Стихотворения и поэмы

Луконин Михаил Кузьмич

81. ВОСПОМИНАНИЕ О 1941 ГОДЕ

Горело всё — людские трупы, лес и поле, — всё прогоркло. В дыму тоскливо хлеб горящий пах. Трещали сосны, скрючивались. От машины военторга летели хлопья тлеющих рубах. Дивизия на островке, в огне капкана вражьего, фугаски движутся, как по стеклу, наискосок, бесконечною взрывной волной всё выкорчевывая заживо, крутя, как веник обмочаленный, лесок. Сдавила боль — жарой стянуло голенище яловое, очнулся я, рванулся, как во сне. Косыми ртами клочья воздуха вылавливая, еще бегут, туда — к расколотой сосне. Бегу, склоняюсь к сердцу, припадая на ногу остывающую. Околыш красный промелькнул, крича: «За мной!» И я — за ним. Заковылял. «За мной, товарищи!» — «Хальт!» — сквозь разрывы ощущаю всей спиной. Всех насчиталось девять, и пошли, держа оружие, в фуражке красной впереди — вожак. Он знает путь, он кадровый, где север знает, где восток. Гремит оружие. Я голенище распорол и смог шагнуть. Идем, идем. А немцы здесь перекликаются, как вороны. Потом затихло. Рвется гул издалека… «Стой! Мародер!» Ведущий выхватил наган, рванулся в сторону. А мы — за ним. И увидали паренька. Тот стороной идет один, не замедляет шаг, хоть связывай, сгорели п олы, ствол винтовки жарко ржав. Две длинных палки

под рукой несет и сверток бязевый. «Брось!» Командир наш выбил палки, подбежав. Упал, разматываясь, сверток сразу, пни обшаривая, и мы заметили на нем, разинув рты, — на школьной карте улеглись два полушария, раскинув ребра широты и долготы. В одном — Союз наш, словно флаг горит у полюса, в другом — Индийский с Тихим впереплеск переплелись. «Ты что? — хрипит ведущий наш, в глазах угроза строгая, — Зачем ты взял?!» — «Простите, там валялась между пней». У шапки ухо поднялось, склонился к карте, палки трогая. «Сейчас же брось!» — «Я буду выходить к своим по ней…» Да, почему я вспомнил, почему весь день я думаю о том бойце? Меня весь день к нему влекло. Пятнадцать лет дорогой сложною и трудною — немного меньше, чем полжизни, — утекло. И нес он карту. А у нас тогда была еще трехверстка. Мы путь к Ельцу держали, зная — наши там. От перестрелок нас совсем осталась горстка, шли вчетвером, а он — за мною по пятам. Толкал мне в спину палками от карты наш упрямец, мне чудились два полушария земли, в одном — вверху — наш флаг летит, горит багрянец. Китай и Бирма виделись вдали. В другом — Индийский с Тихим, островов гряда коралловая. Египет чудился… Так шел боец за мной. И в памяти моей так и живет он: даль оглядывая, несет из окруженья шар земной. <1957>

82. ОСЕНЬ СИБИРИ

Земля летела. Торопился с нею. Чуть-чуть не пролетел тебя с утра, прости, Байкал, я за себя краснею, прости меня, товарищ Ангара. Спасибо — дали время извиниться. Земля мне больше нравится пока. Пусть без меня пока через границы летят за облаками облака. А тут всю землю осень осенила, к Иркутску подступила вся тайга, ее неувядающая сила напомнила цветущие луга. А тут еще комбайны не умолкли, и жатва возвращается ко мне, как будто я теперь от самой Волги иду за урожаем по стране. Опять бетон ложится на основы, затворы тихо скрылись под водой, и снова море полнится, и снова наполнен провод силой молодой. И то же поле вижу в дали дымной, такой же, как над Волгой, небосклон. Так я пришел землей своей родимой от Волгоградской к Братской на поклон. В разливе дней, в смещенье пересвета гудит вокруг сибирская страда. И кажется: вернулось снова лето и не покинет больше никогда. 1962

83. «Зима в городах неказиста…»

Зима в городах неказиста, ей холодно, тесно, темно. Легла бы — просторно и чисто. Да нет — в городах не дано. Заметно неспящим поэтам — у дворников снег не в чести. Услышишь, как перед рассветом они начинают скрести. Снежинки искрят на лопатах, нежны и сложны — не разбей! Но с крыш, нестерпимо покатых, сгоняют их, как голубей. Урчит, подвигаясь рывками, машина, грозна и строга; стальными своими руками она загребает снега. Готово шоссе для разбега, проснулись большие дома. Зима остается без снега,— а это уже не зима. А вы поезжайте к Заволжью, к подножью Уральской гряды. Ликующей радостной дрожью охватит вас степь Кулунды. Взлетите-ка вы над Казанью, и вас позовет Бугульма. Я видел своими глазами, как дружит с народом зима. Земля дорогая искрится, простор беспределен земной. К Альметьевску — к новой столице — летите сюда за зимой. Снега и снега без предела, пурга подымает дымы. Найдешь себе место и дело, — ты только не бойся зимы. Мороз пробирает до пота, железные ходят грома. Вот это — скажу вам — работа, вот это — скажу вам — зима! Бетонные крыши оставив, покинув вдали города, на крышах товарных составов снег едет и едет сюда. Края позабуду иные, но этот — забыть не смогу. Здесь соки земли нефтяные чернеют на белом снегу. 1959

84. ПРО ЭТО

Вот это и есть то, что называют любовью? Так это зовется? Так пишется? Это и есть?.. Вы руки тяжелые закинете к изголовью, ночь не ответит. Дождь забарабанит об жесть. Будут зимы, и вьюги, и росы на травах, и звезды, и радости будут. Разрывы придут. И только не будет ни виноватых, ни правых, ни знающих, ни умудренных, ни лечащих тут. Никогда никого не расспрашивайте об этом — ни друга, ни ветер, ни самую умную ночь. Ликуйте или страдайте одни и не верьте поэтам, поэты и сами себе-то не могут помочь. Берите всю радость себе, не отдавайте и муку, это только вдвоем открывают, уж если любовь. Воспоминания о любви не годятся в науку, всё не так. Всё по-новому, снова, не снова, а вновь. Нельзя объяснить — что это, со мной или с вами. Один среди поля, под ливнем, и ходит гроза. Об этом никак невозможно чужими словами, слова не приходят — молчите глазами в глаза. Молчите, чтобы ресницы задели ресницы, чтоб сердце услышало сердце другое в громах. Любите друг друга. Не думайте — явь это всё или снится, любите друг друга, не бойтесь, не ройтесь в томах. Ни адреса нет, ни параграфа нету, ни ГОСТа, будет она неотступна, мучительна, как и со мной. Не пишется это, не слышится. Дышится просто. Так и поэзия — дышится жизнью самой. 1960

85. ДАВНЯЯ НОЧЬ

Вся загорелась и затрепетала, и сердце тихо охнуло в груди, когда ватага грянула и встала, оставив гармониста впереди. Волне девчат ни спрятаться, ни скрыться. Держась рукою левой за баса, не торопясь он вглядывался в лица. Мерцали в темноте его глаза. Он пыхал, распаляя самокрутку, в глазах девчонок плыли огоньки. «Наташка, отойди-ка на минутку…» — сказал, поймав дрожащие зрачки. Не помнит, как с собой не совладала и сразу отшатнулась от подруг, как от летящей стаи вдруг отпала и выпростала руки из-под рук. И по ночному гулкому бездонью шла как во сне, покорная огню. Он опоясал жесткою гармонью, прижал мехами к колкому плетню. От

слабости, от сладости робела, глаза закрыла, бледная, без сил. Услышала: «Наташка, вот в чем дело, зачем вчера к вам тятька приходил? Не сватал?..» — «Сватал», — тихо отвечала. «А ты?..» Глотнула горькую струю. Недоброе предчувствие качало. «Смотри не соглашайся — враз убью!..» Хотела в ночь кромешную вглядеться. «Не доводи, Наташка, до греха». Батистовую кофточку у сердца окованные стиснули меха. И отошел. Ни слова, ни приметы. Опомнясь от нахлынувшей беды, услышала — окрикнул: «Катька, где ты?..» — и перебрал послушные лады. Вернули. Подвели. И обручили. В любви прошли их давние года. А мне для жизни только и вручили смятение той ночи навсегда. 1960

86. В ПОЛЕТЕ

Лечу, шепчу свое законно, мотив старинный напевая. Как сохранить оседлость тона? — ответь, дорога кочевая. Летишь на винтовом, бывало, воздушными охвачен ямами, проваливало, и взмывало, и не давало бредить ямбами. А тут — не чаял и не верил, прислушиваюсь к песне дивной, звенит в классической манере Ту-104 реактивный… Луконин, мы с тобой стареем: то пишем ямбом, то хореем… Смеюсь себе, а всё же боязно: вот, скажут, к нам теперь приколот, выискивал, пока был молод. Все к одному придут из поиска! Нет, надо, чтоб свободно пелось, не для манеры или моды. Свободный стих имеет смелость не быть рабом своей свободы. Условности нас заковали, хоть у Луны у самой побыли. Так долго мы не рисковали, и не пытались, и не пробовали. Поэзия, удвой усилия, сама себя скорее вычисти от робости и от бескрылия, а то наступит культ приличности. Кто говорит, что ямбы выбыли? Кто говорит, что ямб полезнее? Свободный стих свободен в выборе, когда стучится жизнь-поэзия. 1960

87. ХЛЕБ

Хоть и жив человек не единым и до звезд достигает рука, остается он непобедимым, из веков переходит в века. Это наше знамение силы, это то, что, как колос в гербе, он всегда на столе у России и всегда у народа в судьбе. Без него ни стиха, ни плаката, без него и мартен не зажечь. Он и плавится в тонны проката, и куется и в молот и в меч. Вот так Волга! Опять зашумела. Ты своих сыновей огляди: нет такого великого дела, чтоб не слышалась ты впереди. Вижу вас — загорелых и сильных, по плечу вам такая борьба, солнце сушит рубахи на спинах, капли пота стирает со лба. Горы хлеба, хлебные горы — волгоградская наша гряда. Но еще не сошли комбайнеры и еще не остыла страда. Степь раскинулась тихо и томно, ветер ходит над волжской водой. Может, даже не хватит Эльтона посолить этот хлеб молодой. 1962

88. НА ЭТОМ ПОЛЕ

Вот здесь, на этом поле под Москвой, в цветной красе, застенчивой и строгой, у рощицы березовой сквозной, под старою смоленскою дорогой, на этом русском поле, в поле ржи, завязанной в снопы, в покосных травах твои сыны воздвигли рубежи насупротив твоих врагов кровавых. Европы сгоночь видела с холма, как ноздри императора раздуты, и лезла на железные грома, на огненные флеши и редуты. На этом рубеже родной земли сыны отчизну плотно обступили и, умирая, тесно облегли. Как любим мы, так и они любили. На этом поле у Бородина, в слиянье речек Колочи и В ойны, здесь слава поколений рождена. Мы здесь стоим. Мы славы той достойны. Торжественно знамена склонены, сердца потомков славой овевая. Молчат в земле великие сыны. Молчит над ними молодость живая. 1960

89. НАПОМИНАНИЕ

Самый светлый, самый летний день в году, самый больший день Земли — двадцать второго. Спали дети, зрели яблоки в саду. Вспоминаем, вспоминаем это снова. В Сталинграде Волга тихая плыла и баюкала прохладой переплеска. С увольнительной в кармашке дня ждала пограничная пехота возле Бреста. Спал Матросов. Спал Гастелло в тишине. На рыбалку Павлов шел тропой недолгой. В Сталинграде мать письмо писала мне и звала меня домой, манила Волгой. Талалихин по Тверскому шел в ту ночь, у Никитских попрощался — ночи мало — с той, которой я ничем не мог помочь день, когда она на улице рыдала. Вспоминаем эту ночь и в этот час взрыв, что солнце погасил в кромешном гуле, сквозь повязки неумелые сочась, кровь народа заалела в том июне. Шаг за шагом вспоминаем, день за днем, взрыв за взрывом, смерть за смертью, боль за болью, год за годом, опаленные огнем, год за годом, истекающие кровью. Вспоминаем торжество, как шли, и шли, и Берлин огнем открыли с поворота, и увидели просторы всей Земли, проходя сквозь Бранденбургские ворота. Сами звери поджигали свой рейхстаг, дым последний очертанья улиц путал, но Егоров и Кантария наш стяг водрузили на шатающийся купол. Вспоминаем всех героев имена, все победы называем поименно. Помнит вечная кремлевская стена, как валились к ней фашистские знамена. Нам бы только этот май и вспоминать, но июнь еще стоит перед глазами, если жало начинают поднимать и охрипшими пророчить голосами. Мы не просто вспоминаем день войны, не для слез и мемуаров вспоминаем. Люди мира вспоминать о нем должны. Мы об этом всей Земле напоминаем. 1961

90. ПЕСНЯ В ДОРОГЕ

Нас ни кривдой, ни ложью не рассорить вовек. Я приписан к Поволжью, я его человек. Оторви меня только, буду жизни не рад. Нет, моя она — Волга, это мой — Волгоград… Ты начальственным тоном пожелал мне беды. Мы с соленым Эльтоном съели соли пуды! Неуживчивый? — Может. Неуслужливый? — Да! Срок не маленький прожит, а живу навсегда. Не пошел к тебе первым, обходил тебя вновь, не любил тебя, верно, за твою нелюбовь. Поклонюсь я поклоном всем зеленым полям, а не гладко-зеленым канцелярским столам. Я обиду и эту не поставлю в зачет. Был — и сплыл ты — и нету. Волга — дальше течет. Как — я смерть свою встречу, как живу, как дышу,— только Волге отвечу, только Волгу спрошу. 1961