Стихотворения и поэмы. Дневник

Ахмадулина Белла Ахатовна

«Не то, чтоб я забыла что-нибудь…»

Не то, чтоб я забыла что-нибудь, — я из людей, и больно мне людское, — но одинокий мной проторен путь: взойти на высший камень и вздохнуть, и всё смотреть на озеро морское. Туда иду, куда меня ведут обочья скал, лиловых от фиалок. Возглавие окольных мхов – валун. Я вглядываюсь в север и в июнь, их распластав внизу, как авиатор. Меня не опасается змея: взгляд из камней недвижен и разумен. Трезубец воли, скрытой от меня, связует воды, глыбы, времена со мною и пространство образует. Поднебно вздыбье каменных стропил. Кто я? Возьму державинское слово: я – некакий. Я – некий нетопырь, не тороплив мой лёт и не строптив чуть выше обитания земного. Я думаю: вернуться ль в род людей, остаться ль здесь, где я не виновата иль прощена? Мне виден ход ладей пред-ладожский и – дальше и левей — нет, в этот миг не видно Валаама. 8—9 июня 1985 Сортавала

«Здесь никогда пространство не игриво…»

Здесь никогда пространство не игриво, но осторожный анонимный цвет — уловка пряток, ночи мимикрия: в среде черемух зримой ночи нет. Но есть же! – это мненье циферблата, два острия возведшего в зенит. Благоуханье не идет во благо уму часов: он невпопад звенит. Бескровны формы неба и фиорда. Их полых впадин кем-то выпит цвет. Диковиной японского фарфора черемухи подрагивает ветвь. Восславив полночь дребезгами бреда, часы впадают в бледность забытья. Взор занят обреченно

и победно черемуховой гроздью бытия. 10—11 июня 1985 Сортавала

«Под горой – дом-горюн, дом-горыныч живет…»

Под горой – дом-горюн, дом-горыныч живет, от соседства-родства упасенный отшибом. Лишь увидела дом – я подумала: вот обиталище надобных снов и ошибок. В его главном окне обитает вода, назовем ее Ладогой с малой натяжкой. Не видна, но Полярная светит звезда в потайное окно, притесненное чащей. В эти створки гляжу, как в чужой амулет иль в укрытие слизня, что сглазу не сносит. Склон горы, опрокинувшись и обомлев, дышит жабрами щелей и бронхами сосен. Дом причастен воде и присвоен горой. Помыкают им в очередь волны и камни. Понукаемы сдвоенной белой зарей преклоненье хребта и хвоста пресмыканье. Я люблю, что его чешуя зелена. И ночному прохожему видно с дороги, как черемухи призрак стоит у окна и окна выражение потусторонне. Дому придан будильник. Когда горизонт расплывется и марля от крыльев злотворных добавляет туману, – пугающий звон издает заточенный в пластмассу затворник. Дребезжит самовольный перпетуум-плач. Ветвь черемухи – большего выпуклый образ. Второгодник, устав от земных неудач, так же тупо и пристально смотрит на глобус. Полночь – вот вопросительной ветви триумф. И незримый наставник следит с порицаньем. О решенье задачи сносился мой ум. Вид пособья наглядного непроницаем. Скудость темени – свалка пустот и чернот. Необщительность тайны меня одолеет. О, узреть бы под утро прозрачный чертог вместо зыбкого хаоса, как Менделеев. Я измучилась на белонощном посту, и черемуха перенасыщена мною. Я, под панцирем дома, во мхи уползу и лицо оплесну неразгаданной мглою. Покосившись на странность занятий моих, на работу идет непроснувшийся малый. Он не знает, что грустно любим в этот миг изнуренным окном, перевязанным марлей. Кто прощает висок, не познавший основ? Кто смешливый и ласковый смотрит из близи? И колышется сон… убаюканный сон… сон-аргентум в отчетливой отчей таблице. 11—12 июня 1985 Сортавала

«Я – лишь горы моей подножье…»

Я – лишь горы моей подножье, и бытия величина в жемчужной раковине ночи на весь июнь заточена. Внутри немеркнущего нимба души прижился завиток. Иль Ибсена закрыта книга, а я – засохший в ней цветок. Всё кличет кто-то: Сольвейг! Сольвейг! — в чащобах шхер и словарей. И, как на исповеди совесть, блаженно страждет соловей. В жемчужной раковине ночи, в ее прозрачной свето-тьме не знаю я сторонней нови, ее гонец не вхож ко мне. Мгновенье сомкнутого ока мою зеницу бережет. Не сбережет: меня жестоко всеобщий призовет рожок. Когда в июль слепящий выйду и вспомню местность и людей, привыкну ль я к чужому виду наружных черт судьбы моей? Дни станут жарче и короче, и чайка выклюет чуть свет в жемчужной раковине ночи невзрачный водянистый след. 12—13 июня 1985 Сортавала

«Где Питкяранта? Житель питкярантский…»

Где Питкяранта? Житель питкярантский собрался в путь. Автобус дребезжит. Мой тайный глаз, живущий под корягой, автобуса оглядывает жизнь. Пока стоим. Не поспешает к цели сквозной приют скитальцев и сирот. И силуэт старинной финской церкви в проёме арки скорбно предстает. Грейпфрут – добыча многих. Продавала торговли придурь неуместный плод. Эх, Сердоболь, эх, город Сортавала! Нюх отворён и пришлый запах пьет. Всех обликов так скудно выраженье, так загнан взгляд и неказиста стать, словно они эпоху Возрожденья должны опровергать и попирать. В дверь, впопыхах, три девушки скакнули. Две первые пригожи, хоть грубы. Содеяли уроки физкультуры их наливные руки, плечи, лбы. Но простодушна их живая юность, добротна плоть, и дело лишь за тем (он, кстати, рядом), кто зрачков угрюмость примерит к зову их дремотных тел. Но я о той, о третьей их подруге. Она бледна, расплывчато полна, пьяна, но четко обнимают руки припасы бедной снеди и вина. Совсем пьяна, и сонно и безгрешно пустует глаз, безвольно голубой, бесцветье прядей Ладоге прибрежно, бесправье черт простёрто пред судьбой. Поехали! И свалки мимолётность пронзает вдруг единством и родством: котомки, тетки, дети, чей-то локоть — спасемся ль, коль друг в друга прорастём? Гремим и едем. Хвойными грядами обведено сверкание воды. На всех балконах – рыбьих душ гирлянды. Фиалки скал издалека видны. Проносится роскошный дух грейпфрута, словно гуляка, что тряхнул мошной. Я озираю, мучась и ревнуя, сокровища черемухи сплошной. Но что мне в этой, бледно-белой, блёклой, с кульками и бутылками в руках? Взор, слабоумно-чистый и далекий, оставит грамотея в дураках. Ее толкают: – Танька! – дремлет Танька, но сумку держит цепкостью зверька. Блаженной, древней исподволи тайна расширила бессмыслицу зрачка. Должно быть, снимок есть на этажерке: в огромной кофте Танька лет пяти. Готовность к жалкой и неясной жертве в чертах приметна и сбылась почти. Да, этажерка с розаном, каморка. В таких стенах роль сумки велика. Брезгливого и жуткого кого-то в свой час хмельной и Танька завлекла. Подружек ждет обнимка танцплощадки, особый смех, прищуриванье глаз. Они уйдут. А Таньке нет пощады. Пусть мается – знать, в мае родилась. С утра не сыщет маковой росинки. Окурки, стужа, лютая кровать. Как размыкать ей белые ресницы? Как миг снести и век провековать? Мне – выходить. Навек я Таньку брошу. Но всё она стоит передо мной. С особенной тоской я вижу брошку: юродивый цветочек жестяной. 13—14 июня 1985 Сортавала

Ночное

Ночные измышленья, кто вы, что вы? Мне жалко вашей робкой наготы. Жаль, что нельзя, нет сил надвинуть шторы на дождь в окне, на мокрые цветы. Всё отгоняю крылья херувима от маленького ада ночника. Черемуха – слепая балерина — последний акт печально начала. В чём наша связь, писания ночные? Вы – белой ночи собственная речь. Она пройдет – и вот уже ничьи вы. О ней на память надо ль вас беречь? И белый день туманен, белонощен. Вниз поглядеть с обрыва – всё равно что выхватить кинжал из мягких ножен: так вод холодных остро серебро. Дневная жизнь – уловка, ухищренье приблизить ночь. Опаска всё сильней: а вдруг вчера в над-ладожском ущелье дотла испепелился соловей? Нет, Феникс мой целёхонек и свищет: слог, слог – тире, слог, слог – тире, тире. Пунктира ощупь темной цели ищет, и слаще слова стопор слов в строке. Округла полночь. Всё свежо, всё внове. Я из чужбины общей ухожу и возвращаюсь в отчее, в ночное. В ночное – что? В ночное – что хочу. 14—15 июня 1985 Сортавала

«Вся тьма – в отсутствии, в опале…»

Вся тьма – в отсутствии, в опале, да несподручно без огня. Пишу, читаю – но лампады нет у людей, нет у меня. Электрик запил, для элегий тем больше у меня причин, но выпросить простых энергий не удалось мне у лучин. Верней, лучинушки-лучины не добыла, в сарай вошед: те, кто мотиву научили, сокрыли, как светец возжечь. Немногого недоставало, чтоб стала жизнь моя красна, веретено

мое сновало, свисала до полу коса. А там, в рубахе кумачовой, а там, у белого куста… Ни-ни! Брусникою мочёной прилежно заняты уста. И о свече – вотще мечтанье: где нынче взять свечу в глуши? Не то бы предавалась тайне душа вблизи ее души. Я б села с кротким рукодельем… ах, нет, оно несносно мне. Спросила б я: – О, Дельвиг, Дельвиг, бела ли ночь в твоем окне? Мне б керосинового света зеленый конус, белый круг — в канун столетия и лета, где сад глубок и берег крут. Меня б студента-златоуста пленял мундир, пугал апломб. «Так говори, как Заратустра!» — он написал бы в мой альбом. Но всё это пустая грёза. Фонарик есть, да нет в нём сил. Ночь и электрик правы розно: в ночь у него родился сын. Спасибо вечному обмену: и ночи цвет не поврежден, и посрамленному Амперу соперник новый нарожден. После полуночи темнеет — не вовсе, не дотла, едва. Все спать улягутся, но мне ведь привычней складывать слова. Я авторучек в автолавке больной букет приобрела: темны их тайные таланты, но масть пластмассы так бела. Вот пальцы зоркие поймали бег анемичного пера. А дальше просто: лист бумаги чуть ярче общего пятна. Несупротивна ночи белой неразличимая строка. Но есть светильник неумелый — сообщник моего окна. Хранит меня во тьме короткой, хранит во дне, хранит всегда черемухи простонародной высокородная звезда. Вдруг кто-то сыщется и спросит: зачем при ней всю ночь сижу? Что я отвечу? Хрупкий отсвет, как я должна, так обвожу. Прости, за то прости, читатель, что я не смыслов поставщик, а вымыслов приобретатель черемуховых и своих. Электрик, загулявший на ночь, сурово смотрит на зарю и говорит: «Всё сочиняешь?» — «Всё починяешь?» – говорю. Всяк о своем печётся свете и возгорается, смеясь, залатанной электросети с вот этими стихами связь. 15—17 мая 1985 Сортавала

«Лапландских летних льдов недальняя граница…»

Лапландских летних льдов недальняя граница. Хлад Ладоги глубок, и плавен ход ладьи. Ладони ландыш дан и в ладанке хранится. И ладен строй души, отверстой для любви. Есть разве где-то юг с его латунным пеклом? Брезгливо серебро к затратам золотым. Ночь-римлянка влачит свой белоснежный пеплум. (Латуни не нашлось, так сыщется латынь.) Приладились слова к приладожскому ладу. (Вкруг лада – всё мое, Брокгауз и Ефрон.) Ум – гения черта, но он вредит таланту: стих, сочиненный им, всегда чуть-чуть соврёт. В околицах ума, в рассеянных чернотах, ютится бедный дар и пробует сказать, что он не позабыл Ладыжинских черемух в пред-ладожской стране, в над-ладожских скалах. Лещинный мой овраг, разлатанный, ледащий, мной обольщен и мной приважен к похвалам. Валунный водолей, над Ладогой летящий, благослови его, владыко Валаам. Черемух розных двух пересеченьем тайным мой помысел ночной добыт и растворен в гордыне бледных сфер, куда не вхож ботаник, — он, впрочем, не вступал в безумный разговор. Фотограф знать не мог, что выступит на снимке присутствие судьбы и дерева в окне. Средь схемы световой – такая сила схимы в зрачке, что сил других не остается мне. Лицо и речь – души неодолимый подвиг. В окладе хладных вод сияет день младой. Меж утомленных век смешались полночь, полдень, лад, Ладога, ладонь и сладкий сон благой. 17—20 июня 1985 Сортавала

«Всё шхеры, фиорды, ущельных существ…»

Всё шхеры, фиорды, ущельных существ оттуда пригляд, куда вживе не ходят. Скитания омутно-леший сюжет, остуда и оторопь, хвоя и холод. Зажжён и не гаснет светильник сырой. То – Гамсуна пагуба и поволока. С налёту и смолоду прянешь в силок — не вырвешь души из его приворота. Болотный огонь одолел, опалил. Что – белая ночь? Это имя обманно. Так назван условно маньяк-аноним, чьим бредням моя приглянулась бумага. Он рыщет и свищет, и виснут усы, и девушке с кухни понятны едва ли его бормотанья: – Столь грешные сны страшны или сладостны фрёкен Эдварде? О, фрёкен Эдварда, какая тоска — над вечно кипящей геенной отвара помешивать волны, клубить облака — какая отвага, о фрёкен Эдварда! И девушка с кухни страшится и ждет. Он сгинул в чащобе – туда и дорога. Но огненной порчей смущает и жжет наитье прохладного глаза дурного. Я знаю! Сама я гоняюсь в лесах за лаем собаки, за гильзой пустою, за смехом презренья в отравных устах, за гибелью сердца, за странной мечтою. И слышится в сырости мха и хвоща: – Как скушно! Ничто не однажды, всё – дважды иль многажды. Ждет не хлыста, а хлыща звериная душенька фрёкен Эдварды. Все фрёкен Эдварды во веки веков бледны от белил захолустной гордыни. Подале от них и от их муженьков! Обнимемся, пёс, мы свободны отныне. И – хлыст оставляет рубец на руке. Пёс уши уставил в мой шаг осторожный. – Смотри, – говорю, – я хожу налегке: лишь посох, да плащ, да сапог остроносый. И мне, и тебе, белонощный собрат, двоюродны люди и ровня – наяды. Как мы – так никто не глядит на собак. Мы встретились – и разминёмся навряд ли. Так дивные дива в лесу завелись. Народ собирался и медлил с облавой — до разрешенья ответственных лиц покончить хотя бы с бездомной собакой. С утра начинает судачить табльдот о призраках трёх, о кострах их наскальных. И девушка с кухни кофейник прольет и слепо и тупо взирает на скатерть. Двоится мой след на росистом крыльце. Гость-почерк плетет письмена предо мною. И в новой, чужой, за-озерной красе лицо провинилось пред явью дневною. Всё чушь, чешуя, серебристая чудь. И девушке с кухни до страсти охота и страшно – крысиного яства чуть-чуть добавить в унылое зелье компота. 20—21 июня 1985 Сортавала

«Так бел, что опаляет веки…»

Так бел, что опаляет веки, кратчайшей ночи долгий день, и белоручкам белошвейки прощают молодую лень. Оборок, складок, кружев, рюшей сегодня праздник выпускной и расставанья срок горючий моей черемухи со мной. В ночи девичьей, хороводной есть болетворная тоска. Ее, заботой хлороформной, туманят действия цветка. Воскликнет кто-то: знаем, знаем! Приелся этот ритуал! Но всех поэтов всех избранниц кто не хулил, не ревновал? Нет никого для восклицаний: такую я сыскала глушь, что слышно, как, гонимый цаплей, в расщелину уходит уж. Как плавно выступала пава, пока была ее пора! — опалом пагубным всплывала и Анной Павловой плыла. Еще ей рукоплещут ложи, еще влюблен в нее бинокль — есть время вымолвить: о Боже! — нет черт в ее лице больном. Осталась крайность славы: тризна. Растенье свой триумф снесло, как знаменитая артистка, — скоропостижно и светло. Есть у меня чулан фатальный. Его окно темнит скала. Там долго гроб стоял хрустальный, и в нём черёмуха спала. Давно в округе обгорело, быльём зеленым поросло ее родительское древо и всё недальнее родство. Уж примерялись банты бала. Пылали щёки выпускниц. Красавица не открывала дремотно-приторных ресниц. Пеклась о ней скалы дремучесть всё каменистей, всё лесней. Но я, любя ее и мучась, — не королевич Елисей. И главной ночью длинно-белой, вблизи неутолимых глаз, с печальной грацией несмелой царевна смерти предалась. С неизъяснимою тоскою, словно былую жизнь мою, я прах ее своей рукою горы подножью отдаю. – Еще одно настало лето, — сказала девочка со сна. Я ей заметила на это: – Еще одна прошла весна. Но жизнь свежа и беспощадна: в черемухи прощальный день глаз безутешный – мрачно, жадно успел воззриться на сирень. 21—22 июня 1985 Сортавала