Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется
Шрифт:
А тут как раз в воскресенье, только кончилась служба божия, люди, как всегда, вышли из церкви, собрались на берегу реки совет держать. Там и войт приказы какие-то оглашает, а другие о страде беседуют. А тут пан. «Так, мол, и так, господа крестьяне, дело важное, перепись. Я вам приятель, я теперь такой же мужик, как и вы. Знаете, император всех нас уравнял, нынче нет уже панов…» Ну, попросту говоря, начал он нас дурить. Мы и рты пораскрывали — ведь впервые слышим от нашего пана человеческое слово! «Так и так, — продолжает он дальше, — перепись важное дело. Кому угодно, прошу зайти ко мне, должен сказать
— Ну, ну, что пан говорил, что за дело?
А старики наши головами седыми качают и всё бормочут:
— Так-то так, оно-то правильно! — А потом к нам: — Идем в село, чего тут шум на папском дворе подняли? Место вам тут для сходки?
Пошли мы.
— Знаете, люди добрые, почтенное общество, — заговорили наши старики, когда мы снова расположились на берегу, — завтра должна приехать к нам перепись. Так вот пан наш, дай ему бог здоровья, просил нас предостеречь общество. Обратите внимание, говорит, на скот! Они переписывают скот, а потом наложат на нас по рынскому налога на каждую голову. А если скажете, что пасете в лесу, то будете и за лес двойной налог платить: раз за лес, а другой раз за то, что пасете. И вот советует пан сделать так: перво-наперво не говорить, что пасем в лесу, спрятать на день часть скота в лесу, а во время переписи показывать скота меньше, чем имеем. Так, говорит, делают и по другим селам. А лес, говорит, как был ваш, так и останется, ведь перепись землями не занимается.
Посоветовались, посоветовались и решили послушать пана. Вот ведь дураки! И у кого было пять голов скота, он — три в лес, а две для показу оставляет; у кого десять голов — семь в лес, а трех оставляет. Целое стадо коров со всего села загнали в лес, в дебри да заросли непроходимые, и ждем спокойно переписи. Так тяжело человеку приходится с этими податями, а тут еще пан напугал нас новой будто бы прибавкой, что мы и не колебались попросту обмануть эту перепись, чтобы только как-нибудь да уйти от беды.
На другой день рано, так около обеда, уже перепись в селе. Переписывают. Ну, мы все держимся, как нам посоветовали, показываем как можно меньше скота, отказываемся от того, что пасем в лесу, да еще радуемся, что так гладко идет дело. Но дошла перепись подконец и до пана. Кое-кто из люден пошел из любопытства вместе с ней. Вскоре прибегают в село, запыхавшись, испуганные…
— Что мы наделали! — кричат. — Тут что-то не так, тут дело плохо! Не толкнул ли нас пан на какую погибель? Он записал не только весь свой скот, но и наш, что в лесу спрятан, и комиссия поехала туда!
Мы остолбенели, услыхав о таком странном деле. Собрались тотчас все вместе и побежали в лес. Комиссии уже не было. Спрашиваем у пастухов.
— Были, — говорят, — паны и наш помещик, что-то писали, считали скот, но нас ни о чем не спрашивали.
Мы в село; говорят нам, что комиссия уже выехала со двора окольной дорогой. Двинулись мы за ней, догнали в другом селе. Так, мол, и так, рассказываем, — паны наш скот в
— Как он может быть ваш, если вы сами говорили, что больше скота у вас нет и в лесу вы не пасете?
— Правда, мы-то говорили, но это нам пан посоветовал.
— Так что же вы теперь хотите? Чтоб мы вторую перепись у вас проводили, что ли? До свиданья! Что сами натворили, то и получите. Что написано, то пропало. Впрочем, нет, вы можете подать жалобу, но говорим вам наперед, что жалоба вам не поможет, а только сами еще под суд попадете за то. что обманывали имперскую комиссию.
С тем мы и вернулись.
— Пропало, — сказали мы. — посмотрим, что из этого выйдет.
Ждем год, другой — нет ничего. Пан опять по-хорошему с нами, только если когда напомнишь про перепись, то усмехнется и скажет:
— Э, да что там, шутка, да и все!
Только на третий год слышим — какая-то комиссия едет в село, пастбище межевать.
«Черти тебя принесли! — думаем мы себе. — Это что еще, зачем, по какому поводу? Пастбище наше спокон веку, зачем его межевать?» Правда, мы в последние годы один кусок поделили между крестьянами и вспахали. Думаем себе: может, приехали вымерить, сколько мы запахали, а сколько еще осталось. А комиссия прямо к пану во двор. Пообедали, а затем на пастбище. Разложили планы, пан сам с ними ходит и показывает: отсюда тянется и до сих пор, а это они запахали.
Подошли мы к той комиссии, кланяемся издали, потом подошли поближе, опять кланяемся, а комиссия и не смотрит. Затем войт набрался смелости и говорит:
— Это, извините, наше пастбище, с самого начала, зачем вы его меряете и ставите вехи?
— А ты кто такой? — спрашивают паны.
— Я войт общественный.
— Ну и хорошо, — отвечают они, а сами свое продолжают.
Отметили вехами вспаханный кусок» а остаток опять-таки особо. Мы уже с войтом за ними ходим да поглядываем, но что они говорят, не понимаем — по-немецки лопочут. Потом кончили и садятся в бричку. Войт за ними, не отступает и все допытывается. Тогда один из панов встает в бричке и обращается к нам:
— Вы, люди, видели, как комиссия мерила пастбище?
— Да, видели, — говорим.
— И видели, как вехи ставила? — И это видели.
— И знаете, что вон там, — он показал на запаханную полосу. — это ваше, общественное, а вот это — панское?
— А, что, как? — вскрикнули мы все, как ошпаренные, и — к комиссии. Комиссия бежать.
На другой день гонят наши пастухи скотину на пастбище, а там панские слуги:
— Марш отсюда, это панское пастбище, не смей и ногой ступить сюда!
Пастухи завернули скот, гонят в лес, а там панские лесники и гайдуки:
— Марш отсюда, лес панский, не смей и за ров ногой ступить!
Пастухи, само собой, дети, в слезы, гонят скот назад домой. Крик, шум в селе такой поднялся, точно кто все село с четырех сторон поджег.
Что тут делать? Бабы кричат:
— Мы с ухватами пойдем и панским слугам головы поразбиваем!
Но мужья, кто постарше, кое-как их утихомирили и тотчас выбрали с десяток человек, чтобы ехали они в самый Львов, к адвокату, посоветоваться. Выбрали и меня. Поехали мы, нашли адвоката, украинца, заслуженного, говорят, и честного. Пришли к нему, рассказываем: так, мол, и так.