Стихотворения и поэмы. Дневник

Ахмадулина Белла Ахатовна

Шуточное послание к другу

Покуда жилкой голубою безумья орошен висок, Булат, возьми меня с собою, люблю твой лёгонький возок. Ямщик! Я, что ли, – завсегдатай саней? Скорей! Пора домой, в былое. О Булат, солдатик, родимый, неубитый мой. А остальное – обойдется, приложится, как ты сказал. Вот зал, и вальс из окон льется. Вот бал, а нас никто не звал. А всё ж – войдем. Там, у колонны… так смугл и бледен… Сей любви не перенесть! То – Он. Да Он ли? Не надо знать, и не гляди. Зачем дано? Зачем мы вхожи в красу чужбин, в чужие дни? Булат, везде одно и то же. Булат, садись! Ямщик, гони! Как снег летит! Как снегу много! Как мною ты любим, мой брат! Какая долгая дорога из Петербурга в Ленинград. 1977

Ленинград

Опять

дана глазам награда Ленинграда… Когда сверкает шпиль, он причиняет боль. Вы неразлучны с ним, вы – остриё и рана, и здесь всегда твоя второстепенна роль. Зрачок пронзён насквозь, но зрение на убыль покуда не идет, и по причине той, что для него всегда целебен круглый купол, спасительно простой и скромно золотой. Невинный Летний сад обрёк себя на иней, но сей изыск списать не предстоит перу. Осталось, к небесам закинув лоб наивный, решать: зачем душа потворствует Петру? Не всадник и не конь, удержанный на месте всевластною рукой, не слава и не смерть — их общий стройный жест, изваянный из меди, влияет на тебя, плоть обращая в медь. Всяк царь мне дик и чужд. Знать не хочу! И всё же мне не подсудна власть – уставить в землю перст, и причинить земле колонн и шпилей всходы, и предрешить того, кто должен их воспеть. Из Африки изъять и приручить арапа, привить ожог чужбин Опочке и Твери — смысл до поры сокрыт, в уме – темно и рано, но зреет близкий ямб в неграмотной крови… Так некто размышлял… Однако в Ленинграде какой февраль стоит, как весело смотреть: всё правильно окрест, как в пушкинской тетради, раз навсегда, впопад и только так, как есть! 1978

«Не добела раскалена…»

Не добела раскалена, и все-таки уже белеет ночь над Невою. Ум болеет тоской и негой молодой. Когда о купол золотой луч разобьется предрассветный и лето входит в Летний сад, каких наград, каких услад иных просить у жизни этой? 1978

Возвращение из Ленинграда

Всё б глаз не отрывать от города Петрова, гармонию читать во всех его чертах и думать: вот гранит, а дышит, как природа… Да надобно домой. Перрон. Подъезд. Чердак. Былая жизнь моя – предгорье сих ступеней. Как улица стара, где жили повара. Развязно юн пред ней пригожий дом столетний. Светает, а луна трудов не прервала. Как велика луна вблизи окна. Мы сами затеяли жильё вблизи небесных недр. Попробуем продлить привал судьбы в мансарде: ведь выше – только глушь, где нас с тобою нет. Плеск вечности в ночи подтачивает стены и зарится на миг, где рядом ты и я. Какая даль видна! И коль взглянуть острее, возможно различить границу бытия. Вселенная в окне – букварь для грамотея, читаю по складам и не хочу прочесть. Объятую зарей, дымами и метелью, как я люблю Москву, покуда время есть. И давешняя мысль – не больше безрассудства. Светает на глазах, всё шире, всё быстрей. Уже совсем светло. Но, позабыв проснуться, простёр Тверской бульвар цепочку фонарей. 1978

«Петра там нет. Не эту же великость…»

Петра там нет. Не эту же великость дымов и лязгов он держал в уме. И хочется скорей покинуть Липецк, хоть жаль холма и дома на холме. Оттуда вид печальнее и шире на местность и на помысел о том, как, смирного уезда на вершине, быльём своим был обитаем дом. Вцепился охранительный малинник в нескромный взор, которым мещанин смотрел на окна: сколько ж именинник гостей созвал и света учинил. Здесь ныне процветает учрежденье. И, в сумерках смущая секретарш, зачем, – не понимает привиденье план составлять и штаты сокращать? Мы – верхогляды и не обессудим чужую жизнь, где мы не ко двору, но ревность придирается, что скуден столп, посвященный городом Петру. 1978

Тифлис

Отару и Тамазу Чиладзе

Как любила я жизнь! – О любимая, длись! — я вослед Тициану твердила. Я такая живучая, старый Тифлис, твое сердце во мне невредимо. Как мацонщик, чей ослик любим, как никто, возвещаю восход и мацони. Коль кинто не придет, я приду, как кинто, веселить вас, гуляки и сони. Ничего мне не жалко для ваших услад. Я – любовь ваша, слухи и басни. Я нырну в огнедышащий маленький ад за стихом, как за хлебом – хабази. Жил во мне соловей, всё о вас он звенел, и не то ль меня сблизило с вами, что на вас я взирала глазами зверей той породы, что знал Пиросмани. Без Тифлиса жила, по Тифлису томясь. Есть такие края неужели, где бы я преминула, Отар и Тамаз, вспомнить вас, чтоб глаза повлажнели? А когда остановит дыханье и речь та, последняя в жизни превратность, я успею подумать: позволь умереть за тебя, мой Тифлис, моя радость! 1978

«То снился он тебе, а ныне ты – ему…»

Мне Тифлис горбатый снится…

Осип Мандельштам

То снился он тебе, а ныне ты – ему. И жизнь твоя теперь – Тифлиса сновиденье. Поскольку город сей непостижим уму, он нам при жизни дан в посмертные владенья. К нам родина щедра, чтоб голос отдыхал, когда поет о ней. Перед дорогой дальней нам всё же дан привал, когда войдем в духан, где чем душа светлей, тем пение печальней. Клянусь тебе своей склоненной головой и воздухом, что весь – душа Галактиона, что город над Курой – всё милосердней твой, ты в нём не меньше есть, чем был во время оно. Чем наш декабрь белей, когда роняет снег, тем там платан красней, когда роняет листья. Пусть краткому «теперь» был тесен белый свет, пространному «потом» – достаточно Тифлиса. 1978

Гагра: кафе «Рица»

Фазилю Искандеру

Как будто сон тягучий и огромный, клубится день огромный и тягучий. Пугаясь роста и красы магнолий, в нём кто-то плачет над кофейной гущей. Он ослабел – не отогнать осу вот, над вещей гущей нависает если. Он то ли болен, то ли так тоскует, что терпит боль, не меньшую болезни. Нисходит сумрак. Созревают громы. Страшусь узнать: что эта гуща знает? О, горе мне, магнолии и горы. О море, впрямь ли смысл твой лучезарен? Я – мертвый гость беспечности курортной: пусть пьет вино, лоснится и хохочет. Где жизнь моя? Вот блеск ее короткий за мыс заходит, навсегда заходит. Как тяжек день – но он не повторится. Брег каменный, мы вместе каменеем. На набережной в заведенье «Рица» я юношам кажусь Хемингуэем. Идут ловцы стаканов и тарелок. Печаль моя относится не к ним ли? Неужто всё – для этих, загорелых и ни одной не прочитавших книги? Я упасу их от моей печали, от грамоты моей высокопарной. Пускай всегда толпятся на причале, вблизи прибоя – с ленью и опаской. О Море-Небо! Ниспошли им легкость. Дай мне беды, а им – добра и чуда. Так расточает жизни мимолетность тот человек, который – я покуда. 1979

«Пришелец, этих мест название: курорт…»

Пришелец, этих мест название: курорт. Пляж озабочен тем, чтоб стал ты позолочен. Страдалец, извлеки из северных корост всей бледности твоей озябший позвоночник. Магнолий белый огнь в честь возожжен твою. Ты нищ – возьми себе плодов и роз излишек. Власть моря велика – и всякую вину оно простит тебе и боль ума залижет. Уж ты влюблен в балкон – в цветах лиловых весь. Балкон средь облаков висит и весь в лиловом. Не знаю кто, но есть тебе пославший весть об упоенье уст лилово-винным словом. Счастливец вновь спешит страданья раздобыть. В избытке райских кущ он хочет быть в убытке. Придрался вот к чему и вот чего забыть не хочет, говорит: я здесь – а где убыхи? Нет, вовсе не курорт названье этих мест. Край этот милосерд, но я в нём только странник. Гость родины чужой, о горе мне, я – есмь, но нет убыхов здесь и мёртв язык-изгнанник. К Аллаху ли взывать, иль Боже говорить, иль Гмерто восклицать – всё верный способ зова. Прошу: не одаряй. Ненадобно дарить. У всех не отними ни родины, ни слова. 1979 Сухуми

«Как холодно в Эшери и как строго…»

Как холодно в Эшери и как строго. На пир дождя не звал нас небосвод. Нет никого. Лишь бодрствует дорога влекомых морем хладных горных вод. Вино не приглашает к утешенью условному. Ум раны трезв и наг. Ущелье ныне мрачно, как ущелью пристало быть. И остается нам случайную пустыню ресторана принять за совершенство пустоты. И, в сущности, как мало расстоянья меж тем и этим. Милый друг, прости. Как дней грядущих призрачный историк смотрю на жизнь, где вместе ты и я, где сир и дик средь мирозданья столик, накрытый на краю небытия. Нет никого в ущелье… Лишь ущелье, где звук воды велик, как звук судьбы. Ах нет, мой друг, то просто дождь в Эшери. Так я солгу – и ты мне так солги. 1979

Бабочка

Антонине Чернышёвой

День октября шестнадцатый столь тёпел, жара в окне так приторно желта, что бабочка, усопшая меж стекол, смерть прервала для краткого житья. Не страшно ли, не скушно ли? Не зря ли очнулась ты от участи сестер, жаднейшая до бренных лакомств яви средь прочих шоколадниц и сластён? Из мертвой хватки, из загробной дрёмы ты рвешься так, что, слух острее будь, пришлось бы мне, как на аэродроме, глаза прикрыть и голову пригнуть. Перстам неотпускающим, незримым отдав щепотку боли и пыльцы, пари, предавшись помыслам орлиным, сверкай и нежься, гибни и прости. Умру иль нет, но прежде изнурю я свечу и лоб: пусть выдумают – как благословлю я хищность жизнелюбья с добычей жизни в меркнущих зрачках. Пора! В окне горит огонь-затворник. Усугубилась складка меж бровей. Пишу: октябрь, шестнадцатое, вторник — и Воскресенье бабочки моей. 1979