Стихотворения и поэмы. Дневник

Ахмадулина Белла Ахатовна

«Мне Звёздкин говорил, что он в меня влюблен…»

Мне Звёздкин говорил, что он в меня влюблен. Он так и полагал, поскольку люто-свежий к нам вечер шел с Оки. А всё же это он мне веточку принес черемухи расцветшей. В Ладыжине, куда он по вино ходил, чтобы ослабить мысль любви неразделенной, черемухи цветок, пока еще один, очнулся и глядел на белый свет зеленый. За то и сорван был, что прежде всех расцвел, с кем словно не в родстве, а в сдержанном соседстве. Зачем чужой любви сторонний произвол летает мимо нас, но уязвляет сердце? Уехал Звёздкин вдруг, единственный этюд не дописав. В сердцах порвал его – и ладно. Он, говорят, – талант, а таковые – пьют. Лишь гений здрав и трезв, хоть и не чужд таланта. Со Звёздкиным едва ль мы свидимся в Москве. Как робкая душа погибшего этюда — таинственный цветок белеет в темноте и Звёздкину вослед еще глядит отсюда. Власть веточки моей в ночи так велика, так зрим печальный чад. И на исходе суток содеян воздух весь энергией цветка, и что мои слова, как не его поступок? 28—29 апреля 1983 Таруса

Ночь на 30-е апреля

Брат-комната, где я была – не спрашивай. Ведь лунный свет – уже не этот свет. Не в Паршино хожу дорогой паршинской, а в те места, каким названья нет. Там

у земли всё небесами отнято. Допущенного в их разъятый свод охватывает дрожь чужого опыта: он – робкий гость своих посмертных снов. Вблизи звезда сияет неотступная, и нет значений мельче, чем звезда. Смущенный зритель своего отсутствия боится быть не нынче, а всегда. Не хочет плоть живучая, лукавая про вечность знать и просится домой. Беда моя, любовь моя, луна моя, дай дотянуть до бренности дневной. Мне хочется простейшего какого-то нравоученья вещи и числа: вот это, дескать, лампа, это – комната. Тридцатый день апреля: два часа. Но ничему не верит ум испуганный и малых величин не узнаёт. Луна моя, зачем втесняешь в угол мой свои пожитки: ночь и небосвод? В ночь на 30 апреля 1983 Таруса

Суббота в Тарусе

Так дружно весна начиналась: все други дружины вступили в сады-огороды. Но, им для острастки и нам для науки, сдружились суровые силы природы. Апрель, благодетельный к сирым и нищим, явился южанином и инородцем. Но мы попривыкли к зиме и не ищем потачки его. Обойдемся норд-остом. Снега, отступив, нам прибавили славы. Вот – землечерпалка со дна половодья взошла, чтоб возглавить величие свалки, насущной, поскольку субботник сегодня. Но сколько же ярко цветущих коррозий, диковинной, миром не знаемой, гнили смогли мы содеять за век наш короткий, чтоб наши наследники нас не забыли. Субботник шатается, песню поющий. Приёмник нас хвалит за наши свершенья. При лютой погоде нам будет сподручней приветить друг в друге черты вырожденья. А вдруг нам откликнутся силы взаимны пространства, что смотрит на нас обреченно? Субботник окончен. Суббота – в зените. В Тарусу я следую через Пачёво. Но всё же какие-то русские печи радеют о пище, исходят дымами. Еще из юдоли не выпрягли плечи пачёвские бабки: две Нюры, две Мани. За бабок пачёвских, за эти избушки, за кладни, за желто-прозрачную иву кто просит невидимый: о, не забудь же! — неужто отымут и это, что иму? Деревня – в соседях с нагрянувшей дурью захватчиков неприкасаемой выси. Что им-то неймется? В субботу худую напрасно они из укрытия вышли. Буксуют в грязи попиратели неба. Мои сапоги достигают Тарусы. С Оки задувает угрозою снега. Грозу предрекают пивной златоусты. Сбывается та и другая растрата небесного гнева. Знать, так нам и надо. При снеге, под блеск грозового разряда, в «Оке», в заведенье второго разряда, гуляет электрик шестого разряда. И нет меж событьями сими разлада. Всем путникам плохо, и плохо рессорам. А нам – хорошо перекинуться словом в «Оке», где камин на стене нарисован, в камин же – огонь возожженный врисован. В огне дожигает последок зарплаты Василий, шестого разряда электрик. Сокроюсь, коллеги и лауреаты, в содружество с ним, в просторечье элегий. Подале от вас! Но становится гулок субботы разгул. Поищу-ка спасенья. Вот этот овраг назывался: Игумнов. Руины над ним – это храм Воскресенья. Где мальчик заснул знаменитый и бедный нежнее, чем камни, и крепче, чем дети, пошли мне, о Ты, на кресте убиенный, надежду на близость Пасхальной недели. В Алексин иль в Серпухов двинется если какой-нибудь странник и после вернется, к нам тайная весть донесется: Воскресе! – Воистину! – скажем. Так всё обойдется. Апрель 1983 Таруса

Друг столб

Георгию Владимову

В апреля неделю худую, вторую, такою тоскою с Оки задувает. Пойду-ка я через Пачёво в Тарусу. Там нынче субботу народ затевает. Вот столб, возглавляющий путь на Пачёво. Балетным двуножьем упершийся в поле, он стройно стоит, помышляя о чём-то, что выше столбам уготованной роли. Воспет не однажды избранник мой давний, хождений моих соглядатай заядлый. Моих со столбом мимолетных свиданий довольно для денных и нощных занятий. Все вёрсты мои сосчитал он и звёзды вдоль этой дороги, то вьюжной, то пыльной. Друг столб, половина изъята из вёрстки метелей моих при тебе и теплыней. О том не кручинюсь. Я просто кручинюсь. И коль не в Тарусу – куда себя дену? Какой-то я новой тоске научилась в худую вторую апреля неделю. И что это – вёрстка? В печальной округе нелепа обмолвка заумных угодий. Друг столб, погляди, мои прочие други — вон в той стороне, куда солнце уходит. Последнего вскоре, при аэродроме, в объятье на миг у судьбы уворую. Все силы устали, все жилы продрогли. Под клики субботы вступаю в Тарусу. Всё это, что жадно воспомню я после, заране известно столбу-конфиденту. Сквозь слёзы смотрю на пачёвское поле, на жизнь, что продлилась еще на неделю. Уж Сириус возголубел над долиной. Друг столб о моём возвращенье печется. Я, в радости тайной и неодолимой, иду из Тарусы, миную Пачёво. Апрель 1983 Таруса

«Как много у маленькой музыки этой…»

Как много у маленькой музыки этой завистников: все так и ждут, чтоб ушла. Теснит ее сборища гомон несметный и поедом ест приживалка нужда. С ней в тяжбе о детях сокрытая мука — виновной души неусыпная тень. Ревнивая воля пугливого звука дичится обобранных ею детей. Звук хочет, чтоб вовсе был узок и скуден сообщников круг: только стол и огонь настольный. При нём и собака тоскует, мешает, затылок суёт под ладонь. Гнев маленькой музыки, загнанной в нети, отлучки ее бытию не простит. Опасен свободно гуляющий в небе упущенный и неприкаянный стих. Но где все обидчики музыки этой, поправшей величье житейских музык? Наивный соперник ее безответный, укройся в укрытье, в изгои изыдь. Для музыки этой возможных нашествий возлюбленный путник пускается в путь. Спроважен и малый ребенок, нашедший цветок, на который не смею взглянуть. О путнике милом заплакать попробуй, попробуй цветка у себя не отнять — изведаешь маленькой музыки робкой острастку, и некому будет пенять. Чтоб музыке было являться удобней, в чужом я себя заточила дому. Я так одинока средь сирых угодий, как будто не есмь, а мерещусь уму. Черемухе

быстротекущей внимая, особенно знаю, как жизнь непрочна. Но маленькой музыке этого мало: всех прочь прогнала, а сама не пришла. 3 мая 1983 Таруса

Смерть Французова

Вот было что со мной, что было не со мною: черемуха всю ночь в горячке и бреду. Сказала я стихам, что я от них сокрою больной ее язык, пророчащий беду. Красавице моей, терзаемой ознобом, неможется давно, округа ей тесна. Весь воздух небольшой удушливо настоян на доводе, что жизнь – канун небытия. Черемухи к утру стал разговор безумен. Вдруг слышу: голоса судачат у окна. – Эй, – говорю, – вы что? – Да вот, Французов умер. Веселый вроде был, а не допил вина. Французов был маляр. Но он, определенно, воспроизвел в себе бравурные черты заблудшего в снегах пришельца жантильома, побывшего в плену калужской простоты. Товарищей его дразнило, что Французов плодовому вину предпочитал коньяк. Остаток коньяка плеснув себе в рассудок, послали за вином: поминки как-никак. Никто не горевал. Лишь паршинская Маша сказала мне потом: – Жалкую я о нём. Всё Пасхи, бедный, ждал. Твердил, что участь наша продлится в небесах, – и сжёг себя вином. Французов был всегда настроен супротивно. Чужак и острослов, он вытеснен отсель. Летит его душа вдоль слабого пунктира поверх калужских рощ куда-нибудь в Марсель. Увозят нищий гроб. Жена не захотела приехать и простить покойнику грехи. Черемуха моя еще не облетела. Иду в ее овраг, не дописав стихи. 5—7 мая 1983 Таруса

Цветений очерёдность

Я помню, как с небес день тридцать первый марта, весь розовый, сошел. Но, чтобы не соврать, добавлю: в нём была глубокая помарка — то мраком исходил ладыжинский овраг. Вдруг синий-синий цвет, как если бы поэта счастливые слова оврагу удались, явился и сказал, что медуница эта пришла в обгон не столь проворных медуниц. Я долго на нее смотрела с обожаньем. Кто милому цветку хвалы не воздавал за то, что синий цвет им трижды обнажаем: он совершенно синь, но он лилов и ал. Что медунице люб соблазн зари ненастной над Паршином, когда в нём завтра ждут дождя, заметил и словарь, назвав ее «неясной»: окрест, а не на нас глядит ее душа. Конечно, прежде всех мать-мачеха явилась. И вот уже прострел, забрав себе права глагола своего, не промахнулся – вырос для цели забытья, ведь это – сон-трава. А далее пошло: пролесники, пролески, и ветреницы хлад, и поцелуйный яд — всех ветрениц земных за то, что так прелестны, отравленные ей, уста благословят. Так провожала я цветений очерёдность, но знала: главный хмель покуда не почат. Два года я ждала Ладыжинских черемух. Ужель опять вдохну их сумасходный чад? На этот раз весна испытывать терпенья не стала – все долги с разбегу раздала, и раньше, чем всегда: тридцатого апреля — черемуха по всей округе расцвела. То с нею в дом бегу, то к ней бегу из дома — и разум поврежден движеньем круговым. Уже неделя ей. Но – дрёма, но – истома, и я не объяснюсь с растеньем роковым. Зачем мне так грустны черемухи наитья? Дыхание ее под утро я приму за вкрадчивый привет от важного событья, с чьим именем играть возбранено перу. 5–8 мая 1983 Таруса

Скончание черемухи – 1

Тринадцатый с тобой я встретила восход. В затылке тяжела твоих внушений залежь. Но что тебе во мне, влиятельный цветок, и не ошибся ль ты, что так меня терзаешь? В твой задушевный яд – хлад зауми моей влюбился и впился, и этому-то делу покорно предаюсь подряд тринадцать дней и мысль не укорю, что растеклась по древу. Пришелец дверь мою не смог бы отворить, принявши надых твой за супротивный бицепс. И незачем входить! Здесь – круча и обрыв. Пришелец, отступись! Обрыв и сердце, сблизьтесь! Черемуха, твою тринадцатую ночь навряд ли я снесу. Мой ум тобою занят. Былой приспешник мой, он мог бы мне помочь, но весь ушел к тебе и грамоте не знает. Чем прихожусь тебе, растенье-нелюдим? Округой округлясь, мои простёрты руки. Кто раболепным был урочищем твоим, как я или овраг, – тот сведущ в этой муке. Ты причиняешь боль, но не умеет боль в овраге обитать, и вот она уходит. Беспамятный объем, наполненный тобой, я надобна тебе, как часть твоих угодий. Благодарю тебя за странный мой удел — быть контуром твоим, облекшим неизвестность, подробность опустить, что – родом из людей, и обитать в ночи, как местность и окрестность. 13—14 мая 1983 Таруса

«Быть по сему: оставьте мне…»

Быть по сему: оставьте мне закат вот этот за-калужский, и этот лютик золотушный, и этот город захолустный пучины схлынувшей на дне. Нам преподносит известняк, придавший местности осанки, стихии внятные останки, и как бы у ее изнанки мы все нечаянно в гостях. В блеск перламутровых корост тысячелетия рядились, и жабры жадные трудились, и обитала нелюдимость вот здесь, где площадь и киоск. Не потому ли на Оке иные бытия расценки, что все мы сведущи в рецепте: как, коротая век в райцентре, быть с вечностью накоротке. Мы одиноки меж людьми. Надменно наше захуданье. Вы – в этом времени, мы – дале. Мы утонули в мирозданье давно, до Ноевой ладьи. 14 мая 1983 Таруса

Скончание черемухи – 2

Еще и обещанья не давала, что расцветет, была дотла черна, еще стояла у ее оврага разлившейся Оки величина. А я уже о будущем скучала как о былом и говорила так: на этот раз черемухи скончанья я не снесу, ладыжинский овраг. Я не снесу, я боле не умею сносить разлуку и глядеть вослед, ссылая в бесконечную аллею всего, что есть, любимый силуэт. Она пришла – и сразу затворилось объятье обоюдной западни. Перемешалась выдохов взаимность, их общий чад перенасытил дни. Пятнадцать дней черемухову игу. Мешает лбу расширенный зрачок. И, если вдруг из комнаты я выйду, потупится, кто этот взор прочтет. Дремотою круженья и качанья не усыпить докучливой строки: я не снесу черемухи скончанья — и довода: тогда свое стерпи. Я и терплю. Черемухи настоем питаем пульс отверстого виска. Она – мой бред. Но мы друг друга стоим: и я – бредовый вымысел цветка. Само решит творительное зелье, какую волю навязать уму. Но если он – безвольное изделье насильных чар, – так больно почему? Я не снесу черемухи скончанья, — еще твержу, но и его снесла. Сколь многих я пережила случайно. Нет, знаю я: так говорить нельзя. 16—17 мая 1983 Таруса