Стихотворения и поэмы

Луконин Михаил Кузьмич

7. НЕВЕСТА

Отпахали, откосили, отмололи на селе… Урожай пришел в Быково в девятьсот седьмом году. Тут — на дочери обнова, там — отец навеселе, и дымки из труб летают, кружатся на холоду. У Денисова Ефима пир запенился с утра. «Сколько же ему?» — «Семнадцать!» — «А моей шестнадцать лет!..» — «Выпьем, сват! Давай родниться! Мы с тобой — с горой гора! Нам — Денисовым, Баженовым — по силе разных нет!» — «Ты куда пшеничку ставил?» — «Вверх. А ты?». — «И я туда». — «Хорошо пошла. Арбузы тоже нас не подвели…» — «У тебя, Ефим, пожалуй, больше всех теперь земли!» Ловко отвечал Денисов: «Не жалеем мы труда! Наше дело — риск, орлянка, то ли будет, то ли нет. Что ни дальше — гуще, чаще череда сухменных лет. И земля скудеет сильно, не дает уже того; засевай четыре клина там, где брали с одного». — «Видно даже по скотине: не скотина — мелкота. Да, а Волга как мелеет! Ширина совсем не та». — «Всё стареет, всё скудеет, что там будет впереди!» — «Нам еще, пожалуй, хватит, только больше борозди!» — «Да, земля уже устала, отдает последний сок». — «Больно люду много стало, надо каждому кусок». — «Урожай на голь людскую очень сильно в гору прет…» — «Ну! Давно бы землю съели, если б только лезла в рот!..» — «Выпьем, сват!» — «Держаться надо, там бунтует всюду люд». — «А у нас-то, слава богу, в пятом вычистили блох…» — «Ты за мельницей гляди-ка: к мотористу больно льнут!..» Тихо, в ухо, наклоняясь, шепчут: «Покарает бог!..» И опять смеются: «Выпьем! Больно девка хороша! Как ступает! Как запляшет! И красавица с лица…» — «Да и мой — Денисов вроде! Уж скажу я, не греша: голова чего! А руки! Золотые!..» — «Весь в отца!» — «Ты видал, чигирь придумал! Сам поставил!» — «Знаем мы… Как упал-то он, хромает, говорят?» — «Залечим, сват. Выпьем!» Выпили. Баженов зашипел из полутьмы: «Прилабунился к Наташке Поляковой, говорят…» — «Как! — ревя вскочил Денисов. — Кто сказал тебе, постой!..» Вечереющие окна зазвенели — медь сама. «Над Денисовым смеяться?! С голью путать, с сиротой?! Эй, Кузьма! Кузьма, поди-ка… Эй!» — «На улице Кузьма…» Звездный вечер, ходит вьюга, снег до окон замело… Запевай теперь, подруга, разбуди скорей село! Разбуди тоской моею, разбуди моей бедой. На меня смотреть не хочет мой парнишка молодой. Гармонь новая покуда, гармонист уже хромой. Ты покинь свою Наташку, не води ее домой!.. Я свою соперницу отвезу на мельницу, посажу на крыло, чтобы духу не было!.. «Кто орет так, а, Наташа?» У плеча — ее плечо. «У Баженовой Катюши голос с этим вроде схож. Я боюсь, побьют…» — «Наташа, слышишь, сердцу горячо.! Ты

одна, моя Наташа, ты одна во мне поешь!..» Никакою страшной силой не разлучат, дорогой. Нет, миленок, милый-милый, не отдам тебя другой!.. Что хотите, как хотите, я приму свою вину, заключу тебя навеки, белых рук не разомкну. На морозе стынут ножки, дует ветер в рукава, посидим еще немножко, я скажу тебе слова… Ловит он Наташин голос, в губы смотрит не дыша. Синие глаза Наташи! Губ горячих лепестки! Задыхается от счастья, жизнь на свете хороша! Слышать голос, видеть зубы, чувствовать тепло руки. Отнеси гармонь, парнишка, только тихо положи, если спросит тятька, где я, полюбил, ему скажи!.. Так стоят они, от стужи заслонясь стеной избы. Спит братишка, спит маманя. Окна льдом заслонены. Ни клетушки, ни сарая, ни плетня, ни городьбы. Не пришел отец с японской, чужедальней стороны… Полюбила бестолково и горю, как от огня, а Наташка Полякова отбивает у меня. Я пойду на Волгу выйду, стынет Волга на ветру. Не прощу тебе обиду, я тебя еще утру! Эх, мальчишечка бедовый, кареглазый мой Кузьма, зачем же целу зиму ты сводил меня с ума?! Не зови домой, маманя, простою на холоду, прямо под ноги милому хрупкой льдинкой упаду.

8. БЕДА

Кажется: солнце горит и ночью, пылает во рту самом. Плывут, мельтешат огневые клочья, сплетаются в душный ком. Светает. Идут по привычке люди, медленно, молча, врозь. Тянет к посевам мечта о чуде. Голод сверлит, как гвоздь. На улице ни деревца, ни травки — голо, как на току, только на крышах мазанок жалких цветет лебеда в соку. Серые, старые, хилые избы прижались, изба к избе. Не горе — так, может, дымки вились бы, но пусто в любой трубе. От старости крыши сползли у многих в улицу их наклон, похожи они на старух убогих в платочках — вперед углом., Иные избы, с годами споря, крыши назад сгребли. Безлобые, ветхие гнезда горя, дети сухой земли. Стоят, беседуют год за годом. О чем? Не скажут они. Глубоким тягостным недородом их сгорбило в эти дни. Уходит, уходит, уходит лето. Люди бредут. Куда? Знают, а всё же идут с рассвета на пепелище труда. Какая весна веселила душу, надеждой дышала грудь. Лето взмахнуло каленой сушью, беде проложило путь. В начале июля — пора налива — жара ветровая жгла. И вдруг упал, расходясь торопливо; туман сухопарый — мгла. Сама земля подавала голос: «Люди, беда грядет!» Пустая завязь. Трухлявый колос…  Будет голодный год.

* * *

Насторожились и ловят вести, пересчитывая закрома, четырехскатные, крытые жестью; закрытые, как сундуки, дома. «Слышь-ка, голодные, словно звери!» Как только запахло бедой в упор, сразу ворота, калитки, двери — на крюк, на задвижку, на запор. «Слышь-ка, ухо востро, покуда есть еще корни, кашка-трава, пусть кормятся сами! Какая там ссуда!.. К весне докажем свои права». — «И нашим убыткам не хватит счета, сушь-то не видит: где голь, где я. Надо вернуть. Запирай ворота! Жди, помалкивай, хлеб жуя!» В доме Денисова тихо и глухо. Вдруг заголосила Авдотья, мать. «Цыц!» — заревел ей в самое ухо. «Да как же, Ефим, пропадут…» — «Молчать!» — «Сын ведь…» — «Кузьма от меня отколот!.. Слышь-ка, не вздумай давать тишком, прибью!.. Пусть скрутит гордыню голод в ногах попросит, придет с мешком…» Слушают: голод пошел — завыли. Ждут и молятся взаперти Денисов, Панечкин и Ковылин, Баженовы… Думай: к кому идти. П ополю бродят… Нечего взять, ощупаны плетки и колосочки. Пустая осень. Ноги скользят, всюду ямы, канавы, кочки. «Пойдем, Наташа!» — «Кузя, пора!» Пока еще вьюга не смыла злая, идут, как и все, за село с утра, кашку-траву про запас срезая. Руки не слушаются порой, слезы голову клонят ниже, страх разрастается, прет горой. «Кузя!» — «Ты что?» — «Подойди поближе». — «Идем, Наташа. Идем, идем! Не бойся, переживем, Наташа…» Она кивнет — и опять вдвоем горько вздохнут: «Вот и свадьба наша!» К Тулупному шли, к полосе прибрежной, собирали корни куги. Ходить всё труднее, в глазах круги. А степь закатилась дерюгой снежной. Пока земля была на виду и солнце размытое шло с разбега, еще не верилось так в беду, как в это утро первого снега. «Бежать! Бежать!..» — голосит село. К пристани бросились — поздно было: мостки осенней волной смело, спуск водороинами подмыло. Свистнул на стрежне ночной порой, вниз убегая от волжской бури, большой пароход «Александр Второй» общества «Кавказ и Меркурий». И кончено. Мерзлую землю скребя, гори, замерзай, умирай без силы! Не слышит, не знает никто тебя, заволжский замученный край России!

9. НАДЕЖДА

Корни высушили, истолкли, пекли из муки лепешки и ели. Вкусно. Насытиться не могли. Ноги с бездушной еды толстели. Кашку-траву варили. Сперва черной становится, серой, синей. Белой станет — готова трава. Жили этой едой бессильной. Сходил к маслобойщику — в край села. Весь день продвигался от дома к дому, в каждой избе смерть побыла. Макухи просил — отослал к другому. Отруби выменял за ружье, гармонь перешла Ковылину в руки. Взял ее Петька: «Теперь мое…» Смолчал Кузьма, потемнел от м уки. Стыло Быково на Волге-реке, падал народ, недородом смятый. Так и пришел в смертельной тоске новый год, девятьсот десятый. Сани скрипнули под окном в новогоднее утро. Кто-то ступил на крыльцо ногой, кто-то щеколдой звякнул. «Хозяева!» Шарит по двери рука. «Кузя, кто это, слышишь?» Наташи испуганные глаза синеют в утренней сини. «Хозяева!» В сердце ударило вдруг. Кузьма поднялся над лавкой: в избу шагнул, распахнув тулуп, грузный Ефим Денисов. «Хозяева что-то поздно встают и печку еще не топили…» Сказал и прислушался к тишине, снял шапку, перекрестился. «Кузя! — с криком шагнул еще. — Кузя! Зачем казниться? Смири гордыню, простит отец! — крикнул Ефим, рыдая,— Слышишь, опора моя, пойдем, рука моя правая, сын мой!» Ефим Денисов на лавку сел, лицо опустил в ладони. Винный угар по избе пошел, сердце сковала жалость. Нависла тяжелая тишина, дышали глаза Наташи. Дверь отворилась. Две чьих-то руки мешок поставили к стенке. «Что это?» — хрипло спросил Кузьма. «Мука», — из сеней сказали. «Тятя, зачем ты сюда пришел?..» — «Кузя, мать пожалел бы!..» — «Тятя, хлеба много у нас?» — «Хватит, сынок, идемте. Хватит! Нонче уже бегут, а с рождества повалят, наделы сожмем у себя в руках еще десятин на двести…» — «А люди?» — «А люди спасутся мной, а там уж не наше дело. На свете каждый сам за себя, бог лишь за всех единый…» Трудно Кузьме, устал он сидеть, в угол плечом ввалился. «Тятя, давайте хлеб раздадим всем, кому смерть приходит…» — «Кузя!..» — «Можешь, тятя, давай…» — «Кузя, ты что, сыночек?!» — «Слышишь, тятя, давай отдадим!» — «Задаром, что ли?» — «Задаром…» — «Цыть, сопляк, не смирился ты, Гордец! Пропадешь ты, выродок мой! Так над отцом смеяться!..» — «Уйди! — прошептал, слабея, Кузьма. Уйди!» Засвистели двери… «Муку забери!» Метнулся Кузьма, мешок уцепил руками, свалил его, покатил за порог сквозь сени. Сорвал завязку, грудью в сугроб столкнул с крыльца и сам повалился следом… «Уйди! Навсегда! Не хочу твоего… ничего, что содрал ты с кровью!.. Отзовется тебе, отольется тебе… тебе и другим, на свете!..» Можно даже уснуть на ходу, ступни бы если так не ломило. Идет к колодцу. На холоду его совсем покидает сила. Легкий, он виснет на журавце, пока не сорвет с ледяного припая. Белеют пятнышки на лице, и сон приходит, глаза слипая. «Эй, в колодец слетишь, сосед!» — «Федя!..» — «На срубе уснул. Гляди ты!..» Федор Бабаев и сам присел на край колоды, глаза закрыты. Они, себя тормоша, берут воду, в каждом ведре по кружке, несут, совершая великий труд, идут, мешая уснуть друг дружке… В марте семнадцатого числа Волга проснулась, вздохнула Волга, лед разорвала и понесла. Как ты, родная, томила долго! Бушует над Волгой ледовый гром, крыги на острова полезли. Быково дышит распухшим ртом в жару голодной своей болезни. Кузьма, отталкивая полусон, шатаясь, шел добирать солому, раз десять с охапкой садился он, пока проходил от сарая к дому. Наташа, держась рукой за шесток, затапливала от последней спички, слушала: булькает кипяток, — рогач покручивала по привычке. Потом на крыльце сидели вдвоем и удивлялись: «Весна, смотри-ка! Небо чистое, как водоем!» Тихо: ни рева, ни зова, ни крика. «Кузя, ведь это из-за меня твое мученье…» — «Наташа, что ты! С тобой мы единственная родня! Пускай подавятся, живоглоты! На всём: на пожарах, на голодах — руки греют!.. Уедем, Ната? Так-то не бедствуют в городах, хлеб в городе есть, говорят ребята». — «Боюсь я!..» — «В Царицыне будем самом, двенадцать часов отработал — и дома». — «Боюсь я…» — «И книги там… Люди с умом…» Всё кружит и кружит тяжелая дрема. Сидели и слушали: нет ли гудка? Гудки мерещились, выли, звали. Пароходы издалека наплывали и наплывали. Он глянул на солнце, резь превозмог, увидел: с краями полная чаша, в ней солнце, пуская легкий дымок, кипит и булькает, словно каша.

10. ВАРЛАМОВ

Ну что же там качается чуть заметной точкой? Течение несет, волна толкает в бок. То кажется арбузом, то бакеном, то бочкой. Кузьма плывет, устал. Гребок, еще гребок… Вот рядом, брать пора, но волны взяли сами. Он вновь подплыл — волна рванулась вскачь. Кузьма нырнул, и вот плывет перед глазами разбухший на воде громадный калач. «Наверно, с парохода иль с пристани упал он», — решил Кузьма и тихо толкнул калач вперед. А берег далеко, чуть видно — валит валом на берег — еле видно — сбегается народ. «Калач!» — кричит Кузьма. Над Волгой эхо тает. «Плыву!..» «У-у…» — разносится вдоль вспененной реки… Калач плывет, вокруг него рыбья стая: и тощие чехони, и щуки, и мальки. Рукой Кузьма ударит — пугает, мало толку. Нырнул — увидел снизу: калач рыбешки жрут, плывут со всех сторон, заполонили Волгу, едят калач, друг дружку, его боками трут. Кричит Кузьма: «Спасайте!» И движется рывками, а люди там молчат, молчание окрест. Кузьма плывет, бьет по воде руками, и ртом калач толкает, и ест его, и ест… «…Нарочно людей убивают голодной бедой!» — «В Быкове садились?» — «В Быкове». — «А я был на вахте». — «Не заметь я — подмяли бы…» — «Совсем молодой!» — «Их двое! Девица — у буфетчицы Кати». — «Его не видали тут?» — «Нет». — «Не пускай никого, и так уж доносят: политических возим». — «Он сильнее листовок, показать бы его всем рабочим Царицына…» — «А куда они?» — «Спросим…» — «Я пошел. Отдежурю у Пролейки — зайду». Сквозь шепот выступил металлический клёкот и мощное уханье двигателя на ходу. Взмыл привальный гудок, раскатываясь далёко. Встрепенулся Кузьма, п риподнялся — и снова на подушку склонило. Сиял в потолке огонек. «Спите?..» Голос напомнил ему полушепот до слова. «Как же я ослабел так?..» — «Ничего, паренек». — «Паренек, а Наташа?» — «Жена? Молодые ребята! Что ж, она молодцом! Быковские, значит… Кто я? Я механик. Ушел кто? Значит, ты слышал, а я-то… Тот масленщик Степан Близнецов, мы друзья. Ну, а ты чей? Денисов? Фамилию слышал как будто». Кузьма промолчал, всё глядел на седые вихры, на плечи крутые… «Это ваша каюта?» Механик кивнул: «Да, моя, до поры…» Каюта подпрыгивала, и необычно сияли пузырьки в металлических сетках у потолка. «Это и есть электрический свет? А нельзя ли взглянуть на машину?» — «Всё можно. Лежите пока…»

11. ГОРОД

«А вот и Царицын! По названью привычен, только городом царским не был он, молодой. Так ордынцы прозвали: Желтый остров — Сар и– Чин, И речушку Сар и– Су звали — желтой водой». Варламов с Кузьмой и Наташей смотрели из окна. Пароход вышел

на разворот. «Не забыл? Значит, спрашивай: слесарь Апрелев. На французском он, в „русской деревне“ живет». Из пролета толпа понесла, а навстречу гологрудые грузчики мчались гуськом: «Эй, изволь, сторонись! Задавлю! Изувечу!..» Сзади в спину татарин толкал сундуком. Понесло через пристань, на мостки отшвырнуло. Гнулись доски к воде под напором людей. Горы бочек и ящиков. С берега дуло крепким запахом пота, рогожи, сельдей. Шли, держась друг за друга; от берега в гору деревянная лестница круто вела. Высоко как! И страшно! Вернуться бы впору. Одолеешь ступень, а нога тяжела. Шли и шли, задыхаясь. На площадках скрипучих спали, резались в карты, ревя, босяки, и лежали кругом на обветренных кручах бородатые дети великой реки. Шли и шли… Всё кружилось в глазах. На ступени приседали и видели Волгу внизу. Две тяжелых косы уложив на колени, тихо-тихо Наташа глотала слезу. И опять поднимались — нелегкое дело. Шли. И вот увидали: вокруг поплыла карусель из домов без конца, без предела. В небе ухали, ахали колокола. А базар! Крепок дух енотаевской воблы. Мед арбузный — как память осенней страды. У возов запрокинуты в небо оглобли, сине-красные тлеют мясные ряды. Дом на доме увидели, выйдя к базару, есть из камня дома с кружевами резьбы! Как пружины, крутились до облака яро майской пыли густой вихревые столбы. А народ всё бежал! Их волна захватила, у собора притиснув, сдавила бока. «Главный колокол!» — «Ну?!» — «С нами крестная сила!..» — «Пуда два откололося от языка». — «Двух купцов подсекло!» — голосили кликуши. «Не купцов, а паломников!» — «Вот она, медь…» А вокруг, оглушая мещанские души, церкви в разных концах продолжали греметь. Задыхаясь в пыли, в перегуде, в тревоге, лез Кузьма, ограждая Наташу рукой, и сжимались сердца, и не слушались ноги, и глаза застилало тревожной тоской… «Где французский завод?» — «Там, верст семь напрямую…» — «Кузя, может…» — «Ты что?» — «Страх на каждом шагу! Ну, куда мы!..» — «Идем! Лучше смерть, но иную. Я, Наташа, на землю глядеть не могу… Нет, не мать она нам… Размела по дорогам. Чуть собой не накрыла землица сама». — «Кузя, грех…» — «Я готов повторить перед богом. Навсегда нам запомнится эта зима…»

12. ЭЛЕКТРИЧЕСТВО

Французский завод ДЮМО гудит и пышет жаром, семь труб стоят, пуская оранжевые дымы. Сначала дрожь земли казалась кошмаром, потом — привычкой, жизнью оглохшего Кузьмы. Жили у Апрелевых в землянке незрячей, в банном овраге. Овраг был ничей. Сверху сор валили, дымился шлак горячий, у порога пенился мыльный ручей. Землянки лепились по оврагу за банями, друг в дружку упирались, одна над другой. «Русские деревни» французской компании завод приторачивали к Волге дугой. Двенадцатый год. Царицынское лето ушло, угомонилось в студеном ноябре. Апрелев и Кузьма выходят до рассвета. Кузьма два года грузчиком на шихтном дворе. Апрелев — весельчак, не унывает сроду. «Держись! — его словцо. — Не бегай от дел. Ничего, Кузьма, привыкай к заводу. Я в пятом за него свое отсидел!» Усы Апрелев гладит. Кузьма шагает хмуро, «Стеснили вас, Иваныч, землянка тесна». — «С ума сошел, Кузьма! Наверно, баба-дура сказала что! Построитесь — будет весна. Ты лучше скажи: пойдешь со мной в бараки?» — «Пойду…» — «Будет гость». — «Кто?» — «Увидишь сам. Надо нам готовиться к новой драке. Держись!». Апрелев водит рукой по усам…

* * *

«Товарищи! Ленин нас учит быть стальными. Гоните ликвидаторов рабочей метлой. Живет большевизм! Мы справимся с иными. Сплотим ряды теснее, трусливых долой!. Рабочие ДЮМО не предадут традиций!. Не будем выпрашивать подачек и льгот! Сам всего добьется рабочий Царицын! Наши силы крепнут! Вернется пятый год!..» Свечка отбрасывает тени густые. Горячо, чуть слышно говорит гость. В сердца западают слова простые. Слушают люди, сжатые в горсть. Гость русоволосый и смуглолицый, молодой, рабочий — видать по всему. «Только что из ссылки — и опять не боится!— Кузьма подумал. — Дело дороже ему!» Потом услышал голос, знакомый еле-еле. «Вот молодец, разворошил сердца!» И в сумерках увидел… Он? Неужели?! Рядом с докладчиком — знакомый с лица. Кузьма пробрался к выходу, знакомому навстречу. «Товарищ Варламов, узнаете меня?» Варламов развернул тяжелые плечи. «Постой, — сказал, руками других стороня, — Знакомое лицо, где-то я вас видел. Кузьма Денисов! Вот как! Я рад за вас! За адрес не ругаете? Иваныч не обидел? Да, он на дружбу крепок: рабочий класс!» — «По одному, товарищи, время такое, черносотенцы лютуют!» — «Намнем бока!» — «У нас филер „Подошва“ не знает покоя!» — «До новой встречи!» — «Тише!» — «Ночь глубока!..» Пошли втроем. Апрелев уговорил: «До кучи!» — «А как же вы в Царицыне?» — «За вами вдогон,— Варламов засмеялся,— Выдался случай — зимовать поставили в царицынский затон. Вас, кстати, электричеством, помню, задело. Как раз моторы будем чинить зимой. Хотите — поучимся, найдется и дело… Ну как? Французский жалко? Вернетесь весной». Кузьма молчал, не в силах отыскать слова. «Держись! — толкнул Апрелев. — Берись, Кузьма?» — «Спасибо, я согласен». — «Вот это толково!..» В ту ночь побелело. Началась зима.

13. ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ БУНТ

Тринадцатый год. Весна. Гудит Царицын. По Гоголевской шествуют, едут, снуют сытые купчики, дебелые девицы. На губах прохожих папиросочки «Ю-Ю». В электротеатр «Патэ» лезут резонно: «Из клуба парижской молодежи фарс — сильно потрясающая лента сезона: „В когтях полусвета“ начнется сейчас». Праздник трезвости — общественное дело. Ресторан «Конкордия» сбился с ног. Пятые сутки размашисто, умело гуляет «Князь Серебряный» — купеческий сынок. Стоит на Княгининской — сапоги до глянца — городовой Бросалин — руки в бока. Строем прошагала в баню Саномьянца пятая рота Аткарского полка. «Солдатики наши! Враг, не надейся… — Машут платочками: — С вами бог». Тупоносый лакированный ботинок «Вейса» сильно запылился громом сапог. Окна открыты. Сладко зевая, заседает Дума. Третий год вопрос один и тот же: «О проводке трамвая на французский и дальше, на Пушечный завод». Фон Остен-Сакен, голова Царицына, рукой размахнулся: «Прошу, господа!» Лапшин (лесозаводчик): «Пора договориться нам Зачем трамвай рабочим? Ездить? Куда? Вы слышали: опять там аресты. Права им давай. И революцию. — Он сжал кулаки. — Ну что ж, пойдем навстречу: удобней трамваем возить листовки Ленина, плодить кружки. Хотите, чтоб они заполонили город, к моим заводам ринулись, к дому моему? Меж ними надо ставить железные заборы, какие там трамваи, еще б одну тюрьму!..» Конщик Верхоломов подскочил на месте: «Я б это электричество не пустил на порог. Зажал бы всяких умников: не лезьте, не лезьте! По горло хватит пара и железных дорог». Встал Сакен: «Этих умников от голода распучило. России электричество — как корове седло. Да… в среду на Скорбященской сжигание чучела „Гидра революции“ — вот будет светло!» Похохотали сладко. «Проголосуем или отложим рассмотрение? Как, господа?..» Вдруг полыхнуло: «Караул! Убили! В бане Саномьянца». — «Что там?» — «Беда…» — «Р-р-разойдись!» — «Р-р-разойдись!» Городовой Бросалин ведет сквозь толпу храпящих коней. Сакен в карете дергает усами. Лезет полицмейстер в паутине ремней. «Что тут такое?» — «Ваше величество!.. Ваше превосход… (захватило дух)», — «Ну!» — «Слушаюсь… Тут электричество солдатиков побило в бане. Двух. Проволока висит там, солдатикам ново. Стирали. Приспособились вешать мытье. Как она даст! Один — за другого… Землей обложили, но, видать, не житье. Другие разбежались голые прямо, обратно не загонишь: боятся, и на». — «Р-р-разойдись!» Вокруг напирали упрямо. «Ведут!» — «Пымали!» — «Попал, сатана…» — Взвыла толпа, давясь в переулке. Ведут городовые преступника в кольце. «Бей его!» — потянулись скрюченные руки. Он виснет от ударов, кровь на лице. «Ваш-ство, вот он, в бане кочегарил, играет с электричеством от большого ума…» Сакен усмехнулся… В уши ударил слезный, задыхающийся крик: «Кузь-ма-а-а!» Наутро газеты от слез раскисли, «Царицынский вестник» плачет в платок: «Возмущение царицынской общественной мысли. Вот к чему приводит электрический ток». «Убиты солдатики — осиротели ружья. Пусть местных умников власти уймут, дорого обходятся их выдумки досужие». Брызжет слюною электрический бунт. «Простые обыватели — нас большее количество, — мы требуем защиты от всех озорников». «Требует Царицын: уберите электричество. Будем жить, как жили во веки веков».

14. РОДНЯ

«Не будут! Не будут так жить на свете! — солдат начинал разгон.— Не будут! А мы за это в ответе — и ты, и я, и он! И он». Солдат показал на нару, там Федор к стене прирос, на плечи, вздрагивающие от жара, лег вчерашний допрос. В решетку влетают охапки пыли, душит жарой тюрьма. «А люди-то, люди… Камнями били, звери!» — вздохнул Кузьма. Солдат забегал. «Не звери… Это тьма, понимаешь, друг. До электрического ли света сейчас им! Взгляни вокруг: темь вековая, нужда в народе, им нужен другой свет… А ты с электричеством… О свободе, о жизни дай им ответ! Хотел чигирями спасти Быково, ну, выстроил, а кому? Отцу и надо тебя такого, ты жар загребал ему. Бабаев тебе рассказал… Иную имел ты мечту, а он раскинул плантацию поливную, торгует твоим умом». Кузьма прервал его: «Слушай, Яша, я сам же порвал с отцом, уехал…» — «Не бегать — задача наша, а драться, к лицу лицом! Вон Федор рассказывал, снова голод, спасет их чигирь? Ну да!» Рука солдата сечет, как молот, он ходит туда-сюда. Кипит он, ходит, не зная покоя. «Должен орел упасть! Потом электричество и всё такое… Сначала земля и власть!..» Кузьма обернулся движеньем нервным на тягостный звон дверной. Смотритель выкрикнул: «Яков Ерман!» Солдат прошептал: «За мной». Бабаев вдруг произнес чуть слышно: «Солдатик-то с головой! Давно он?» — «Вот лето второе вышло, вбросили, чуть живой… В казармах мутил…» — «Большевик, я вижу. Как ты, собирал кружки». — «А ты? Кузьма, подойди поближе…» Глазами сошлись дружки. «Варламова знаешь?» — «А ты? Откуда? — сказал он.— У нас ведь связь! Царицын — Быково!» — «Вот это чудо! Федя, родня нашлась!..» — «Тише, — Бабаев уже не видит, — молчи, отдышусь пока…». — «Не будет! — подумал Кузьма. — Не выйдет так жить, как жили века!»

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

НОВАЯ ВСТРЕЧА

1. ПЕРЕД СЪЕЗДОМ

Восходит затуманенное солнце, дымки из труб на Волгу отмело. Журча глубинной силою колодцев, родное просыпается село. Быковы хутора на крутояре. В Заволжье снегу — избам до плечей. Запели двери. Утренник в разгаре. Дрожат на стеклах блики от печей. Я, как любой, увидев направленье, план партии — мечтания ее, в них нахожу свой путь, свое волненье, сердечное веление свое. Я вижу… …Пристань дернулась, осела, мостки прогнулись, шлепнули — волну. А он уже на кручу вышел смело, пошел, пошел, сминая тишину. Крича, в песок отряхивая брызги, я вылетел из Волги. Все — за мной. Я, сын вдовы, Натальи-коммуиистки, наслышался о нем еще зимой. Растет толпа, и надо торопиться. В шипах колеса! Сила хоть куда! Ехидный дед подкинул палку в спицы, от удивленья — набок борода. Так трактор шел, выхлопывая тонко. До вечера гудели голоса: «Цепляй косилку!» — «Все садись!» — «Силенка!..» Не отставали мы от колеса. И стало всё вокруг каким-то новым. Лампешку долго жгли у нас в избе. Когда поднялся месяц над Быковым, я трактористом снился сам себе. Под утро мамин выкрик полусонный: «Наш трактор!..» Побежала, я вослед… Рассыпались, искали — пеший, конный. Перекликались люди. Плыл рассвет… А трактор уходил, теряя силы, шел ранней степью. Волга впереди. Они вожжами руль ему скрутили, пустили. «Ну, партеец, уходи!» — «Иди и не мути!» — кричали хрипло, разбили фару, чтобы не глядел… И ночь к стальным шипам его прилипла. Так шел он, одинокий, и гудел. Мял молочай, кусты. Овраг — преграда. Лез, выбирался. Снова брал разбег. Доверчиво он думал: значит, надо, раз уж его направил человек! Так уходил, хмелел в горячей дрожи, давил суслячьи норы за бугром… Проснувшееся слышало Заволжье торжественный его предсмертный гром. Мы след его над кручей отыскали. Рыдала мать. Запомню навсегда. А в это время из далекой дали на Волгу к нам слетались поезда. В ста километрах ниже по теченью, вниз, по свеченью полных волжских вод, открылся трудовому ополченью — пока на кальке — Тракторный завод. И правда жизни, чистая, прямая, работала, готовя торжество. Пошли, пошли, сметая и вздымая, родные братья трактора того. Я не в укор припомнил день тяжелый, село мое. Я сын твоей судьбы. Пусть будет поколеньям верной школой нетленная история борьбы. То было наше давнее начало, нам каждый шаг давался нелегко. Но партия звала нас, научала и, как всегда, глядела далеко! Листаю я летящие страницы твоих высоких замыслов, страна. Гляжу в глаза, заглядываю в лица, произношу родные имена. Быковы хутора в метели вижу, разлет электромачт невдалеке, в ста километрах по теченью ниже — громаду Гидростроя на реке. Сияет беспредельно белополье, морозный воздух чист — гляди насквозь. Влилось село соседнее, Раздолье, что раньше Голодаевкой звалось. А выше — Жигули, Идут по селам энергомагистралей провода, и кружит оживлением веселым машины наши волжская вода. Вода придет, просторы изменяя, теплом нальет твой колос и арбуз. Ответь на это, родина степная, я за твои мечтанья не боюсь. Под снегом — горизонт озимых пашен. Колхозный двор моторами прогрет. Так воздух чист — дорога жизни нашей видна на много верст, на много лет.