Стихотворения и поэмы

Луконин Михаил Кузьмич

41. ДАЛЕКОЕ

Я шел, и я никак не узнавал тот самый Земляной Садовый вал, там, где бывал, где ты жила, где мы… Здесь всё снежком занесено слегка. Мы шли и шли, в моей — твоя рука. Тогда я не заметил там зимы. Я не нашел ни дома, ни окна, в том не твоя и не моя вина. И не война. Ушли дороги врозь. Тогда мы дружбой называли это, то, что вело зимой нас до рассвета, потом уже любовью назвалось. Тогда я провожал тебя, в ту ночь, по лестнице поднялся, чтоб помочь ключ повернуть, вернуть портфелик твой и варежку пожать: «Нет, не снимай, не май же!» — «Да, пока еще не май…» И я ушел по скользкой мостовой. Пойми, я не лукавлю и не лгу, мой давний друг, я у тебя в долгу: на много лет, с зимы далекой той влюбился в жизнь, захвачен высотой, и счастьем то далекое зову. Ты разбудила всё, чем я живу. Была еще любовь. Еще была. А та зима — опять чиста, бела. Иду по ней в том памятном году, и

легкий тот снежок в начале дня зовет, волнует, радует меня, чего-то я ищу, чего-то жду. <1956>

42. СТИХИ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ

Ночь. Хожу по дальнему маршруту, небо наблюдая на ходу, думаю: «Ты, может, в ту минуту видишь ту же самую звезду», День, иду с товарищами рядом, самолет летит над головой. Провожу его тревожным взглядом, задохнусь цветущею травой. Только вспомню о тебе, вздохну так, что посочувствуют соседи: «Что у вас? Помочь? Сейчас доедем», Отвернусь к трамвайному окну. Через всю Москву лечу трамваем, на вокзал Казанский выхожу, выйду, встану и — зачем, не знаю — в окна встречных поездов гляжу. Голосит вдали земной предел. Я спешу, как все, я беспокоюсь: может, ты увидишь этот поезд, на который долго я глядел? 1954

43. «Лето мое началось с полета…»

Лето мое началось с полета, кончилось в «Красной стреле». Легкое, белое, беглое что-то наискосок слетало к земле. Ночью к окну подплыло Бологое, но виделся памятный край, к горлу прихлынуло всё дорогое с просьбой: «Не забывай!..» Что же, скажи, не сбылось? Что забылось? Мать, расскажи, научи. Сердце встревоженное забилось, ворочается в ночи. Видишь, сын повернулся к дому, Волга, слышишь меня? Хочу я к простору припасть снеговому в свете ясного дня. Я выхожу и иду по зазимью, больше ждать не могу, город вдали за рассветною синью, степь на другом берегу. Дышит, дымит полынья, не застыла Волга моя на ходу, глазок, чтобы видеть всегда светило, дыханьем прожгла во льду. Я по веленью сыновьего долга иду всё смелей, быстрей, кличет, зовет меня, требует Волга зовом всех матерей. Волга, приду и щекой небритой прижмусь к твоему рукаву. Волга, слышишь, в глаза взгляни ты, скажи мне: так ли живу? 1955

44. В ПОИСКАХ НЕЖНОГО ЧЕЛОВЕКА

Товарищи, сюда — от снежных гор Памира, где льдистая гряда века переломила. Покиньте высоту, скорей ко мне на помощь, скорей покиньте ту заоблачную полночь. Спускайтесь с дальних гор, куда слетают реки. Вы отложите спор о «снежном» человеке. Потерян след иной, иду землею зимней. Запутал белизной то снегопад, то иней. Ни знаков и ни вех. Ищу в дали безбрежной — потерян человек, заснеженный и нежный. Не то что «снежный» ваш — виденье или сказка. Не призрачный мираж. Живая. Сероглазка. Мой нежный человек, смеющийся от снега! Ее бровей разбег остановил с разбега. Пока искал слова, она дышала рядом. Но вдруг ее зима укрыла снегопадом. Вот где-то здесь она — протягиваю руки. Какая-то вина томит меня в разлуке. Вот только что была. Но нету, нету. Нету!.. Бросайте все дела, на поиски, по следу! Вот состраданья след — не этот след нам нужен. Вот жалость шла. Но нет, подделку обнаружим. Нас не собьет с пути похожесть или смежность. Нет, надо нам найти обиженную нежность. Она теперь в беде, нуждается в защите. Не где-нибудь нигде, в себе ее ищите. Ищу я… Тает снег. Весною тянет прежней. Потерян человек, заснеженный и нежный. 1956

45. В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ

Вы представляете, у меня уже старость была — отсталость, забывчивость, чопорность и усталость, Она морщины на сердце плела, моя почтенная скоропостижная старость. Мне начинало нравиться даже, я даже гордился тайком: уже не ругают, кормят протертою кашкой… Был и красивым и умным я стариком? Нет, не скажу. Был обыкновеннейшим старикашкой… Просили не волноваться, отдохновеньем маня, подчеркнуто вежливо, бережно уважали. И под руки поддерживали меня, когда в президиум церемонно сажали. Я начал подумывать, что старость удобней, чем то, что молодостью зовут и что связано с болью неизвестности, с поисками, с сильно потертым пальто, с непризнанием, с неразделенной любовью. Я сначала блаженствовал, но потом неожиданно стал замечать, что завистников у меня не осталось, хотя бы для виду. А враги мои почему-то стали молчать. В эту минуту я почувствовал неслыханную обиду. Я мягкие руки отстранил в этот миг, встал и ушел из президиума, задыхаясь от жажды, и пошел, и пошел. И в сердце внезапно возник тот самый огонь, что полыхал не однажды. Враги мои и завистники увязались со мной. Деньги перевелись. И пальто прохудилось. Я снова не знаю, как надо писать. И в гостиной одной уже принимать меня отказались! Скажите на милость! Я распрямился, почувствовал силу плеча, хрустнул руками, спружинил спиной и — помчался, не разбирая дороги, ничего не боясь, над собой хохоча. Так и иду я теперь, спотыкаясь от счастья. Мне совсем неизвестно, что сделаю я, что найду. Ничего еще нет у меня, кроме жажды полета. Предчувствую радости и предвижу беду, в сердце растет откровенное новое что-то. Чувствую, как молодею, худею лицом, злею, ревнивею и, словно ветер, крепчаю. Жизнь свою переворачиваю обратным концом по направлению к юности, понимаете? — прямо к началу! 1956

ИСПЫТАНИЕ НА РАЗРЫВ

46. ПОСЛЕ ВСЕГО

Всё утихало, будто в море после шторма, когда на берегу травинки и ракушки, и сохли заплески, затвердевали ровно, как на щеке от сна следы подушки. Дул ветер, дождь выветривая буднично. Светлело всё. И начинало петь под окнами. Клевали сыто голуби у булочной, и облокачивались облака на крыши мокрые. Но остывало всё от неба близкого, и после бури одиночество охватывало. И всё в природе от большой тоски выискивало кого-то, где-то и чем-то виноватого. Тебе дышалось легче. Дальше виделось. Но замечала ты одни подробности. Потом на жизнь чего-то вдруг обиделась. И, смелой став, зажмурилась от робости. И было тебе трудно это вынести, ты отвечаешь, нервно пальцы комкая. Ты, чуткая, всё понимающая, тонкая, становишься всё громче, всё порывистей. Тебя несет, уводит, жжет неведомое и гонит, гонит к каждой небывалости, Я понимаю, что с тобой, девчонка бедная. Но я молчу и замираю сам от жалости. Ну, отдохни, я говорю, пойми, одумайся. Пойдем, я говорю, покамест звездно… Всё прояснеет, говорю, и всё обдуется… Я говорю. Зову тебя. Наверно, поздно. Как будто среди ночи разбудила — так разлюбила. Но ты сама еще не поняла, что это было. 1962

47. НЕЖНОСТЬ

Да, нежность тихо-тихо так подкрадывается, баюкает так мерно, как прибой. Как будто бы за что-то там оправдывается, смиряется и жертвует собой. Она предупредительна, как счастьице, улыбчива, как море вдалеке. Та нежность как приладится — и ластится. Лепечет имя. Гладит по щеке. На пепелище, сжатое любовью, на войлочных подошвах вышла ты. К ней, как сиделка, села к изголовью и подала осенние цветы. О нежность, ты — прилежность принадлежности, ты вырасти из милости могла, из чувства долга или так — из вежливости. Ты думала — природу обвела! Из жалобности выросла, из жалости. Ты можешь обмануть и заманить. Но всё ж тебе, хотя бы в самой малости, пожара никогда не заменить. Я думаю порой о неизбежности. Огонь под пеплом. Да, огонь в крови. А трудно будет этой жалкой нежности, когда любовь потребует любви. 1962

48. «Нет памяти у счастья…»

Нет памяти у счастья. Просто нету. Я проверял недавно и давно. Любая боль оставит сразу мету, а счастье — нет. Беспамятно оно. Оно как воздух — чувствуем и знаем, естественно, как воздух и вода. Вот почему и не запоминаем, и к бедам не готовы никогда. О счастье говорить — и то излишне. Как сердце — полагается в груди, пока не стиснет боль, оно неслышно, и кажется — столетья впереди. Удивлена ты: я смеюсь, не плачу, проститься с белым светом не спешу, А я любую боль переиначу, я памятью обид не дорожу. Беспамятное счастье я не выдам, мы — вдох и выдох, связаны в одно. Нас перессорить бедам и обидам — меня и счастье — просто не дано. 1962

49. «Из глины он тебя лепил…»

Из глины он тебя лепил, податливую, словно глина. А я тогда еще любил легко, доверчиво, старинно. Он убеждал тебя, что ты не то, что есть. Ты замирала. Свои кудряшки подбирала, меняла детские черты. Он поправлял рукою позу, корпел, неловкий ученик, и из поэзии на прозу переводил тебя в тот миг. Ты в восхищении застыла. Лепил он, лестью заманя. Ты незаметно уходила и от себя и от меня. Хотела крикнуть, но смолчала. Была сладка тебе беда. Ты всё тончала и мельчала — и растворилась без следа. Вот выставлена. Ну и что же? Да это вовсе не она. Изображенье у окна с той, выдуманной мной, не схоже. Ни в чем ее не нахожу, легко смеюсь стряпне бездарной, и мимо кошечки базарной так равнодушно прохожу. Та, что любил, — в моей судьбе, я выдумал ее, как сказку. А эту гипсовую маску посмертную — возьми себе. 1962

50. В ОСОБНЯКЕ

Ты краски созерцай. По лестнице скрипучей ходи хозяйкой. Ты себя не мучай сомненьями. И не тревожь себя. Закономерно всё, что случилось. Да и не случилось это, всё было так рассчитано, примерно. Ну, веселись. Еще не всё пропето. На Масловке стоят картины, маслом намазанные, словно бутерброды. Ты умиляйся их высоким смыслом и не смущайся. Веселись по красным числам, и отмечай — идут за годом годы, проходят в распорядке ежечасном. Как я боюсь: в тебе клокочет нечто. Не вспоминай. Забудь ту комнатенку, ту тоненькую бледную девчонку с ногами на тахте. В слезах признанья… Ну зачем? Забудь навечно. На Масловке живи себе, как ты хотела. Играй. Осваивай другое дело. Вживайся в образ, становись совсем иною, забудь скорей подаренное мною. Всё оборви, что от любви осталось нашей, и не трогай. Всё это не твое. Иди своей дорогой. Ты выбирала, ты искала, ты выискивала, металась и ждала, играла в прятки, и страхом побеждала страх разрыва близкого. Ты заслужила. Отдохни. Теперь уж всё в порядке. 1962