Стихотворения и поэмы. Дневник

Ахмадулина Белла Ахатовна

Ночь на 6-е июня

Перечит дрёме въедливая дрель: то ль блещет шпиль, то ль бредит голос птицы. Ах, это ты, всенощный белый день, оспоривший снотворный шприц больницы. Простёртая для здравой простоты пологость, упокоенная на ночь, разорвана, как невские мосты, — как я люблю их с фонарями навзничь. Меж вздыбленных разъятых половин сознания – что уплывет в далёкость? Какой смотритель утром повелит с виском сложить висок и с локтем локоть? Вдруг позабудут заново свести в простую схему рознь примет никчемных, что под щекой и локоном сестры уснувшей – знает назубок учебник? Раздвоен мозг: былой и новый свет, совпав, его расторгли полушарья. Чтоб возлежать, у лежебоки нет ни знания: как спать, ни прилежанья. И вдруг смеюсь: как повод прост, как мал — не спать, пенять струне неумолимой: зачем поёт! А это пел комар иль незнакомец в маске комариной. Я вспомню, вспомню… вот сейчас, сейчас… Как это было? Судно вдаль ведомо попутным ветром… в точку уменьшась, забившись в щель, достичь родного дома… Несчастная! Каких лекарств, мещанств наелась я, чтоб не узнать Гвидона? Мой князь, то белена и курослеп, подслеповатость и безумье бденья. Пожалуй в рознь соседних королевств! Там – общий пир, там чей-то день рожденья. Скажи: что конь? что тот, кто на коне? На месте ли, пока держу их в книге? Я сплю. Но гений розы на окне грустит о том, чей день рожденья ныне. У всех – июнь. У розы – май и жар. И посылает мстительность метафор в окно мое неутолимость жал: пусть вволю пьют из кровеносных амфор. Июнь 1984 Ленинград

«Какому ни предамся краю…»

Какому ни предамся краю для ловли дум, для траты дней, — всегда в одну игру играю и много мне веселья в ней. Я знаю: скрыта шаловливость в природе и в уме вещей. Лишь недогадливый ленивец не зван соотноситься с ней. Люблю

я всякого предмета притворно-благонравный вид. Как он ведёт себя примерно, как упоительно хитрит! Так быстрый взор смолянки нежной из-под опущенных ресниц сверкнет – и старец многогрешный грудь в орденах перекрестит. Как всё ребячливо на свете! Все вещества и существа, как в угол вдвинутые дети, понуро жаждут озорства. Заметят, что на них воззрилась любовь, – восторгов и щедрот не счесть! И бытия взаимность — сродни щенку иль сам щенок. Совсем я сбилась с панталыку! Рука моя иль чья-нибудь пускай потреплет по затылку меня, чтоб мысль ему вернуть. Не образумив мой загривок, вид из окна – вошел в окно, и тварей утвари игривой его вторженье развлекло. Того оспорю неужели, чье имя губы утаят? От мысли станет стих тяжеле, пусть остается глуповат. Пусть будет вовсе глуп и волен. Ко мне утратив интерес, рассудок белой ночью болен. Что делать? Обойдемся без. Начнем: мне том в больницу прислан. Поскольку принято капризам возлегших на ее кровать подобострастно потакать, по усмотренью доброты ему сопутствуют цветы. Один в палате обыватель: сам сочинит и сам прочтет. От сочинителя читатель спешит узнать: разгадка в чём? Скажу ему, во что играю. Я том заветный открываю, смеюсь и подношу цветок стихотворению «Цветок». О, сколько раз всё это было: и там, где в милый мне овраг я за черемухой ходила или ходила просто так, и в робкой роще подмосковной, и на холмах вблизи Оки — насильный, мною не искомый, накрапывал пунктир строки. То мой, то данный мне читальней, то снятый с полки у друзей, брала я том для страсти тайной, для прочной прихоти моей. Подснежники и медуницы и всё, что им вослед растет, привыкли съединять страницы с произрастаньем милых строк. В материальности материй не сведущий – один цветок мертворожденность иммортелей непринужденно превозмог. Мы знаем, что в лесу иль в поле, когда – не знаем, он возрос. Но сколько выросших в неволе ему я посвятила роз. Я разоряла их багряность, жалеючи, рукой своей. Когда мороз – какая радость сказать: «Возьми ее скорей». Так в этом мире беззащитном, на трагедийных берегах, моим обмолвкам и ошибкам я предаюсь с цветком в руках. И рада я, что в стольких книгах останутся мои цветы, что я повинна только в играх, что не черны мои черты, что розу не отдавший вазе, еще не сущий аноним продлит неутолимость связи того цветка с цветком иным. За это – столько упоений, и две зари в одном окне, и весел Тот, чей бодрый гений всегда был милостив ко мне. Июнь 1984 Ленинград

«Бессмертьем душу обольщая…»

Александру Блоку

Бессмертьем душу обольщая, всё остальное отстранив, какая белая, большая в окне больничном ночь стоит. Все в сборе: муть окраин, гавань, вздохнувшая морская близь, и грезит о герое главном собранье действующих лиц. Поймем ли то, что разыграют, покуда будет ночь свежеть? Из умолчаний и загадок составлен роковой сюжет. Тревожить имени не стану, чей первый и последний слог непроницаемую тайну безукоризненно облёк. Всё сказано – и всё сокрыто. Совсем прозрачно – и темно. Чем больше имя знаменито, тем неразгаданней оно. А это, от чьего наитья туманно в сердце молодом, — тайник, запретный для открытья, замкнувший створки медальон. Когда смотрел в окно вагона на вспышки засух торфяных, он знал, как грозно и огромно предвестье бед, и жаждал их. Зачем? Непостижимость таинств, которые он взял с собой, пусть называет чужестранец Россией, фатумом, судьбой. Что видел он за мглой, за гарью? Каким был светом упоён? Быть может, бытия за гранью мы в этом что-нибудь поймем. Всё прозорливее, чем гений. Не сведущ в здравомыслье зла, провидит он лишь высь трагедий. Мы видим, как их суть низка. Чего он ожидал от века, где всё – надрыв и всё – навзрыд? Не снесший пошлости ответа, так бледен, что уже незрим. Искавший мук, одну лишь муку: не петь – поющий не учел. Вослед замученному звуку он целомудренно ушел. Приняв брезгливые проклятья былых сподвижников своих, пал кротко в лютые объятья, своих убийц благословив. Поступок этой тихой смерти так совершенен и глубок. Всё приживается на свете, и лишь поэт уходит в срок. Одно такое у природы лицо. И остается нам смотреть, как белой ночи розы всё падают к его ногам. Июнь 1984 Ленинград

Стена

Юрию Ковалю

Вид из окна: кирпичная стена. Строки или палаты посетитель стены моей пугается сперва. – Стена и взор, проснитесь и сойдитесь! — я говорю, хоть мало я спала, под утро неусыпностью пресытясь. Двух розных зорь неутолима страсть, и ночь ее обходит стороною. Пусть вам смешно, но такова же связь меж мною и кирпичною стеною. Больничною диковинкою став, я не остерегаюсь быть смешною. Стена моя, всё трудишься, корпишь для цели хоть полезной, но не новой. Скажи, какою ныне окропишь мою бумагу мыслью пустяковой? Как я люблю твой молодой кирпич за тайный смысл его средневековый. Стене присущ былых времён акцент. Пред-родствен ей высокородный замок. Вот я сижу: вельможа и аскет, стены моей заносчивый хозяин. Хочу об этом поболтать – но с кем? Входил доцент, но он суров и занят. Еще и тем любезна мне стена, что четко окорачивает зренье. Иначе мысль пространна, не стройна, как пуха тополиного паренье. А так – в ее вперяюсь письмена и списываю с них стихотворенье. Но если встать с кровати, сесть левей, сидеть всю ночь и усидеть подоле, я вижу, как усердье тополей мне шлет моих же помыслов подобье, я слышу близкий голос кораблей, проведавший больничное подворье. Стена – ревнива: ни щедрот, ни льгот. Мгновенье – и ощерятся бойницы. Она мне не показывает львов, сто лет лежащих около больницы. Чтоб мне не видеть их курчавых лбов, встает меж нами с выраженьем львицы. Тут наш разлад. Я этих львов люблю. Всех, кто не лев, пускай берут завидки. Иду ко львам, верней – ко льву и льву, и глажу их чугунные загривки. Потом стене подобострастно лгу, что к ним ходила только из-за рифмы. В том главное значение стены, что скрыт за нею город сумасходный. Он близко – только руку протяни. Но есть препона совладать с охотой иметь. Не возымей, а сотвори всё надобное, властелин свободный. Всё то, что взять могу и не беру: дворцы разъединивший мост Дворцовый (и Меншиков опять не ко двору), и Летний сад, и, с нежностью особой, всех львов моих – я отдаю Петру. Пусть наведет порядок образцовый. Потусторонний (не совсем иной — застенный) мир меня ввергает в ужас. Сегодня я прощаюсь со стеной, перехожу из вымысла в насущность. Стена твердит, что это бред ночной, — не ей бы говорить, не мне бы слушать. Здесь измышленья, книги и цветы со мной следили дня и ночи смену (с трудом – за неименьем темноты). Стена, прощай. Поднять глаза не смею. Преемник мой, как равнодушно ты, как слепо будешь видеть эту стену. Июнь 1984 Ленинград

«Чудовищный и призрачный курорт…»

Чудовищный и призрачный курорт — услада для заезжих чужестранцев. Их привечает пристальный урод (знать, больше нет благообразных старцев) и так порочен этот вождь ворот, что страшно за рассеянных скитальцев. Простят ли мне Кирилл и Ферапонт, что числилась я в списке постояльцев? Я – не виновна. Произволен блат: стихолюбивы дивы «Интуриста». Одни лишь финны, гости финских блат, не ощущают никакого риска, когда красотка поднимает взгляд, в котором хлад стоит и ад творится. Но я не вхожа в этот хладный ад: всегда моя потуплена зеница. Вид из окна: сосна и «мерседес». Пир под сосной мои пресытил уши. Официант, рожденный для злодейств, погрязнуть должен в мелочи и в чуши. Отечество, ты приютилось здесь подобострастно и как будто вчуже. Но разнобой моих ночных сердец всегда тебя подозревает в чуде. Ни разу я не выходила прочь из комнаты. И предается думе прислуга (вся в накрапе зримых порч): от бедности моей или от дури? Пейзаж усилен тем, что вдвинут «порш» в невидимые мне залив и дюны. И, кроме мысли, никаких нет почт, чтоб грусть моя достигла тети Дюни. Чтоб городок Кириллов позабыть, отправлюсь-ка проведать жизнь иную. Дежурной взгляд не зряч, но остро-быстр. О, я в снэк-бар всего лишь, не в пивную. Ликуют финны. Рада я за них. Как славно пьют, как весело одеты. Пускай себе! Ведь это – их залив. А я – подкидыш, сдуру взятый в дети. С улыбкой благодетели следят: смотри, коль слово лишнее проронишь. Но не сидеть же при гостях в слезах? Так осмелел, что пьет коньяк приёмыш. Финн вопросил: «Where are you from, madame?» Приятно поболтать с негоциантом. –

Оттеда я, где черт нас догадал произрасти с умом, да и с талантом. Он поражен: – С талантом и умом? И этих свойств моя не ценит фирма? Не перейти ль мне в их торговый дом? – Спасибо, нет, – благодарю я финна. Мне повезло: никто не внял словам того, чья слава множится и крепнет: ни финн, ни бармен – гордый внук славян, ну, а тунгусов не пускают в кемпинг. Спасибо, нет, мне хорошо лишь здесь, где зарасту бессмертной лебедою. Кириллов же и ближний Белозерск сокроются под вечною водою. Что ж, тете Дюне – девяностый год, — финн речь заводит об архитектуре, — а правнуков ее большой народ мечтает лишь о финском гарнитуре. Тут я смеюсь. Мой собеседник рад. Он говорит, что поставляет мебель в столь знаменитый близлежащий град, где прежде он за недосугом не был. Когда б не он – кто бы наладил связь бессвязных дум? Уж если жить в мотеле причудливом – то лучше жить смеясь, не то рехнуться можно в самом деле. В снэк-баре – смех, толкучка, красота, и я любуюсь финкой молодою: уж так свежа (хоть несколько толста). Я выхожу, иду к чужому дому, и молвят Ферапонтовы уста над бывшей и грядущею юдолью: «Земля была безвидна и пуста, и Божий Дух носился над водою». Июнь – июль 1984 Мотель-кемпинг «Ольгино»

«Такая пала на душу метель…»

Такая пала на душу метель: ослепли в ней и заплутали кони. Я в элегантный въехала мотель, где и сижу в шезлонге на балконе. Вот так-то, брат ладыжинский овраг. Я знаю силу твоего week-end’а, но здесь такой у барменов аврал, — прости, что говорю интеллигентно. Въезжает в зренье новый лимузин. Всяк флаг охоч до нашего простора. Отечество юлит и лебезит: Алёшки – ладно, но и Льва Толстого. О бедное отечество, прости! Не всё ж гордиться и грозить чумою. Ты приворотным зельем обольсти гостей желанных – пусть тряхнут мошною. С чего я начала? Шезлонг? Лонгшез? Как ни скажи – а всё сидеть тоскливо. Но сколько финнов! Уж не все ли здесь, где нет иль мало Финского залива? Не то, что он отсутствует совсем, но обитает за глухой оградой. Мне нравится таинственный сосед, невидимый, но свежий и отрадный. Его привет щекою и плечом приму – и вновь затворничаем оба. Но – Финский он. Я – вовсе ни при чём, хоть почитатель финского народа. Не мне судить: повсюду и всегда иль только здесь, где кемпинг и суббота, присуща людям яркая черта той красоты, когда душа свободна. Да и не так уж скрытен их язык. Коль придан Вакху некий бог обратный, они весь день кричат ему: «Изыдь!», не размыкая рюмок и объятий. Но и моя вдруг засверкала жизнь. Содержат трёх медведиц при мотеле. Невольно стала с ними я дружить, на что туристы с радостью глядели. Поэт. Медведь. Все-детское «Ура!». Мы шествуем с медведицей моею. Не обессудь, великая страна, тебя я прославляю, как умею. Какой успех! Какая благодать! Аттракционом и смешным, и редким могли бы мы валюту добывать столь нужную – да возбранил директор. Что делать дале? Я живу легко. Событий – нет. Занятия – невинны. Но в баре, глянув на мое лицо, вдруг на мгновенье умолкают финны. Июнь – июль 1984 Мотель-кемпинг «Ольгино»

«Взамен элегий – шуточки, сарказмы…»

Взамен элегий – шуточки, сарказмы. Слог не по мне, и всё здесь не по мне. Душа и местность не живут в согласье. Что делаю я в этой стороне? Как что? Очнись! Ты родом не из финнов, не из дельфинов. О, язык-болтун! Зачем дельфинов помянул безвинных, в чей ум при мне вникал глупец Батум? Прости, прости, упасший Ариона, да и меня – летящую во сне во мгле Красногвардейского района в первопрестольном городе Москве. Вот, объясняю, родом я откуда. Но сброд мотеля смотрит на меня так, словно упомянутое чудо — и впрямь моя недальняя родня. Немудрено: туристы да прислуга, и развлеченья их невелики. А тут – волною о скалу плеснуло: в диковинку на суше плавники. Запретный блеск чужого ширпотреба приелся пресным лицам россиян. – Забудь всё это! – кроткого привета раздался всплеск, и образ просиял. Отбор довел до совершенства лица: лишь рознь пороков оживляет их. – Забудь! Оставь! – упрашивал и длился печальный звук, но изнемог и стих. Я шла на зов – бар по пути проведав. Вдруг как-то мой возвысился удел. Зрачком Петра я глянула на шведов. За стойкой плут – и тот похолодел. Он – сложно-скрытен, в меру раболепен, причастен тайне, неизвестной нам. – Оставь! Иди! – опять забрезжил лепет. — Иду. Но как прозрачно-скучен хам. Как беззащитно уязвлен обидой. – Иди! – неслось. – Скорей иди сюда! Вот этих, с тем, что в них, автомобилей напрасно жаждать – лютая судьба. Мне белоснежных шведов стало жалко: смущен, повержен, ранен в ногу Карл. Вдруг – тишина. Но я уже бежала: окликни вновь, коль прежде окликал! Вчера писала я, что на запоре к заливу дверь. Слух этот справедлив, но лишь отчасти: есть дыра в заборе. – Не стой, как пень, – мне указал залив. Я засмеялась: к своему именью финн не пролез. А я прошла. Вдали, за длительной серебряною мелью, стояло небо, плыли корабли. Я шла водой и слышала взаимность воды, судьбы, туманных берегов. И, как Петрова вспыльчивая милость, явился и сокрылся Петергоф. С тех пор меня не видывала суша. Воспетый плут вернуться завлекал. В мотеле всем народам стало скушно, но полегчало мокрым плавникам. Июнь – июль 1984 Мотель-кемпинг «Ольгино»

Постой

Не полюбить бы этот дом чужой, где звук чужой пеняет без утайки пришельцу, что еще он не ушел: де, странник должен странствовать, не так ли? Иль полюбить чужие дом и звук: уменьшиться, привадиться, втесаться, стать приживалой сущего вокруг, свое – прогнать и при чужом остаться? Вокруг – весны разор и красота, сырой песок, ведущий в Териоки. Жилец корпит и пишет: та-та-та, — диктант насильный заточая в строки. Всю ночь он слышит сильный звук чужой: то измышленья прежних постояльцев, пока в окне неистощим ожог, снуют, отбившись от умов и пальцев. Но кто здесь жил, чей сбивчивый мотив забыт иль за ненадобностью брошен? Непосвященный слушатель молчит. Он дик, смешон, давно ль он ел – не спрошен. Длиннее звук, чем маленькая тьма. Затворник болен, но ему не внове входить в чужие звуки и дома для исполненья их капризной воли. Он раболепен и душой кривит. Составленный вчерне из многоточья, к утру готов бесформенный клавир и в стройные преобразован клочья. Покинет гость чужие дом и звук, чтоб никогда сюда не возвращаться и тосковать о распре музык двух. Где – он не скажет. Где-то возле счастья. 11—12 мая 1985 Репино

«Всех обожаний бедствие огромно…»

Всех обожаний бедствие огромно. И не совпасть, и связи не прервать. Так навсегда, что даже у надгробья, — потупившись, не смея быть при Вас, — изъявленную внятно, но не грозно надземную приемлю неприязнь. При веяньях залива, при закате стою, как нищий, согнанный с крыльца. Но это лишь усмешка, не проклятье. Крест благородней, чем чугун креста. Ирония – избранников занятье. Туманна окончательность конца. 12 мая 1985 Комарово

Дом с башней

Луны еще не вдосталь, а заря ведь уже сошла – откуда взялся свет? Сеть гамака ужасная зияет. Ах, это май: о тьме и речи нет. Дом выспренний на берегу залива. В саду – гамак. Всё упустила сеть, но не пуста: игриво и лениво в ней дней былых полёживает смерть. Бывало, в ней покачивалась дрёма и упадал том Стриндберга из рук. Но я о доме. Описанье дома нельзя построить наобум и вдруг. Проект: осанку вычурного замка венчают башни шпиль и витражи. Красавица была его хозяйка. – Мой ангел, пожелай и прикажи. Поверх кустов сирени и малины — балкон с пространным видом на залив. Всё гости, фейерверки, именины. В тот майский день молился ль кто за них? Сооруженье: вместе дом и остров для мыслящих гребцов средь моря зла. Здесь именитый возвещал философ (он и поэт): – Так больше жить нельзя! Какие ночи были здесь! Однако хозяев нет. Быть дома ночью – вздор. Пора бы знать: «Бродячая собака» лишь поздним утром их отпустит в дом. Замечу: знаменитого подвала таинственная гостья лишь одна навряд ли здесь хотя бы раз бывала, иль раз была – но боле никогда. Покой и прелесть утреннего часа. Красотка-финка самовар внесла. И гимназист, отрекшийся от чая, всех пристыдил: – Так больше жить нельзя. В устройстве дома – вольного абсурда черты отрадны. Запределен бред предположенья: вдруг уйти отсюда. Зачем? А дом? А башня? А крокет? Балы, спектакли, чаепитья, пренья. Коса, румянец, хрупкость, кисея — и голосок, отвлекшийся от пенья, расплакался: – Так больше жить нельзя! Влюблялись, всё смеялись, и стрелялись нередко, страстно ждали новостей. Дом с башней ныне – робкий постоялец, чудак-изгой на родине своей. Нет никого. Ужель и тот покойник — незнаемый, тот, чей гамак дыряв, к сосне прибивший ржавый рукомойник, заткнувший щели в окнах и дверях? Хоть не темнеет, а светает рано. Лет дому сколько? Менее, чем сто. Какая жизнь в нём сильная играла! Где это всё? Да было ль это всё? Я полюбила дом, и водостока резной узор, и, более всего, со шпилем башню и цветные стёкла. Каков мой цвет сквозь каждое стекло? Мне кажется, и дом меня приметил. Войду в залив, на камне постою. Дом снова жив, одушевлен и светел. Я вижу дом, гостей, детей, семью. Из кухни в погреб золотистой финки так весел промельк! Как она мила! И нет беды печальней детской свинки, всех ужаснувшей, – да и та прошла. Так я играю с домом и заливом. Я занята лишь этим пустяком. Над их ко мне пристрастием взаимным смеется кто-то за цветным стеклом. Как всё сошлось! Та самая погода, и тот же тост: – Так больше жить нельзя! Всего лишь май двенадцатого года: ждут Сапунова к ужину не зря. 12—13 мая 1985 Репино