Стихотворения и поэмы. Дневник

Ахмадулина Белла Ахатовна

Ревность пространства. 9 марта

Борису Мессереру

Объятье – вот занятье и досуг. В семь дней иссякла маленькая вечность. Изгиб дороги – и разъятье рук. Какая глушь вокруг, какая млечность. Здесь поворот – но здесь не разглядеть от Паршина к Тарусе поворота. Стоит в глазах и простоит весь день все-белизны сплошная поволока. Даль – в белых нетях, близь – не глубока, она – белка, а не зрачка виденье. Что за Окою – тайна, и Ока — лишь знание о ней иль заблужденье. Вплотную к зренью поднесен простор, нет, привнесен, нет, втиснут вглубь, под веки, и там стеснен, как непомерный сон, смелее яви преуспевший в цвете. Вход в этот цвет лишь ощупи отверст. Не рыщу я сокрытого порога. Какого рода белое окрест, если оно белее, чем природа? В открытье – грех заглядывать уму, пусть ум поможет продвигаться телу и встречный стопор взору моему зовет, как все его зовут: метелью. Сужает круг всё сущее кругом. Белеют вместе цельность и подробность. Во впадине под ангельским крылом вот так бело и так темно, должно быть. Там упасают выпуклость чела от разноцветья и непостоянства. У грешного чела и ремесла нет сводника лютее, чем пространство. Оно – влюбленный соглядатай мой. Вот мучит белизною самодельной, но и прощает этой белизной вину моей отлучки семидневной. Уж если ты себя творишь само, скажи: в чём смысл? в чём тайное веленье? Таруса где? где Паршино-село? Но, скрытное, молчит стихотворенье. 9—11 марта 1981 Таруса

Милость пространства. 10 марта

Борису Мессереру

Я

описала марта день девятый — см. где-то здесь, где некому смотреть. Вот перечень его примет невнятный: застой снегов и снега круговерть. В нём всё отвесно и ничто не навзничь. Восстал хребет последней пред-весны. Тот цвет, что белым мною вкратце назван, — сильней и безымянней белизны. Неодолима вздыбленная плоскость. Ямщик всевластью вьюги подлежит. Но в этот раз ее провидит лошадь, чей гений – прыток и домой бежит. Конь, мной воспетый и меня везущий, тягается с воспетыми не мной, пока, родной мой, вечно-однозвучный, не от наслышки слышу голос твой. Всё так и было в дне девятом марта. Равна моим чернилам белизна: в нее их тщаньем ни одна помарка развязно не была привнесена. Как школьник в труд радивого соседа шлет глаз крадущий, я взяла себе у дня – весь день, всё поведенье снега и песнь похмелья в Паршине-селе. На измышленья разум сил не тратил: вздымалось поле и метель мела. Лишь ты придуман, призрачный читатель. Но ты мне нужен, выдумка моя. Сам посуди: про марта день девятый еще моих ты не прочел стихов, а я, под утро, из теплыни ватной кошусь в окно: десятый день каков? Его восход внушает беспокойство: как бы меня во сне не провели влиянья неба, шлющие с откоса зеленый свет в зеницу полыньи. Капель-крикунья, потакая марту, навзрыд вещает. Ярко лжет окно, что опыт белой росписи по мраку им не изведан иль забыт давно. На улицу! Но валенки не в зиму, а в лужу вводят. Некому пенять. На вешнюю нездешнюю резину мой верный войлок надобно менять. Опять иду. Я верю косогору. Он знает всё про то, что за Окой. Пал занавес. И слепнущему взору даль предстает младою и нагой. Над всем, что было прочно и парчово, хихикнул чей-то синий голосок. Тарусы – сквозь прозрачное Пачёво — вон крайний дом, не низок, не высок. Я слышу смех пространства и Кого-то, кто снег убрал и посылает свет. Как подступают к сердцу жизнь и воля, когда смеется Тот, кто милосерд. Так думаю – в каком это? – в четвертом часу. Часы и я удивлены. Усилен воздух нежным и нетвердым сияньем, равным четверти луны. Еще пишу: отвьюжило, отмглилось, Оке наскучил закадычный лёд, Но в это время чья-то власть и милость «Спи!» – говорит и мой целует лоб. 10—11 марта 1981 Таруса

Строгость пространства. 11 марта

Борису Мессереру

Что марту дни его: девятый и десятый? А мне их жаль терять и некогда терять. Но кто это еще, и словно бы с досадой, через плечо мое глядит в мою тетрадь? Одиннадцатый, ты? Смещая очередность, твой третий час уже я трачу на вчера. До света досижу и дольше – до черемух, чтоб наспех не сказать, как стала ночь черна. А где твоя луна? Ведь только что сияла. Сияет – но моя, взращенная в стихах. Да ты, я вижу, крут. Там, где вода стояла, ты льдины в память льдин возводишь впопыхах. Я пререкалась с днем как со знакомцем новым — он знать меня не знал. Он укреплял Оку. Он сызмальства зари был взрослым и суровым. Все вензели зимы он возвратил окну. Он строго проверял: морозно ли? бело ли? — и на лету сгубил слабейшую из птах. Он строил из воды умершее былое, как будто воскрешал храм, обращенный в прах. День стужу затевал и делал, что затеял: вязал ручьи узлом, доверье верб терзал. То гением глядел, то взглядывал злодеем. Что б Ты о нём сказал, который всё сказал? Когда я, как всегда, отправилась в Пачёво, меня, как свой пустяк, он зашвырнул домой. Я больше дням твоим, март, не веду подсчета. Вот воспеватель твой: озябший и больной. Меж дней твоих втеснюсь в укромный промежуток. Как сумрачно глядит пространство-нелюдим! Оно шалит само, но не приемлет шуток. Несдобровать тому, кто был развязен с ним. В ночи взывают к дню чернила и бумага. Мне жаль, что преступил полночную черту День – выродок из дней, хоть выходец из марта, один, словно поэт – всегда чужой в роду. Особенный закат он причинил природе: уж не было зари, а всё была видна. Стихами о его трагическом уходе я возвещу восход двенадцатого дня. 11—12 марта 1981 Таруса

Кофейный чертик

Опять четвертый час. Да что это, ей-Богу! Ну, что, четвертый час, о чём поговорим? Во времени чужом люблю свою эпоху: тебя, мой час, тебя, веселый кофеин. Сообщник-гуща, вновь твой черный чертик ожил. Ему пора играть, но мне-то – спать пора. Но угодим – ему. Ум на него помножим — и то, что обретем, отпустим до утра. Гадаешь ты другим, со мной – озорничаешь. Попав вовнутрь судьбы, зачем извне гадать? А если я спрошу, ты ясно означаешь разлуку, но любовь, и ночи благодать. Но то, что обрели, – вот парочка, однако. Их общий бодрый пульс резвится при луне. Стих вдумался в окно, в глушь снега и оврага, и, видимо, забыл про чертика в уме. Он далеко летал, вернулся, но не вырос. Пусть думает свое, ему всегда видней. Ведь догадался он, как выкроить и выкрасть Тарусу, ночь, меня из бесполезных дней. Эй, чертик! Ты шалишь во мне, а не в таверне. Дай помолчать стиху вблизи его луны. Покуда он вершит свое само-творенье, люблю на труд его смотреть со стороны. Меня он никогда не утруждал нимало. Он сочинит свое – я напишу пером. Забыла – дальше как? Как дальше, тетя Маня? Ах, да, там дровосек приходит с топором. Пока же стих глядит, что делает природа. Коль тайну сохранит и не предаст словам — пускай! Я обойдусь добычею восхода. Вы спали – я его сопроводила к вам. Всегда казалось мне, что в достиженье рани есть лепта и моя, есть тайный подвиг мой. Я не ложилась спать, а на моей тетради усталый чертик спит, поникнув головой. Пойду, спущусь к Оке для первого поклона. Любовь души моей, вдруг твой ослушник – здесь и смеет говорить: нет воли, нет покоя, а счастье – точно есть. Это оно и есть. 12 марта 1981 Таруса

День: 12 марта 1981 года

Дни марта меж собою не в родстве. Двенадцатый – в нём гость или подкидыш. Черты чужие есть в его красе, и март: «Эй, март!» – сегодня не окликнешь. День – в зиму вышел нравом и лицом: когда с холмов ее снега поплыли, она его кукушкиным яйцом снесла под перья матери-теплыни. Я нынче глаз не отпускала спать — и как же я умна, что не заснула! Я видела, как воля Дня и стать пришли сюда, хоть родом не отсюда. Дню доставало прирожденных сил и для восхода, и для снегопада. И слышалось: «О, нареченный сын, мне боязно, не восходи, не надо». Ему, когда он челядь набирал, всё, что послушно, явно было скушно. Зачем позёмка, если есть буран? Что в бледной стыни мыкаться? Вот – стужа. Я, как известно, не ложилась спать. Вернее, это Дню и мне известно. Дрожать и зубом на зуб не попасть мне как-то стало вдруг не интересно. Я было вышла, но пошла назад. Как не пойти? Описанный в тетрадке, Дня нынешнего пред… – скажу: пред-брат — оставил мне наследье лихорадки. Минувший день, прости, я солгала! Твой гений – добр. Сама простыла, дура, и провожала в даль твои крыла на зябких крыльях зыбкого недуга. Хворь – боязлива. Ей невмоготу терпеть окна красу и зазыванье — в блеск бытия вперяет слепоту, со страхом слыша бури завыванье. Устав смотреть, как слишком сильный День гнёт сосны, гладит против шерсти ели, я без присмотра бросила метель и потащилась под присмотр постели. Проснулась. Вышла. Было семь часов. В закате что-то слышимое было, но тихое, как пенье голосов: «Прощай, прощай, ты мной была любима». О, как сквозь чернь березовых ветвей и сквозь решетку… там была решетка — не для красы, а для других затей, в честь нищего какого-то расчета… сквозь это всё сияющая весть о чём-то высшем – горем мне казалась. Нельзя сказать: каков был цвет. Но цвет чуть-чуть был розовей, чем несказанность. Вот участь совершенной красоты: чуть брезжить, быть отсутствия на грани. А прочего всего – грубы черты. Звезда взошла не как всегда, а ране. О День, ты – крах или канун любви к тебе, о День? Уж видно мне

и слышно, как блещет в небе ровно пол-луны: всё – в меру, без изъяна, без излишка. Скончаньем Дня любуется слеза. Мороз: слезу содеешь, но не выльешь. Я ничего не знаю и слепа. А Божий День – всезнающ и всевидящ. 12—13–14 марта 1981 Таруса

Рассвет

Светает раньше, чем вчера светало. Я в шесть часов проснулась, потому что в окне – так близко, как во мне, — вещая, капель бубнила, предсказаньем муча. Вот голосок, разорванный на всхлипы, возрос в струю и в стройное стенанье. Маслины цвета превратились в сливы: вода синеет на столе в стакане. Рассвет всё гуще набирает силу, бросает в снег и в слух синичью стаю. Зрачки, наверно, выкрашены синью, но зеркало синё – я не узнаю. Так совершенно наполненье зренья, что не хочу зари, хоть долгожданна. И – ненасытным баловнем мгновенья — смотрю на синий томик Мандельштама. 22 марта 1981 Таруса

Непослушание вещей

Что говорить про вольный дух свечей — все подлежим их ворожбе и сглазу. Иль неодушевленных нет вещей, иль мне они не встретились ни разу. У тех, что мне известны, – норов крут. Не перечесть их вспыльчивых поступков. То пропадут, то невпопад придут, свой тайный глаз сокрыв, но и потупив. Сейчас вот потешались надо мной: Вещь– щелкала не для, а вместо света, и заточённый в трубы водяной не дал воды и задрожал от смеха. Всю эту ночь, от хваткости к стихам, включатель тьмы пощелкивал над слухом, просил воды назойливый стакан и жадный кран, как щедрый филин, ухал. Удел вещей: спешить куда-то вдаль. Вчера, под вечер, шаль мне подарили — под утро зябнет и скучает шаль, ей невтерпёж обнять плеча другие. Я понукаю их свободный бег — пусть будет пойман чьей-нибудь рукою, как этот вольный быстротечный снег, со всех холмов сзываемый Окою. Я не умела вещи приручать. Их своеволье оставляю людям. Придвиньтесь ближе, лампа и тетрадь. Мы никакую вещь не обессудим. Сейчас, сей миг, от сей строки – рука отпрянула, я ей перекрестилась: для шумного, из недр души, зевка дверь шкафа распахнулась и закрылась. В ночь на 23 и 23 марта 1981 Таруса

Свет и туман

Сколь ни живи, сколь ни учи наук — жизнь знает, как прельстить и одурачить, и робкий неуч, молвив: «Это – луг», — остолбенев глядит на одуванчик. Нельзя привыкнуть и нельзя понять. Жизнь – знает нас, а мы ее – не знаем. Ее надзором, в занебесном «над» исток берущим, всяк насквозь пронзаем. Мгновенье ока – вдохновенье губ — в сей миг проник наш недалекий гений, но пред вторым – наш опыт кругло глуп: сплошное время – разнобой мгновений. Соседка капля – капле не близнец, они похожи, словно я и кто-то. Два раза одинаково блестеть не станет то, на что смотрю с откоса. Всегда мне внове невидаль окна. Его читатель вечный и работник, робею знать, что значат письмена, — и двадцать раз уже я второгодник. Вот – ныне, в марта день двадцать шестой, я затемно взялась за это чтенье. На языке людей: туман густой. Но гуще слова бездны изъявленье. Какая гордость и какая власть — себя столь скрытной охранить стеною. И только галки промельк мимо глаз не погнушался свидеться со мною. Цвет в просторечье назван голубым, но остается анонимно-большим. На таковом – малина и рубин — мой нечванливый Ванька-мокрый ожил. Как бы – светает. Но рассвета рост не снизошел со зрителем якшаться. Есть в мартовской понурости берез особое уныние пред-счастья. Как всё неизымаемо из мглы! Грядущего – нет воли опасаться. Вполоборота, ласково: «Не лги!» — и вновь собою занято пространство. 26 марта 1981 Таруса

Луна до утра

Что опыт? Вздор! Нет опыта любви. Любовь и есть отсутствие былого. О, как неопытно я жду луны на склоне дня весны двадцать второго. Уже темно! И там лишь не темно, где нежно меркнет розовая зелень. Ее скончанье и мое окно — я так стою – соотношу я зреньем. Соблазн не в том, что схожи цвет и свет — в окне скучает роза абажура, — меж ними – муки связь: о лампа, нет, свет изведу, а цвет не опишу я. Но прежде надо перенесть зарю — весть тихую о том, что вечность – рядом. Зари не видя, на печаль мою окно мое глядит печальным взглядом. Что, ситцевая роза, заждалась? Ко мне твоя пылает сердцевина такою страстью, что – звезда зажглась, но в схватке вас двоих – не очевидна. Зажглась предтеча десяти часов. Страшусь, что помрачневшими глазами я вытяну луну из-за лесов иль навсегда оставлю за лесами. Как поведенье нервов назову? Они зубами рвут любой эпитет, до злата прожигают синеву и причиняют небесам Юпитер. Здесь, где живу, есть – не скажу: балкон — гроздь ветхости, нарост распада или древесное подобье облаков, образованье трогательной гнили. На всё на это – выхожу. Вон там, в той стороне, опасность золотая. Прочь от нее! За мною по пятам вихрь следует, покров стола взметая. Переполох испуганных листов спроста ловлю, словно метель иль стаю. Верх пекла огнедышит из лесов — еще сильней и выпуклей, чем знаю. Вздор – хлад, и желтизна, и белизна. Что опыт, если всё не предвестимо. Как оборотень, движется луна, вобрав необратимое светило. (И кстати, там, за брезжущей чертой и лунной ночи, и стихотворенья, истекшее вот этой краснотой, я встречу солнце, скрытое от зренья. Всем полнокровьем выкормив луну, оно весь день пробудет в блеклых нетях. Я видела! Я долг ему верну стихами, что наступят после этих.) Подъем луны – непросто претерпеть. Уж мочи нет – всё длится проволочка. Тяжелая, еще осталась треть иным очам и для меня заочна. Вот – вся округлость видима. Луну: взойдет иль нет – уже никто не спросит. Явилась и зависла. Я люблю ее привычку медлить между сосен. Затем, что край обобран чернотой, — вдруг как-то человечно косовата. Но не проста! Не попрана пятой (я знаю: он невинен) космонавта. Вдруг улыбнусь и заново пойму, чей в ней так ясен и сохранен гений. Она всегда принадлежит Ему — имуществом двух маленьких имений. Немедленно луна меняет цвет на мутно-серебристый и особый. Иль просто ей, чтоб продвигаться вверх, удобно стать бледней и невесомей. Мне всё труднее подступать к окну. Чтоб за луной угнался провожатый: влюбленный глаз – я голову клоню еще левей. А час который? Пятый. На этом точка падает в тетрадь. Сплошь темноты – всё зримее и реже. И снова нужно утро озирать — нежнее и неграмотней, чем прежде. 26–27 марта 1981 Таруса

Утро после луны

Что там с луною – видит лишь стена. Окно уже увлечено Окою. Моя луна – иссякла навсегда. Вы осиянны вечной, но другою. Подслеповатым пристальным белком белесый день глядит неблагосклонно. Я выхожу на призрачный балкон — он свеж, как описание балкона. Как я люблю воспетый мной предмет вновь повстречать, но в роли очевидца. Он как бы знает, что он дважды есть, и ластится, клубится и двоится. Нет ни луны и никаких улик, что впрямь была. Забывчиво пространство. Учись, учись, тщеславный ученик, и, будучи, не помышляй остаться. Перед лицом – тумана толщина. У слуха – лишь добычи и удачи: нежнейших пересвистов толчея, любви великой маленькие плачи. Священный шум несуетной возни: томленье свадеб, добыванье пищи. О, милый мир, отверстый для весны, как уберечь твое сердечко птичье? Кому дано собою заслонить твой детский облик в далях заоконных? Надежда – что прищуриться ленив твой смертный час затеявший охотник. Вдруг раздается краткозвучный гром, мгновенно-меткий выстрел многоточья: то дятел занят праведным трудом — спросонок взмыла паника сорочья. Он потрясает обомлевший ствол, чтоб помутился разум насекомых. Я возвращаюсь и сажусь за стол — счастливец из существ, им не искомых. Что я имею? Бывшую луну, туман и не-событие восхода. Я обещала солнцу, что верну долги луны. Что делать мне, природа? Чем напитаю многоцветье дня, коль все цвета исчерпаны луною? Достанет ли для этого меня и права дальше оставаться мною? Меж тем – живой и всемогущий блеск восходит над бессонницей моею. Который час? Уже неважно. Без чего-то семь. Торжественно бледнею. 27 марта 1981 Таруса