Стихотворения и поэмы

Луконин Михаил Кузьмич

21. 9 МАЯ В БЕРЛИНЕ

Мы сидим на косилке у магазина сельскохозяйственных машин и орудий. Мы глядим на сраженный город, а мимо, пройдя сквозь каменоломню Берлина, идут советские люди. День мира! Солнце за облаком щурится, а под открытым небом стоят обгоревшие печи. Кажется, немцы решили отапливать улицы, но топить незачем. День мира! Дождь развешал капели. Подрывники выгребают последние мины. Птицы откуда-то поналетели. Мы сидим у сожженного магазина сельскохозяйственных машин и орудий, Нам приказано не стрелять! «Ну что ж, понятно! — Мы ставим винтовки между колен — стрелять не будем. — Мир пришел! Закуривайте, ребята!» Мы смогли, мы смогли к этому часу пробиться, мы шли и шли за своим командиром… Нам давно известна наша традиция: только в час победы начинается день мира! Мы сидим, удивленно переглядываясь, как после долгой разлуки. Что-то переменилось! «Что случилось? Не знаешь? Не угадываешь? Угадываешь!» И смеемся задумчиво: все-таки что-то случилось! О, что я вспомнил! Я сразу ловлю, как в прятках, противогаз и веду его на колени. Вот она, смятая ученическая тетрадка — запись моих далеких, далеких волнений. Тетрадь стихов о любви — я помню слабо, как я давно не читал запись неистовую. Я беру плуг, переворачиваю его набок, на лемех тетрадку кладу и перелистываю: «Я просыпаюсь — четыре стены», — вот начало. Четыре стены! — вот начало тревоги! Четыре стены! — как это все-таки мало юности, для которой мир по экватору — это немного! Мы победили! Мы победили!.. Я слышу, кто-то шагнул на косилку и обнял по-братски. Вот у самого уха сдавленно дышит. Я

обернулся так, что мы стукнулись касками. «Вася? Ты что? Нет, это не письма, а впрочем — это письмо, понимаешь, от юности нашей. Почитай, почитай наше далекое очень…» — «Нет, — говорит он, — я влюблен в настоящее». — «С победой!» — «С победой!» — «День этот будет отмечен в истории! — говорит он запальчиво и встает, опираясь на мои плечи. — Вот что случилось — мужчинами стали мальчики! Вот что случилось — жизнь начинается следом. Счастье наше в борьбе мы отстояли от казни. Мы вышли к великому счастью. Победа! Это открылся нашей улицы праздник!» — «Какое сегодня? Девятое? Вот как? Девятый вал!» Я стряхиваю дождевые росинки. «Мы победили! Пойдем!» — Он надевает винтовку и решительно переводит рычаг на косилке. Как вчера мы поднимались в атаку, я вспомнил: от танка к танку волненье носило ветром, и расстояние до мира, до полной победы исчислялось не днями, не временем — сотнею километров! Я теперь думаю: «Уж если сумели пройти мы четыре года, от схватки до схватки, если сумели преодолеть притяженье земли и жизни, то теперь мы готовы пройти по любому меридиану и выстроить счастье победившей отчизны». Какая лётная погода!.. 1945

22. О МАЕ

Когда нас друг от друга отнесло? Не в мае ли? Мы, загрустив, стояли… Светило ль солнце в этот день? Едва ли. Была метель. Пустынно и бело. С тех пор мне месяц май — одно число. А вот еще другое вспоминаю: под пулями я маюсь и бреду на ледяном ветру. Иду в бреду, и кровь течет… Когда? В каком году? Да говорят, что это было в мае! Зато письмо твое передадут. Иду. Читаю. Снег летит и ветер. Что — снег? Да нет — цветы в веселом свете. Какой январь, когда сады цветут?! А это в мае? Лыжи завизжали в тяжелую хрустящую пургу. Все в майские костюмы наряжались, все в белом на сверкающем снегу, Бежали и стреляли на бегу, Сбегали к Дону в снеговой пыли, и в воду — раз! Плывем, руками машем… Вода ли это? Ледяная каша! Цимлянскую отбили на заре. Когда был май вот этот? В январе! Зима ли, лето — что нам время года? Война! Зимою, летом — не гляди. Когда зовут — в атаку выходи! Смешно спросить: какая там погода? Я маем только радость называю. Мой май — шагнул на запад по земле, мой май — письмо на узеньком столе. А мой январь — разлука наша в мае. Мы дожили до майской красоты. До Первомая нашего святого! Теперь видать, что снег, а что цветы, где ты, в январь ли, в май ли входишь ты, как выглядишь теперь ты в платье новом. Свершилось это. И теперь, как встарь, май будет в мае, в январе — январь. 1945

ДНИ СВИДАНИЙ

23. ПРИШЕДШИМ С ВОЙНЫ

Нам не речи хвалебные, нам не лавры нужны, не цветы под ногами, нам, пришедшим с войны. Нет, не это. Нам надо, чтоб ступила нога на хлебные степи, на цветные луга. Не жалейте, не жалуйте отдыхом нас, мы совсем не устали. Нам — в дорогу как раз! Не глядите на нас с умилением, не удивляйтесь живым. Жили мы на войне. Нам не отдыха надо и не тишины. Не ласкайте нас званьем: «Участник войны!» Нам — трудом обновить ордена и почет! Жажда трудной работы нам ладони сечет. Мы окопами землю изрыли, пора нам точить лемехи и водить трактора. Нам пора — звон оружья на звон топора, посвист пуль — на шипенье пилы и пера. Ты прости меня, милая. Ты мне жить помоги. Сам шинель я повешу, сам сниму сапоги. Сам тебя поведу, где дома и гроза. Пальцы в пальцы вплету, и глазами — в глаза. Я вернулся к тебе, но кольцо твоих рук — не замок, не венок, не спасательный круг. 1945

24. МОИ ДРУЗЬЯ

Госпиталь. Всё в белом. Стены пахнут сыроватым мелом. Запеленав нас туго в одеяла и подтрунив над тем, как мы малы, нагнувшись, воду по полу гоняла сестра. А мы глядели на полы. И нам в глаза влетала синева, вода, полы… Кружилась голова. Слова кружились: «Друг, какое нынче? Суббота? Вот, не вижу двадцать дней…» Пол голубой в воде, а воздух дымчат. «Послушай, друг…» — И всё о ней, о ней… Несли обед. Их с ложек всех кормили. А я уже сидел спиной к стене, и капли щей на одеяле стыли. Завидует танкист ослепший мне и говорит про то, как двадцать дней не видит. И — о ней, о ней, о ней… «А вот сестра, ты письма продиктуй ей!» — «Она не сможет, друг, тут сложность есть». — «Какая сложность? Ты о ней не думай…» — «Вот ты бы взялся!» — «Я?» — «Ведь руки есть?!» — «Я не смогу!» — «Ты сможешь!» — «Слов не знаю!» — «Я дам слова!» — «Я не любил…» — «Люби! Я научу тебя, припоминая…» Я взял перо. А он сказал: «Родная!» Я записал. Он: «Думай, что убит…» «Живу», — я написал. Он: «Ждать не надо…» А я, у правды всей на поводу, водил пером: «Дождись, моя награда…» Он: «Не вернусь…» А я: «Приду! Приду!» Шли письма от нее. Он пел и плакал, письмо держал у просветленных глаз. Теперь меня просила вся палата: «Пиши!» Их мог обидеть мой отказ. «Пиши!» — «Но ты же сам сумеешь, левой!» — «Пиши!» — «Но ты же видишь сам?!» — «Пиши!..» Всё в белом. Стены пахнут сыроватым мелом. Где это всё? Ни звука. Ни души. Друзья, где вы?.. Светает у причала. Вот мой сосед дежурит у руля. Всё в памяти переберу сначала. Друзей моих ведет ко мне земля. Один мотор заводит на заставе, другой с утра пускает жернова. А я? А я молчать уже не вправе. Порученные мне горят слова. «Пиши! — диктуют мне они. Сквозная летит строка. — Пиши о нас! Труби!..» — «Я не смогу!» — «Ты сможешь!» — «Слов не знаю…» — «Я дам слова! Ты только жизнь люби!» 1947

25. ДНИ СВИДАНИЙ

Когда на родине опять я вспомнил дни разлук, я вспомнил эшелон, и вас, и город ранний четыре лета и зимы назад… Я задохнулся вдруг и, радостью подхваченный, вошел в дни свиданий. Тут я увидел пограничный ручеек в районе Бреста, как паровозный дым садится на мокрую траву и сосны брянские, что посмотреть меня тронулись с места. На удивленное: «Живешь?» — я ответил: «Живу!» На улицы меня Москва приподняла, как на руки, и я увидел мирный мир и небо на рассвете, в окнах — свет, из труб — дым, заснеженные парки, и вас, и ваше счастье… Когда я всё заметил, тогда подумал: «Если бы, для того чтобы видеть это, вдруг нужно было опять идти на смертный круг и нужно было опять повторить четыре зимы и лета,— я б дни свиданий оборвал и снова — в дни разлук». 1945 или 1946

26. КОГДА Я ПРИШЕЛ

Когда я пришел, я был в форме красноармейца. Так и хотелось шагнуть по-военному — шире. Я так и шел, но захотелось переодеться в штатское и походить по квартире. В одежде красноармейца удобно мне было: я шел не один, когда орудие выло, я лежал на снегу, и кровь не стыла, я стрелял по врагу — и убедительно выходило. Когда я пришел, стихи вырывались тревожно, снилось так, что кипело на сердце. Приходили строчки, спрашивали: «Можно?» Подбегали к зеркалу: «Можно нам посмотреться?» Плавали ритмы, они были еще не измерены, плавные — воздухоплавательных аппаратов, быстрые — ритмы улицы. Приходили герои с холода, не закрывали двери, я сердился: «Захлопните! Видите — плохо рифмуются…» Но однажды я вспомнил про красноармейскую форму: как удобно мне было! Как лежал на снегу, и кровь не стыла, и как стрелял, и как убедительно выходило! Я вспомнил красноармейскую форму и даже подпрыгнул от радости и побежал, чтобы согреться. Это был ритм!.. И я записал тогда же: стихотворению форма нужна такая, как на красноармейце. 1945

27. СТАЛИНГРАДСКИЙ ТЕАТР

Здесь львы стояли у крыльца лет сто без перемен, как вдруг кирпичная пыльца, отбитая дождем свинца, завьюжила у стен. В фойе театра шел бой. упал левый лев, а правый заслонил собой дверей высокий зев. По ложам лежа немец бил и слушал долгий звон; вмерзая в ледяной настил, лежать остался он. На сцену — за колосники, со сцены — в первый ряд, прицеливаясь с руки, двинулся наш отряд. К суфлерской будке старшина припал и бил во тьму. И история сама суфлировала ему. Огнем поддерживая нас, в боку зажимая боль, он без позы и без прикрас сыграл великую роль. Я вспомнил об этом, взглянув вчера на театр в коробке лесов. Фанерную дверь его по вечерам сторож берет на засов. Строители утром идут сюда, чтобы весной театр засиял, как никогда, красками и новизной. Я шел, и шел, и думал о тех, кому на сцене жить, какую правду и в слезы и в смех должны они вложить! Какие волнения им нужны, какие нужны слова, чтоб после подвига старшины искусству вернуть права! 1946

28. НОВЫЙ ДЕНЬ

Я так люблю дома в лесах!.. Вокзал — внизу. Я был немым. На пикировщике висел над попаданием прямым, Чтобы прижать врага к земле, не жаль мне стен вокзальных. Я, рельсы бомбой перекрыв, в Орле в узлы вязал их. Я дрался, не жалея сил, над полем, сдерживая дрожь, на бреющем рубя врага, косил двухмесячную рожь. Я так решил: разрушу дом и мост взорву, себя сожгу, чтоб только не владеть врагу моим трудом. Приду потом — простят мне мост, и дом, и рожь. А рельсы снова развернем, — дорога, ты в Берлин пойдешь, я — шпала на пути твоем. На поле боя, у берез, я в землю взорванную врос, все радости я перенес до вечных встреч, до светлых слез. Я так люблю дома в лесах и в голосах! Косую тень бросает новая стена. У застекленного окна позванивает новый день! Мой новый день! Свои права работать отстоял в бою, — закатывает рукава, торопит молодость мою. И мы опять встаем чуть свет. Мост взорванный — опять в прыжке, сожженный сад листвой одет, рожь плещется на ветерке. Я рельсы распрямил в Орле, по старым их послал следам, рукой разгладил на земле. Опять, покачиваясь день и ночь, сплошные поезда летят. Благословляю мир страны трудом. Дымится мой завод. Я в Сталинграде строю дом, в Саратове — газопровод. Идет, идет моя страна. Мой день — еще одна ступень. Я так люблю дома в лесах и в голосах! Косую тень бросает новая стена. У застекленного окна встает, звенит мой новый день. 1947

29. ДОМ НОМЕР ОДИН

В Сталинграде, у обрыва над Волгой,— окопы и блиндажи. Лежат в обломках простреленные этажи. Смотри: на шесте скворечник новый у входа в блиндаж. Окошко, с землею вровень, вглядывается в пейзаж. Девушка над корытом, в радуге пенной, кланяется реке. Бельевая веревка плещется на ветерке. Блиндаж в три наката, по правилам войны. Крыша его поката. И вот с одной стороны полблиндажа закрыл обрывок железной крыши — крыши Дворца труда, а может, с Дворца пионеров лист взрывом снесло сюда. Синей краской рукой уверенной у листа на груди вывел хозяин: «Улица Ленина, дом номер один». Именно — улица, иначе не разберут. Дом, а не что иное. Эти слова не врут! Хозяин пришел с работы, с устатку присел сперва, инструмент уложил в плащ-палатку, стружки отбил с рукава… Приезжие шли от пристани, прикурить подошел танкист. Все, вглядываясь пристально, читали железный лист. Иностранная делегация остановилась, любопытством приклеена. Остолбенел господин, когда перевел переводчик: «Улица Ленина, дом номер один». Мы сидели с хозяином, строители шли, пели, к набережной сходя. Закат потух. Волга засверкала вдали. Упала темь такая, что не забьешь гвоздя. Потом тройчатые фонари вспыхнули все. Потом знамена зари проплыли над шоссе. Хозяин ушел на свои леса. К блиндажу архитекторы подошли, с планом сверили местность. Их голоса доходили до сердца обожженной земли. Я всё до слова слышал: «Здесь будет дом и улица выстроится потом. Вывеску и скворечню подымем повыше. Хозяина — в дом». А пока грузовики, подскакивая на обломках, везут кирпичи. Каменщикам подпевай негромко или просто молчи! У окопа над Волгой встань, молодая вселенная голову вскинь: здесь начинается улица Ленина домом номер один. 1946

30. БЫКОВЫ ХУТОРА

Летит вода, прохладная с утра, у пристани Быковы Хутора. Дай, память, мне перенестись на версты и наверстать года! Гляжу в Москву, как волны катятся под Крымским мостом, от стен Кремля, по перекатам острым, туда, где жил, оттуда, где живу. Дай видеть всё. Алеют вечера над пристанью Быковы хутора. Над босоногой ивой кипень галок на левой стороне, на луговой; вода промасленная у причала непросыхавший берег укачала, и небо ясное над головой; травой обросшие обрывы… Рано встают у нас, выходят из ворот. Туман скрывает сизые лиманы… Так в памяти отцовский край живет. Так Волга мне приветным платом машет. Волна волну подталкивает мне, зовет меня к низинной стороне, к теплу глазастых ветреных ромашек. Там, где еще шумел огневорот, я вас встречал на землях чужедальных, на улицах, на площадях, в преданьях, волжане — уважаемый народ. Тогда гляделись в воды тухлой Шпрее высокие колеса батареи! Теперь вы дома. Ничего не надо, — прийти с полей зеленых, на закат глядеть. Идут по Волге облака, дождем пройдясь над степью Сталинграда. Приречных сел вечерний переклик! Дома расселись, обхватив колени. И ночь плывет, как черный дощаник, в зеленое хмельное загляденье. А скоро в колос вымахнут хлеба, а скоро будет новая изба, и молотьба пойдет колхозным полем, и сразу — всем по локоть рукава, а в белых башнях шатких мукомолен тяжелые закружат жернова. А скоро пир у мира. Половина села начистит сразу сапоги, проверенные на камнях Берлина. И пыль закружится из-под ноги, арбузный мед забулькает в садах. Проклеванные воробьями вишни сушить рассыплют на припек в затишье, и девушек открытые глаза взволнуются догадкою давнишней. А скоро будут свадьбы — честь по чести, мне погулять бы! Угостят вином. Носы расплющив, парни на окно надвинутся, вздыхая по невесте,— всему черед. Жених сидит на месте, и горница заходит ходуном. Мой милый край! Арбузная столица! Я перешел и войны и миры. Я не могу к тебе не возвратиться, я должен стать на солнечном лугу, в кругу родных, у родственного дома проверить, как живу и что могу, напиться Волги, выспаться в стогу — и в путь опять, и в путь — до окоема. 1946