Стихотворения и поэмы. Дневник

Ахмадулина Белла Ахатовна

«Деревни Бёхово крестьянин…»

Деревни Бёхово крестьянин… А звался как и жил когда — всё мох сокрыл, затмил кустарник, размыла долгая вода. Не вычитать из недомолвок непрочного известняка: вдруг, бедный, он остался молод? Да, лишь одно наверняка известно. И не больше вздора всё прочее, на что строку потратить лень. Дождь. С косогора вид на Тарусу и Оку. 1976

Путник

Анели Судакевич

Прекрасной медленной дорогой иду в Алёкино (оно зовет себя: Алекино), и дух мой, мерный и здоровый, мне внове, словно не знаком и, может быть, не современник мне тот, по склону, сквозь репейник, в Алёкино за молоком бредущий путник. Да туда ли, затем ли, ныне ль он идет, врисован в луг и небосвод для чьей-то думы и печали? Я – лишь сейчас, в сей миг, а он — всегда: пространства завсегдатай, подошвами худых сандалий осуществляет ход времен вдоль вечности и косогора. Приняв на лоб припёк огня небесного, он от меня всё дальше и – исчезнет скоро. Смотрю вослед моей душе, как в сумерках на убыль света, отсутствую и брезжу где-то — то ли еще, то ли уже. И, выпроставшись из артерий, громоздких пульсов и костей, вишу, как стайка новостей, в ночи не принятых антенной. Мое сознанье растолкав и заново его туманя дремотной речью, тетя Маня протягивает мне стакан парной и первобытной влаги. Сижу. Смеркается. Дождит. Я

вновь жива и вновь должник вдали белеющей бумаги. Старуха рада, что зятья убрали сено. Тишь. Беспечность. Течет, впадая в бесконечность, журчание житья-бытья. И снова путник одержимый вступает в низкую зарю, и вчуже долго я смотрю на бег его непостижимый. Непоправимо сир и жив, он строго шествует куда-то, как будто за красу заката на нём ответственность лежит. 1976

Приметы мастерской

Б.М.

О гость грядущий, гость любезный! Под этой крышей поднебесной, которая одной лишь бездной всевышней мглы превзойдена, там, где четыре граммофона взирают на тебя с амвона, пируй и пей за время оно, за граммофоны, за меня! В какой немыслимой отлучке я ныне пребываю, – лучше не думать! Ломаной полушки жаль на помин души моей, коль не смогу твой пир обильный потешить шуткой замогильной и, как всеведущий Вергилий, тебя не встречу у дверей. Войди же в дом неимоверный, где быт – в соседях со вселенной, где вечности озноб мгновенный был ведом людям и вещам и всплеск серебряных сердечек о сквозняке пространств нездешних гостей, когда-то здесь сидевших, таинственно оповещал. У ног, взошедших на Голгофу, доверься моему глаголу и, возведя себя на гору поверх шестого этажа, благослови любую малость, почти предметов небывалость, не смей, чтобы тебя боялась шарманки детская душа. Сверкнет ли в окнах луч закатный, всплакнет ли ящик музыкальный иль призрак севера печальный вдруг вздыбит желтизну седин — пусть реет над юдолью скушной дом, как заблудший шар воздушный, чтоб ты, о гость мой простодушный, чужбину неба посетил… 1976

«Вот не такой, как двадцать лет назад…»

Вот не такой, как двадцать лет назад, а тот же день. Он мною в половине покинут был, и сумерки на сад тогда не пали и падут лишь ныне. Барометр, своим умом дошед до истины, что жарко, тем же делом и мненьем занят. И оса – дюшес когтит и гложет ненасытным телом. Я узнаю пейзаж и натюрморт. И тот же некто около почтамта до сей поры конверт не надорвет, страшась, что весть окажется печальна. Всё та же в море бледность пустоты. Купальщик, тем же опаленный светом, переступает моря и строфы туманный край, став мокрым и воспетым. Соединились море и пловец, кефаль и чайка, ржавый мёд и жало. И у меня своя здесь жертва есть: вот след в песке – здесь девочка бежала. Я помню – ту, имевшую в виду писать в тетрадь до сини предрассветной. Я медленно навстречу ей иду — на двадцать лет красивей и предсмертней. – Всё пишешь, – я с усмешкой говорю. Брось, отступись от рокового дела. Как я жалею молодость твою. И как нелепо ты, дитя, одета. Как тщетно всё, чего ты ждешь теперь. Всё будет: книги, и любовь, и слава. Но страшен мне канун твоих потерь. Молчи. Я знаю. Я имею право. И ты надменна к прочим людям. Ты не можешь знать того, что знаю ныне: в чудовищных веригах немоты оплачешь ты свою вину пред ними. Беги не бед – сохранности от бед. Страшись тщеты смертельного излишка. Ты что-то важно говоришь в ответ, но мне – тебя, тебе – меня не слышно. 1977

Таруса

Марине Цветаевой

I

Какая зелень глаз вам свойственна, однако… И тьмы подошв – такой травы не изомнут. С откоса на Оку вы глянули когда-то: на дне Оки лежит и смотрит изумруд. Какая зелень глаз вам свойственна, однако… Давно из-под ресниц обронен изумруд. Или у вас – ронять в Оку и в глушь оврага есть что-то зеленей, не знаю, как зовут? Какая зелень глаз вам свойственна, однако… Чтобы навек вселить в пространство изумруд, вам стоило взглянуть и отвернуться: надо спешить, уже темно и ужинать зовут.

II

Здесь дом стоял. Столетие назад был день: рояль в гостиной водворили, ввели детей, открыли окна в сад, где ныне лют ревнитель викторины. Ты победил. Виктория – твоя. Вот здесь был дом, где ныне танцплощадка, площадка-танц, иль как ее… Видна звезда небес, как бред и опечатка в твоем дикоязычном букваре. Ура, ты победил, недаром злился и морщил лоб при этих – в серебре, безумных и недремлющих из гипса. Дом отдыха – и отдыхай, старик. Прости меня. Ты не виновен вовсе, что вижу я, как дом в саду стоит и музыка витает окон возле.

III

Морская – так иди в свои моря! Оставь меня, скитайся вольной птицей! Умри во мне, как в мире умерла, темно и тесно быть твоей темницей. Мне негде быть, хоть всё это – мое. Я узнаю твою неблагосклонность к тому, что спёрто, замкнуто, мало. Ты – рвущийся из душной кожи лотос. Ступай в моря! Но коль уйдешь с земли, я без тебя не уцелею. Разве — как чешуя, в которой нет змеи: лишь стройный воздух, вьющийся в пространстве.

IV

Молчали той, зато хвалима эта. И то сказать – иные времена: не вняли крику, но целуют эхо, к ней опоздав, благословив меня. Зато, ее любившие, брезгливы ко мне чернила, и тетрадь гола. Рак на безрыбье или на безглыбье пригорок – вот вам рыба и гора. Людской хвале внимая, разум слепнет. Пред той потупясь, коротаю дни и слышу вдруг: не осуждай за лепет живых людей – ты хуже, чем они. Коль нужно им, возглыбься над низиной их бедных бед, а рыбья немота не есть ли крик, неслышимый, но зримый, оранжево запекшийся у рта.

V

Растает снег. Я в зоопарк схожу. С почтением и холодком по коже увижу льва и: – Это лев! – скажу. Словечко и предметище не схожи. А той со львами только веселей! Ей незачем заискивать при встрече с тем, о котором вымолвит: – Се лев. — Какая львиность норова и речи! Я целовала крутолобье волн, просила море: – Притворись водою! Страшусь тебя, словно изгнали вон в зыбь вечности с невнятною звездою. Та любит твердь за тернии пути, пыланью брызг предпочитает пыльность и скажет: – Прочь! Мне надобно пройти. — И вот проходит – море расступилось.

VI

Как знать, вдруг – мало, а не много: невхожести в уют, в приют такой, что даже и острога столь бесприютным не дают; мгновения: завидев Блока, гордыней скул порозоветь, как больно смотрит он, как блекло, огромную приемля весть из детской ручки; ручки этой, в страданье о которой спишь, безумием твоим одетой в рассеянные грёзы спиц; расчета: властью никакою немыслимо пресечь твою гортань и можно лишь рукою твоею, — мало, говорю, всего, чтоб заплатить за чудный снег, осыпавший дом Трёхпрудный, и пруд, и труд коньков нетрудный, а гений глаза изумрудный всё знал и всё имел в виду. Две барышни, слетев из детской светёлки, шли на мост Кузнецкий с копейкой удалой купецкой: Сочельник, нужно наконец-то для ёлки приобресть звезду. Влекла их толчея людская, пред строгим Пушкиным сникая, от Елисеева таская кульки и свёртки, вся Тверская — в мигании, во мгле, в огне. Всё время важно и вельможно шел снег, себя даря и множа. Сережа, поздно же, темно же! Раз так пройти, а дальше – можно стать прахом неизвестно где. 1977–1979

Путешествие

Человек, засыпая, из мглы выкликает звезду, ту, которую он почему-то считает своею, и пеняет звезде: «Воз житья я на кручу везу. Выдох лёгких таков, что отвергнут голодной свирелью. Я твой дар раздарил, и не ведает книга моя, что брезгливей, чем я, не подыщет себе рецензента. Дай отпраздновать праздность. Сошли на курорт забытья. Дай уста отомкнуть не для пенья, а для ротозейства». Человек засыпает. Часы возвещают отбой. Свой снотворный привет посылает страдальцу аптека. А звезда, воссияв, причиняет лишь совесть и боль, и лишь в этом ее неусыпная власть и опека. Между тем это – ложь и притворство влюбленной звезды. Каждый волен узнать, что звезде он известен и жалок. И доносится шелест: «Ты просишь? Ты хочешь? Возьми!» Человек просыпается. Бодро встает. Уезжает. Он предвидел и видит, что замки увиты плющом. Еще рань и февраль, а природа цвести притерпелась. Обнаженным зрачком и продутым навылет плечом знаменитых каналов он сносит промозглую прелесть. Завсегдатай соборов и мраморных хладных пустынь, он продрог до костей, беззащитный, как все иноземцы. Может, после он скажет, какую он тайну постиг, в благородных руинах себе раздобыв инфлюэнцы. Чем южней его бег, тем мимоза темней и лысей. Там, где брег и лазурь непомерны, как бред и бравада, человек опечален, он вспомнил свой старый лицей, ибо вот где лежит уроженец Тверского бульвара. Сколько мук, и еще этот юг, где уместнее пляж, чем загробье. Прощай. Что растет из гранитных расселин? Сторож долго решает: откуда же вывез свой плач посетитель кладбища? Глициния – имя растений. Путник следует дальше. Собак разноцветные лбы он целует, их слух повергая в восторженный ужас тем, что есть его речь, содержанье и образ судьбы, так же просто, как свет для свечи – и занятье, и сущность. Человек замечает, что взор его слишком велик, будто есть в нем такой, от него не зависящий, опыт: если глянет сильнее – невинную жизнь опалит, и на розовом лике останется шрам или копоть. Раз он видел и думал: неужто столетья подряд, чуть меняясь в чертах, процветает вот это семейство? — и рукою махнул, обрывая ладонью свой взгляд (благоденствуйте, дескать), – хоть вовремя, но неуместно. Так он вчуже глядит и себя застигает врасплох на громоздкой печали в кафе под шатром полосатым. Это так же удобно, как если бы чертополох вдруг пожаловал в гости и заполонил палисадник. Ободрав голый локоть о цепкий шиповник весны, он берет эту ранку на память. Прощай, мимолетность. Вот он дома достиг и, при сильной усмешке звезды, с недоверьем косится на оцарапанный локоть. Что еще? В магазине он слушает говор старух. Озирает прохожих и втайне печется о каждом. Словно в этом его путешествия смысл и триумф, он стоит где-нибудь и подолгу глядит на сограждан. 1977

Роза

Александру Кушнеру

Вид рынка в Гагре душу веселит. На злато дыни медный грош промотан. Не есть ли я ленивый властелин, чей взор пресыщен пурпуром и мёдом? Вздыхает нега, бодрствует расчет, лоснится благоденствие Кавказа. Торговли огнедышащий зрачок разнежен сном и узок от коварства. Где, визирь мой, цветочные ряды? С пристрастьем станем выбирать наложниц. Хвалю твои беспечные труды, владелец сада и садовых ножниц. Знай, я полушки ломаной не дам за бледность черт, чья быстротечна участь. Я красоту люблю, как всякий дар, за прочный позвоночник, за живучесть. Я алчно озираюсь. Наконец, как старый царь – невольницу младую, влеку я розу в бедный мой дворец и на свои седины негодую. Эй вы, плавней, кто тянет паланкин! Моих два локтя понукаю, то есть — хранить ее, пока меж половин всего, что в нём, расплющил нас автобус. В беспамятстве, в росе еще живой, спи, жизнь моя, твой обморок не вечен. Как соразмерно мощный стебель твой прелестно малой головой увенчан. Уф, отдышусь. Вот дом, в чей бок тавро впечатано: «Дом творчества». Как просто! Есть дом у нас, чтоб сотворить твое бессмертие на белом свете, роза! Пока юлит перед тобой глагол, твой гений сразу обретает навык дышать водой, опередив глоток сестёр твоих – прислужниц и чернавок. Прости, дитя, что, из родимых кущ изъяв тебя, томлю тебя беседой. Лишь для того мой разум всемогущ, чтоб стала ты пусть мертвой, но воспетой. Что розе этот вздор? Уныл и дряхл хваленый ум, и всяк эпитет скуден. Он бесполезней и скучнее драхм ее красе, что занята искусством растеньем быть, а не предметом для хвалы моей. О, как светает грозно. Я говорю при первом свете дня: – Как ты прекрасна, розовая роза! Та роза ныне – слабый призрак, вздох. Но у нее заступник есть в природе. Как беспощадно он взимает долг с немой души, робеющей при розе. 1977

Памяти Генриха Нейгауза

Что – музыка? Зачем? Я – не искатель муки. Я всё нашла уже и всё превозмогла. Но быть живой невмочь при этом лишнем звуке, о мука мук моих, о музыка моя. Излишек музык – две. Мне – и одной довольно, той, для какой пришла, была и умерла. Но всё это – одно. Как много и как больно. Чужая – и не тронь, о музыка моя. Что нужно остриям органа? При органе я знала, что распят, кто, говорят, распят. О музыка, вся жизнь – с тобою пререканье, и в этом смысл двойной моих услад-расплат. Единожды жила – и дважды быть убитой? Мне, впрочем, – впору. Жизнь так сладостно мала. Меж музыкой и мной был музыкант любимый. Ты – лишь затем моя, о музыка моя. Нет, ты есть он, а он – тебя предрекший рокот, он проводил ко мне всё то, что ты рекла. Как папоротник тих, как проповедник кроток и – краткий острый свет, опасный для зрачка. Увидела: лицо и бархат цвета… цвета? — зеленого, слабей, чем блеск и изумруд: как тина или мох. И лишь при том здесь это, что совершенен он, как склон, как холм, как пруд — столь тихие вблизи громокипящей распри. Не мне ее прощать: мне та земля мила, где Гёте, Рейн, и он, и музыка – прекрасны, Германия моя, гармония моя. Вид музыки так прост: он схож с его улыбкой. Еще там были: шум, бокалы, торжество, тот ученик его прельстительно великий, и я – какой ни есть, но ученик его. 1977

Переделкино после разлуки

Станиславу Нейгаузу

Темнела долгая загадка, и вот сейчас блеснет ответ. Смотрю на купол в час заката, и в небо ясный вход отверст. Бессмертная душа надменна, а то, что временный оплот души, желает жить немедля, но это место узнает. Какая связь меж ним и телом, не догадаться мудрено. Вдали, внизу, за полем белым о том же говорит окно. Всё праведней, всё беззащитней жизнь света в доблестном окне. То – мне привет сквозь мглу, сквозь иней, укор и предсказанье мне. Просительнее слёз и слова, слышнее изъявленья уст свет из окна. Но я – готова, и я пред ним не провинюсь. Ни я не замараюсь славой, ни поле, где течет ручей, не вздумает очнуться свалкой ненужных и чужих вещей. 1977

Письмо Булату из Калифорнии

Что в Калифорнии, Булат, — не знаю. Знаю, что прелестный, пространный край. В природе летней похолодает, говорят. Пока – не холодно. Блестит простор воды, идущий зною. Над розой, что отрадно взору, колибри пристально висит. Ну, вот и всё. Пригож и юн народ. Июль вступает в розы. А я же «Вестником Европы» свой вялый развлекаю ум. Всё знаю я про пятый год столетья прошлого: раздоры, открытья, пререканья, вздоры и что потом произойдет. Откуда «Вестник»? Дин, мой друг, славист, профессор, знаний светоч, вполне и трогательно сведущ в словесности, чей вкус и звук нигде тебя, нигде меня не отпускает из полона. Крепчает дух Наполеона. Графиня Некто умерла, до крайних лет судьбы дойдя. Все пишут: кто стихи, кто прозу. А тот, кто нам мороз и розу преподнесет, – еще дитя безвестное, но не вполне: он – знаменитого поэта племянник, стало быть, родне известен. Дальше – буря, мгла. Булат, ты не горюй, всё вроде о’кей. Но «Вестником Европы» зачитываться я могла, могла бы там, где ты и я брели вдоль пруда Химок возле. Колибри зорко видит в розе насущный смысл житья-бытья. Меж тем Тому – уже шесть лет! Еще что в мире так же дивно? Всё это удивляет Дина. Засим прощай, Булат, мой свет. 1977