Стихотворения и поэмы

Луконин Михаил Кузьмич

2. ОТКРЫТИЕ ВОЛГИ

«…А в октябре мы Волгу перекрыли! Мы покорили Волгу! Посмотри…» Но я еще не мог себе представить ее покорной, перекрытой. Нет, не мог ее представить перекрытой. Я молча вспоминал все эти годы, все годы проплывали, как плоты. Плотовщики мне вспоминались. В детстве мы с берега кричали по воде: «Эй, пароход далеко ль обогнали?..» По целым дням на берегу сидели. «Плывет!» — пыряли в теплую волну, саженками, туда, где, чуть мелькая, на волнах плыли круглые арбузы, упавшие с больших дощаников. Я слушал: «покорили», «перекрыли». Стихи читали: «Волга нам сдалась», «Бушует разозленными волнами». Всё время думал: что-то тут не так, есть в тех словах какая-то неправда… Знакомая дорога до Рынк а. Я поклонился Тракторному низко: «Пока! Вернусь еще. Приду к тебе!» Чем ближе Волга, тем трудней дышать. Скорей, скорей… И вот она, родная, открытая для взора. В январе! Расталкивая тоненькие льдинки, наш катерок пошел — зимой! — пошел и в этом поединке мнил себя атомоходным ледоколом «Ленин». Процеженная цепью водосбросов, слетала вниз тяжелая вода, до дна ныряла, выплывала вновь, опять плыла стремительно и бурно. Вдали

белели волны-плескуны. Горячая пора на Гидрострое — быстра весна… Горячая пора! Когда у нас пора была холодной с тех пор, как шли на Зимний в ноябре, «ура» крича, пот рукавом стирая?! Горячая пора зимой и летом, с утра и до утра — там, на войне. На целине — горячая пора. Горячая пора бригад ударных. Пахать пора! В Быкове, там, у нас, весенние ветра уже подули, кора земная влагой налита. А урожай! Горячая пора! Пора на трактора и на комбайны. И мне пора, пора перу и чувству не как вчера, а вновь, как никогда. Весна стучится в шлюзы Гидростроя. Густой туман клубится у воды, кочуют в нем огни электросварки. Под эстакадой — если смотришь вниз — летит вода до головокруженья. Владимир Александрович Кулагин, механик кранов, мой хороший друг, надежный парень с крепкими руками, застенчивый, как все большие люди, рассказывал мне новости. Мы шли по всей стреле незыблемой плотины…

* * *

«А в октябре мы Волгу перекрыли», «Мы покорили Волгу — посмотри…» Да, я смотрел сквозь сетку водной пыли на то, как волны по бетону били и сразу закипали изнутри. Отсюда, с эстакады, видел снова начало моря. Дальше я глядел, на разворот простора ветрового сквозь снеговой волнующий предел, по Волге вверх, за кромку небозема, за бело-синий дальний окоем, где вся земля по памяти знакома… Так мы стояли с Волгою вдвоем. Несла мне Волга радостные вести, летя ко мне последнею волной. «Быковы хутора — на новом месте, не место — жизнь пахнула новизной». Да, я глядел, вдыхал родимый запах. Так пахнет хлеб, и солнце, и вода, и Волга летом, в солнечных накрапах, и сладкий пот счастливого труда. Да, я глядел внимательно и долго. Вдруг вспыхнули и брызнули огни, И я узнал их: это капли Волги пошли в поля, пошли, пошли они! Смеялась Волга, ласково искрилась, не перекрыта и не заперта. Мне вдруг в улыбке Волгиной открылась неправда этих слов, неправота. Так смейся, Волга, в белопенном вале, я узнаю твою былую прыть. Тебя мы, Волга, не перекрывали. Да разве можно Волгу перекрыть? В разливе будь, шатайся ледоходом, преграды нашей нет тебе нигде. Мы перекрыли путь своим невзгодам. Мы перекрыли путь своей беде. Теперь — простор твоей свободной силе. Гуди, гуляй, свободная вода. Не перекрыли мы тебя — открыли и окрылили, Волга, навсегда.

3. ДОРОГА СТЕПЬЮ

Пять дней подряд мели холодные метели. Из Волжского в Быково нет пути. Сегодня вышел — ветер веет еле-еле, так, значит, можно и попутную найти! Иду один вдоль судоходного канала. Из котлована вверх до снежной белизны восходят стены шлюзовые, сроку мало, им надо встретить навигацию весны. Я помню вёсны штурмовые Волго-Дона: мороз с утра, а в полдень — дождик окладной, метель и оттепель опять. Всё так знакомо. Так шел и думал я о женщине одной.

* * *

На грейдере мне повезло: идет в район колонна. «Хоть кое-где перемело, но всё же будем дома!.. Ты из Быкова сам? Теперь село переселилось и не узнать его, поверь. Вот жизнь, скажи на милость!..» — «Пошли копать. Опять затор. Машин тут очень много, зерно вывозим до сих пор, а видишь сам: дорога!..» Так едем. Через полчаса опять покинь кабину, лопатой рой у колеса так, что ломает спину. Стара команда «раз и два», а поднимает совесть, плечами жмем на кузова, в снег уходя по пояс. И надрывается мотор, дыша в кабину жаром. Шофер продолжил разговор: «Уходят силы даром. Шоссе не дешево пока, но наше бездорожье обходится наверняка значительно дороже. Другое — лет пяток назад. Для каждого колхоза коней хватало за глаза, зерна — на два обоза. Бывало, сразу нагружай, нехитрым дело было — положат полный урожай, вези, тянись, кобыла… А то — и рады новине, и страх. Вот так и возим. Пустить бы сразу по стране какой-нибудь бульдозер — громадный, словно ледокол, чтоб срыл под корень тропы, за ним комбайн особый шел, дорожный, заодно бы. Стелил асфальт или бетон». Шофер взглянул несмело, за свой задор смутился он: «Пойми, осточертело! Ну, вот опять…» Застряли мы. Работают лопаты. Опять — в кабину. Кр угом тьмы грузовики зажаты. «Ночуем, видно…» Ветерок повеял вдруг нездешний, и в эту ночь пришел не в срок февраль какой-то вешний. Я в запотелое стекло глядел на степь ночную. Вот это зимнее тепло я жизнью именую. И был я счастлив в эту ночь тем, что с землею дружен, что людям я могу помочь, что мне товарищ нужен…

* * *

Давно мы перешли на телеграммы, и писем не останется от нас. «Целую. Жду» — и коротко, и прямо, и долетит скорее — в тот же час. Хотя дороги наши стали шире, разлуки стали призрачны, как сны, когда благодаря Ту-104 перелетаем в зиму из весны. И всё же всё осталось, как и было: над заметенной пашней воронье да облака, летящие уныло. В глазах твоих расплывчатых вранье. Я помню Волгу в пятнах пересвета, а на песчаных заплесках следы, и вновь — тебя, похожую на лето, на летний день под солнцем у воды. Я вижу — вспоминаю: степь умолкла, прохладу тихо к берегу несло, а у тебя в глазах струилась Волга, и тень твоя ложилась на весло. Притихшая река казалась кроткой, вниз оседали сумерки, как снег, густая тьма пружинилась под лодкой, и чайки улетали на ночлег. Хотелось крикнуть Волге, крикнуть людям, земле своей, всему, что есть в крови: «Спасибо, жизнь!..» Просил:

«Давай разбудим все берега признанием в любви». А ты молчала, век не размыкая, потом сказала: «Сыро над водой… Греби обратно…» Да, ты вся такая. Я замирал над зреющей бедой…

* * *

«Ты что?» — «Не сплю, не сплю, тихонько брежу». Я встрепенулся по привычке фронтовой. «Стонал ты будто бы…» А сумерки всё реже. Взревел мотором грузовик передовой. Но всё ж снега уже как будто обвеснели, чернеет кое-где озимая земля, и теплый ветер навевает еле-еле, он за ночь обаукал все поля. Да, все поля он обаукал, вешний ветер. Да, обвеснели и осели все снега. И замечательно просторно жить на свете! Как никогда, земля родная дорога. Шофер, мой друг, дороги будут, ты счастливый. Мы нашу землю обновляем — ей пора. Встает из-за бугра, за снежной гривой, село мое, мои Быковы хутора.

6. СТАРЫЙ КОММУНИСТ

Два дома через улицу смотрят друг на друга. Два друга часто видят в окно один другого. Встречаются. Поклонятся: «Здорово!» — «А, здорово!..» Уже обоим головы посеребрила вьюга. Года идут. Года идут. Они молчат про это, вот разве пионеры расспросами встревожат. Нет, не считают пенсию получкой с того света. От них ты не услышишь, что век, пожалуй, прожит. «Привет, Никита Лаврович!» — Квитко протянет руку. «Садись, Михал Петрович! Ты что приходишь редко? — Юфатов выйдет в горницу: — А вот и табуретка…» Садятся. Улыбаются взволнованно друг другу. «…Не довелось учиться. Не брали пришлых в школу. (В Быково переехал отец с верхов когда-то.) Юфатовы, мы сроду грузчиками были. А в девятьсот четвертом… Значительная дата! — Смеясь, Никита Лаврович спросил: — Ты помнишь, Паша?» — «Ну, как же! Как вчера. Прошло, скажи на милость!» — Прасковья Александровна задорно улыбнулась, в глазах ее далекая юность заискрилась. «Вот тут я подружился с Мазуровым Гаврилой. Бывало, нам читает по книгам непонятным. О Ленине услышал я от него впервые. Но только темный был я. Его забрали в пятом. Меня на службу взяли. Я отслужил. Услышал: в Баку живет Мазуров. Дорога нам открыта, поехали мы с Пашей. У Нобеля работал. Мазуров снова: „В партию запишись, Никита“. — „Постой, Гаврил Герасимович, дай с мыслями собраться“, В четырнадцатом дунуло горячими ветрами. Мазурову дал слово: „Вернусь — иду с тобою!“ Был ранен. А в семнадцатом в большевики избрали». — «В партии вы не были, а как же…» «Вот избрали. На слет большевиков нас выдвинула рота. Пошли громить Корнилова — от Питера прогнали. И в октябре всех временных махнули за ворота. Так и пошло. Был в запасном, в Москве. По всей России с заданьем — агитировать — вдвоем с дружком послали. По взбудораженной стране в теплушках колесили. Мы полк тогда за Ленина подняли в Ярославле. …Приехали в Быково. Тут первого июля я в партию вступил». Разбередило душу. Прасковья Александровна с улыбкою вздохнула: «Я тоже с восемнадцатого в партии. По мужу!..»

* * *

Смотрю: вот человек — семьдесят три года. А сколько бурь шумело над головою этой! Старый коммунист, сын русского народа, зажегшего свободу, как знамя, над планетой. Еще не отдыхают его большие руки. Чуть свет — он на работу. Смеркается — с работы. Уже в ученых ходят талантливые внуки. Устал? Устал, конечно. На отдых? Нет охоты. Я думал о себе: чем старше, тем старее. Что ты расскажешь людям? Что навсегда подаришь? Ты не кривил душою? Ответь себе скорее: товарищ ты кому-то? Есть у тебя товарищ? А ты готов к тому, чтоб выступить в дорогу, отбросив все обиды, прервав и вдохновенье, перешагнув сомненье свое и самомненье? А ты готов в дорогу, в опасную тревогу? Готов ты налегке шагать — рука в руке, шагать с другими в ногу на смертном сквозняке? Готов ли ты в дорогу?..

* * *

Грохочет девятнадцатый. Деникинская свора нахлынула в Заволжье. Захвачено Быково. Тридцать три штыка и тридцать три затвора в отряде у Юфатова, в отряде военкома. Уездный исполком сзывает коммунистов, — Мазуров приказал не отступать ни шагу. И высверкнуло сразу из ножен сабель триста. Орешкин — командир. Видать его отвагу. Орешкин в бой идет. Орешкин рубит с лёта. Посыпались кадеты от натиска такого. Шли дни и ночи тесно, как лента пулемета. В августе вздохнуло свободное Быково… Юность упала в битве, но умереть не могла. То, что любовь уронила, ненависть подняла. Как некрасив, товарищ, твой деревянный тулуп! Страшно живому сердцу слышать молчанье губ. Собрался ты жить, товарищ, а жить не довелось. Слушают, слышат люди шелест твоих волос. Мы сделаем всё, чтоб вечно святой для людей была братская эта могила посереди села. Прощай, дорогой товарищ, строится рота вновь. Ты знаешь, боец свободы, что кровью смывают кровь… Казненных хоронили, не плакали от боли. Над братскою могилой клялись добить кадетов. Теснили до Погромного, догнали в чистом поле и за Царицын вынесли на штыки надетых. Степные кулаки ловили продотряды. В банды собиралась вся саранча степная, Опять пошли пожары, разоры и утраты. Вновь вышли быковчане, нечисть подминая. Бросали нас в степные протухшие колодцы, нас кулачье пытало, разутых и раздетых, но шли мы, коммунисты, но шли мы, комсомольцы. И защищали кровью родную власть Советов. И крепла власть хозяев родной земли законных. Обрезы сторожили тебя в ночах неверных. О, поколенье первых секретарей райкомов и первых председателей колхозов, самых первых!

* * *

Одетое метелью, село уже заснуло, под голову сугробы высокие подмяло. Прасковья Александровна подставила два стула, чтобы с меня нечаянно не слезло одеяло. А мы всё не ложились, так долго мы сидели. Быково спит. Что видится тебе на новом месте? Что снится этой ночью под ровный гул метели? Я сразу засыпаю на сундуке, как в детстве.