Стихотворения и поэмы

Луконин Михаил Кузьмич

138. ПЕРВЫЕ ДНИ

Кто в пилотках, кто в шапках, шинель — нараспашку. Не хотелось ни есть и ни пить. А теплынь — хоть куда! По утрам умывались, голову продев сквозь рубашку, смеялись стеснительно: «Жирок нарастет, ерунда!..» Ходили внутри заколдованного круга, чавкали сапогами по размолотому кирпичу, с удивлением и любопытством разглядывали друг друга: «Вот и победа!» — «Мы живы!» — и хлопали по плечу. Седовласые женщины, мужчины в штатском глядят виновато. Подходят, неуверенно просят махру. Фашисты сразу как будто бы провалились куда-то. Флаги — простыни и полотенца — хлопали на ветру. Дошла! Догремела! — кухня стоит полевая на углу у рейхстага. Но ей не положен отбой. Разнобойную очередь дымом своим овевая, как зенитка, уставилась в небо проржавелой трубой. Протягивали котелки, и кастрюли, и каски немецкие люди, как после болезни, как будто в бреду, А дети уже подходили совсем без опаски. Мы уходили. Не хотелось смотреть на чужую беду. Уходили солдаты. Плечи опускали устало. Пахло пахотой. Небом весенним. Дорогой прямой… Двадцати миллионов советских людей в это утро нам так не хватало! В это утро нам нестерпимо хотелось домой. 1975

139. ПАРК

БЕЛЬВЮ

Майор Плехотин, вы помните старшего лейтенанта, худого, как щепка? В новом кителе, сшил его перед Вислой лучший варшавский портной. Я был как новенький веник, скрученный крепко… «Где парк Бельвю?..» Я не знаю… Я тут впервые, вместе с войной. «Где парк Бельвю?.. Где?..» — кричали мы в каменном хитросплетенье. Но улицы были перемолоты и перемешаны гневным огнем Встречные немцы в развалины ускользали, как тени. Наши бойцы разводили руками: «Бельвю? Не слыхали о нем…» — «Зачем ему парк?» — я подумал. А голос, ваш голос: «Где парк Бельвю?..» Я за вами с трудом успевал. «Где парк Бельвю?..» — Силой нездешней и безответной любви раскололось эхо вашего голоса здесь, у войны на краю. Товарищ Плехотин, бежал я за вами, не зная… Потом стоял у вашего локтя над холмиком свежим в сосновом бору у фанерной звезды: «Красноармеец Плехотин. 1925–1945. 1 мая»; Вместе с вами так и буду делить эту тяжесть, пока не умру. И теперь, товарищ майор, у каждого обелиска вспоминаю тот день, черты ослезненного болью лица. Впервые увидел тогда я победу так близко: бессмертие сына, вечное горе отца. 1975

140. СОЛДАТЫ

А были дни и ночи — стали даты, нас разделив на мертвых и живых. Читают постаревшие солдаты воспоминанья маршалов своих. Листают, возвращаются и — дальше… Сон не идет. При тишине любой. Ага, деревня помнится на марше, а вот еще — а дальше первый бой. Передовая — это нам известно. А здесь траншея, правильно, была, здесь ночевали сумрачно и тесно, здесь ранило — отметина цела. Читают… Удивительно солдату, как в Ставке, там — в далеком далеке, его дороги наносил на карту Верховный сам, с карандашом в руке. Как от Генштаба и до рядового, до сердца, замеревшего в груди, летело — долетало слово в слово — заветное: «В атаку выходи!» А на груди не так уж и светило. С подвозом трудно — шли в снегу, в грязи. Немыслимо, чтобы на всех хватило медалей, — нам снаряды подвози! Разглядывают карты битв великих: к Берлину — стрел стальные острия. Вот где-то тут, в кровавых этих бликах, находят точку, — вот она, моя! Трехверстку бы достать — другое дело, масштаб не тот, а то бы и нашли свою травинку в прорези прицела, свою кровинку на комке земли. Вперед, вперед! В жарыни и в метели бегом за танком — не жалей ноги! Шинели длиннополые свистели, кирзовые стучали сапоги. Затягивали ватники потуже, бежали в шапках — звездочкой вперед. Четыре года спали без подушек, из котелков кидали что-то в рот. Четыре года жизни — год за годом, четыре года смерти — день за днем, во имя мира всем земным народам бежали, опоясаны огнем. Всё, что свершили, — памятно и свято. Навеки будут рядом, без конца, — могила Неизвестного солдата и счастье победившего бойца! 1975

ПОЭМЫ

141. ПОЭМА ВСТРЕЧ

1

Под Берлином, километрах в пяти у какого-то «Берга», в стороне от дороги, когда уже солнце над землею померкло, мы застыли в тревоге. Вот и пламя распалось над «тигром». Обернулся механик: «Машина дымится!» Сразу черное что-то перехватило дыханье и ударило в лица. Командир приказал: «Потушить! Я огнем вас прикрою!» Мы баллон раскололи — и в огонь, и в огонь мы бросаемся трое, цепенея от боли. А потом мы с трудом из горячего люка вынесли командира и стали дышать и дышать… А над полем — ни звука, и луна не всходила. Бой ушел далеко. Мы у мертвого танка расселись. «Загоню я патрон-то, тут, во вражьем тылу, не большое веселье задержаться с ремонтом».

2

Командир наш поднялся уже, отдышался к рассвету, он сидит и ругает «тигра» этого, дождик этот, Германию эту, и войну поминает. А радист не выходит из танка, он связался с бригадой, мы мотор запросили. А пока… «Это что за поместье?» — «Обследовать надо, так сидеть мы не в силе». — «Разрешите?» — «Идите». — «Узнаем мы, что за поместье…» Жалко, что командир приказал мне остаться на месте.

3

Дождь осекся внезапно. «Идут», — доложил я с обидой. Командир не ответил. Он туда же глядит. «Кто третий, не нашего вида?» Я сказал: «Кто же третий? Видно, где-нибудь тоже, как наша, застряла машина». — «Да, бывает со всеми». — «Или просто отставший нечаянно наш пехотинец». — «Штатский». — «Немец?..» — «Разрешите?» — «Докладывай». — «Мы осмотрели снаружи», — начал было механик, штатский вдруг подшагнул торопливо и тут же нас приветствует «хайлем». И бумагу сует командиру, и бормочет, бормочет… «Замолчи, да постой ты!..» — «Немцы там, много их. Только смирные очень. Приблизительно — с роту. Этот вот подбежал, дал бумагу, свое тараторит, вот бумага — прочтите. Может, правда — цивильный какой, водовоз или дворник, звездочет иль учитель?» Командир согласился: «Давайте, что же там, разберусь я». Вижу я — на странице, наверху, над строкой, нарисованы куры и гуси, сбоку — колос пшеницы. Немец бледный, стоит в ожиданье, не стоится на месте, руки за спину спрятал… «Это грамота за успехи в хозяйстве поместья, куровод он, ребята».

4

Это было давно. Мы ползли по дорогам елецким. Мы Орел обогнули. Вечереет. Вот пруд нас встречает волнующим блеском. Вдруг забулькали пули. «Кто стреляет?» Стреляют откуда-то из автоматов. «Подожди, не спеши ты. Не сгибайся! Идем. Вроде мы на работу куда-то. Документы зашиты. Вот дом а». — «Ну, скорей!» К дому первому мы подползаем, не стучась — прямо в сенцы. «Это кто там?» — «Да мы это, мы, не пугайся, хозяин, мы свои, окруженцы…» — «Что такое, старик, кто стрелял?» Он ответил молчаньем. Мы на окна взглянули: на стекле два отверстия, окруженных лучами,— две немецкие пули. За окном пруд лежит. Над водой желтоватой бьются гуси и утки: немцы с берега их подстреливают из автоматов и кричат в промежутки. За окном — птицы падают в воду, трепещут крылами над водою проточной. Немцы бьют и хохочут, трепещут и падают сами, но стреляют, хохочут… Вечером. Хлеб хозяин нарезал, ужин мы поджидали. Нам обмолвиться нечем. «На сельхозвыставке в прошлом году был медалью хлеб

вот этот отмечен. Погодите». Старик наклонился, открыл половицу, отодвинул корягу, как ребенка, он поднял букет черноусой пшеницы, развернул нам бумагу. А в бумаге — за что награжден он законно, что поднялся из планов смелый мастер орловской земли — полевод из района Тимофей Емельянов. И сказал он, медаль о рукав вытирая: «В поле выйти бы с нею!» — «Выйдешь в поле», — сказал я. — «Куда там, ведь ты удираешь…» Я поднялся, краснея. «Ты бы, дед, помолчал. Ты бы сам…» — «Помолчи, больно прыток, больно молод. Ты к работе не знаешь еще как путем подойти-то, серп держал или молот?» — «Ты напрасно на нас. Мы вернемся, отец, дай собраться. Мы осилим!» — «Это так, но ведь немец не ждет, он спешит издеваться, видишь — поле убили, землю всю истоптали. Я старый, куда я, поди — совладай-ка!» Он ложку отбросил. Так и сидим мы, страдая. «Ешьте», — просит хозяйка. «Тятя, не рви себе душу, солдата не мучай, он наш ведь, советский…» — услышали мы волнующий, чистый, певучий голос за занавеской. Тимофей Емельянов привстал, приподнял половицу, пшеницу запрятал, бумагу с медалью обратно закутал в тряпицу. Мы молчим виновато…

5

«Смотрите, — прервал мои думы радист,— на виденье похоже…» — «Это что там такое?» Мы привстали и смотрим, и немец встревожился тоже, вновь лишился покоя. Удомов показались четыре фигурки, и кружат, и руками нам машут. Мы ответили тем же, а сами — поближе оружье: немцы там или наши? Вот фигурки на нас прямо полем идут торопливо. «Это женщины!» — «Что ты!» — «Видишь — в платьях». — «Ну да, это вижу, вот диво». — «Трюк немецкой пехоты!» — «Да, а где куровод?» Оглянулись мы все — немца нету, метров двести отбежал он от нас в направленье к кювету, что уходит к поместью. «Стой! Назад!» Он застыл, повернулся и снова к нам, назад, потихоньку. «Дорогие!» — услышал я русское слово и увидел девчонку. «Вы откуда? — спросил командир.— Вы откуда?» Я стою озадачен. А девчата на нас налетели, как светлое чудо, со смехом и плачем. Тут и немец в поклоне склонился, как будто из жести, но глазами грозя им. «Ну, чего испугались? Это Фриц, куровод из поместья». — «Наш хозяин…» — «Хозяин?!»

6

Немец в землю глаза устремил, и сидит он, горюя. «Этот немец ученый, у него лист похвальный за кур, культурный он куровод!» — говорю я. Смех в глазах у девчонок. «Это Лена умеет, не его, не его эти куры, всё чужими руками, он ученый на то, чтобы с палкой… Культурный, чтобы с палкой над нами!» — «Вот как! Грамоту дай, — говорит командир, — ты бездельник, без обмана — ни шагу. Ты людей прикарманил, не только что кур и индеек. Отдавай-ка бумагу!» — «Ты ворованный труд на выставку выставил даже? Это, Фриц, не годится…» — «Вот у Лены отец был участником выставки, пусть она скажет — сам растил он пшеницу!» — «Лена, знаете, мы ведь тоже участники сами, вот спроси командира, в павильоне садов можно видеть подбитого нами „королевского тигра“!» Я на Лену смотрю и опять вспоминаю то утро, и Орел, и тот случай, и опять, как тогда, из-за той занавески как будто слышу голос певучий. «Как попала сюда? Где отец? Как вы жили? Расскажите нам, Лена…» — «Жили? Немцам всё про отца полицаи тогда доложили, услужили мгновенно. Вызывали его, приходили к нему — не пошел бы, отвечаем, что хворый. Зиму всю пролежал так в раздумье тяжелом. В марте — кинулись сворой. Обещали, грозили, а мы — притаились, не дышим. „Что ж, берите, в плену я, — вдруг сказал им отец.— Не могу не работать!“ — и вышел, и провел посевную». — «Значит, сдался старик!» — «Я знакомым в глаза не глядела. Отвернулись и люди. А отец всё кричал: „Не могу, не могу я без дела, кто работу осудит!“ Запахал и засеял, с утра и до ночи работал, нас гонял на участки, полицаев и тех доводил до соленого пота. Мать старела в несчастье. Я смотреть не могу на людей, стыд глаза застилает. Показаться нельзя нам. Мать к сестренке в другую деревню тогда увела я, а сама — к партизанам. А весна, как назло, в том году зеленела над миром, буйно ринулись всходы. В лес пришел к нам отец неожиданно и сказал командиру: „Вот, на суд я, к народу“. Только наш командир улыбался: „Осудим под осень…“ Говорили ребята: „Опыт, что ли, отец твой задумал с посевом и просит поглядеть результаты“. А посевы росли. Крепли стебли. И в пору налива слух идет по району: поднялась, поросла над землей небывалая нива — в листьях вся и в бутонах. Немцы силы сгоняли, людей и коней к косовице, только стой, погоди-ка: в поле — ни колоска, ни овса, ни пшеницы — молочай, повилика. Всё трава застелила. Пропал урожай. Угрожая, немцы бросились в села. Первый раз, не дождавшись совсем урожая, был народ наш веселый. А отец всё ходил по отряду, вздыхал виновато, повторяя при этом: „Я не мог без работы, посеял для них, но земля-то не родит дармоедам!..“» — «Слышишь, немец, земля не родит дармоедам! — кричу я. — В отделенья и роты в сорок первом не ты ли, добычу почуяв, свел цыплят желторотых? Не хотел ты работать, труд задумал отнять у народов, где войной, где обманом. Это из-за тебя хлеб не сеял три года Тимофей Емельянов!..»

7

Нам мотор привезли, мы в траву сковырнули горелый, новый — краном схватили. Немец кружится тоже, берется за каждое дело, тянется не по силе. Мы смеемся: «Смотрите, и этот работать умеет! Приучай свою спину. Дармоеды и рабовладельцы заметно умнеют, как пришли мы к Берлину». А теперь и Берлин на виду. Впереди — только мир и работа, честь победам! Нам в колхозы свои, на заводы свои нам охота, мы к работе поедем. Там теперь торжествует, в работу влюбленный, поднимается рано смелый мастер орловской земли — Тимофей Емельянов. (Это он над снопом становился тогда на колени, это я в ваши сенцы, я вползал и стучался в жару отступленья бредовом:  «Мы свои, окруженцы…») «Лена, пусть отец вынимает медаль и гордится в день победы и мира. Пусть на выставке ставят его золотую пшеницу на подбитого „тигра“…» Немец кружится тут же — то гайку подаст торопливо, даже вытрет рукою, то броню он погладит ладонью, не хозяин, а диво! И откуда такой он? «Знаешь что, ты не нужен, иди-ка отсюда, — рассердился водитель.— Без тебя тут управимся, вон — в поместье иди ты!..» — «Что с ним делать, девчата, скажите». — «Давайте обсудим, вон машина готова. Его показать бы всем честным трудящимся людям!» — «Лене — главное слово». — «Он рабовладелец, он крал у земли и у неба, но расплата настала. Пусть работает сам он, чтобы, если заленится, — хлеба до весны не хватало. Ты слышишь — корми себя сам, а рабов не ищи ты, и живи себе смело. Вот тебе нашей социальной защиты высшая мера! Чтобы, видя мозоли твои, твой хлеб, заработанный потом, люди были б спокойны, чтоб тебя, подошедшего к мирным и честным работам, не тянуло на войны!..» «Уходи!» — мы кричим ему с танка. Он не верит чему-то, гнется, шляпу ломая. Это было за несколько дней до счастливой минуты победного мая. 1945