Стихотворения и поэмы

Луконин Михаил Кузьмич

* * *

Крадется ночь на мягких лапах; передохнул и снова еду я. Спиной меня прижал Крылатое, с механиком своим беседуя. Потом ко мне подался круто, откинул воротник овчинный: «Всё думаю, встречал как будто, и вспомнил. Дед тому причиной…» — «А что за дед?» — «Денисов самый. Мы в тридцать третьем ночевали у вас на Тракторном… Упрямый старик. Не помните? Едва ли…»

* * *

Мама, ни комнатки нашей той, ни тебя не увидел. Прости меня вечною добротой за всё, чем тебя обидел. Мама, ищу тебя все года, увидеть тебя мне надо. Горело сердце твое тогда в пламени Сталинграда. Мама, куда мне нести цветы, слезами они оплыли. Мама, здесь отдыхаешь ты, в неизвестной могиле…

* * *

Немец, ты просишь мою папиросу? Немец, иди сюда, на, кури! Ни к ответу и ни к допросу я не зову тебя. Не говори. Немец, между нами преграда, земля между нами, но виделись мы. Ты рожденьем из Мюнхена? Смертью из Сталинграда? Ты задумчиво мне киваешь из тьмы. Затосковал ты по Германии милой, многие годы зияют провалом в судьбе. Немец, поднимайся над миром, человечеству расскажи о себе. Немец, ты мне машешь рукою, на Мамаев курган возвращаясь опять. «Мутер,

мутер!» — ты повторяешь с тоскою. Молчи ты, не трогай заветное — мать…

* * *

…Кричал тогда: «Не будет хлеба!» Ошибся он, Ефим Денисов… Ночь зимняя глядится слепо, мерцаньем горизонт унизан. В постромках вытянулись кони, нас осыпая пылью снежной. Качается, как на ладони, Быково в тишине безбрежной… Не знаю, ты ходил ли по России, мог и пойти: характер был таков. Дожди над головою моросили, жара сушила капли у висков. Шли поезда, и двигались обозы. По всем фронтам вела страна бои. Возможно, дед, ты видел наши слезы и находил в них радости свои. Да, ошибались, было: мы живые. Откалывались слабые от нас, и на порядки наши боевые свои снаряды падали не раз. Пахать колхозы в поле выезжали, а нам враги травили семена, частушкой, сплетней грязною визжали… Но поднималась отчая страна. И ты не мог не видеть в злобе лютой, мог и не видеть в ярости слепой, как мы сильнели с каждою минутой, как возвышались духом над тобой. Да, было: голодали, холодали и лаптем щи хлебали — было, да. Но дней иных стремительные дали из вида не теряли никогда!.. А кто ты был, мой дед родной, ну, кто ты? Жалею я тебя, отец отца. Тебя томили темные заботы и довели до жалкого конца. На старом фотоснимке пожелтелом картуз ты на колени положил, и не высок, но крепок грузным телом, и руки все в переплетеньях жил. Глядишь ты осуждающе и строго, причесан на две стороны со лба, и сапоги начищены убого, морщинятся — завидуй, голытьба! Богат ли был? Да, ел и хлеб и мясо и в круглом деревянном жил дому. Сейчас Егор Крылатов рассмеялся, когда об этом я сказал ему. Любой колхозный дом теперь богаче, а мы желаем большего, чем ты! Так что же, зря, выходит, раскулачен? Нет, не уйдешь от нашей правоты. Над жизнью нашей тень твоя нависла. Мечте людской о счастье на земле была твоя ухватка ненавистна, совиная повадка жить во мгле. «Одной рукой давить, другой молиться. Все пропадайте, важен только я!» Была мечте, успевшей народиться, враждебна философия твоя. «Земля скудеет», — утверждали лживо, на Волгу клеветали, как могли. Вы всю природу мерили наживой, вы под себя бы землю подгребли. Какая жажда вас воспламеняла? Быть выше всех по силе, по уму, и властвовать, и хапать — мало, мало!.. Ты жил, мой дед, не веря никому. Не верил ни крестьянам, ни рабочим и думал: завтра будет, как вчера, — как тот заокеанец, что пророчил телеги делать нам — не трактора. Ты стал врагом мечтании человека и оказался поперек пути. Ты — прошлое, ты — окончанье века, вот почему и должен был уйти. Но только ощущаю и теперь я, что есть еще твое в моей крови: проклятое твое высокомерье, желание преобладать в любви. Я узнаю в себе привычки эти: насмешливость спесивую твою, порою, оказавшись на примете твое самодовольство узнаю. О, паутина тонкая, паучья! Спасибо, что в недавние года в зените моего благополучья мне ветер жизни встретился тогда! Спасибо, ветер жизни! Что? Не слышу! Ты здесь? Благодарить тебя хочу. Теперь не позову тебя под крышу — сам из затишья вышел и лечу. Дуй над землей, над Волгой разлитою, метелью этой яростной мети, всё очищай, проветривай мечтою… Тогда я не узнал тебя, прости. Я счастлив, ветер жизни, я с тобою, со всеми, кто с тобой, в одном ряду, пойдем опять теперь от боя к бою. Что? Понимаю, ветер. Я иду!

10. ЕГО ЛЮБОВЬ

Россия-мать ждала его, искала, в ладонях Волгу — пить — ему несла, у Каспия немного расплескала, степям в пути напиться подала. А сын ее уже в полет стремится. Припал он к Волге, пил ее. Она в его глаза сыновние глядится, до глубины сама ему видна. Он видел солнце здесь, в летящей глади, большие облака у самых глаз, и, может быть, тогда в глубоком взгляде зажглись лучи, счастливые для нас. На будущее шаг равняя каждый, он вышел, путь прокладывая свой. И навсегда прижалась к сердцу жажда той волжской полосы береговой. Он голод ненавидел всей душою и не любил бессилие и тьму. Людское счастье — самое большое! — с рожденья было дорого ему. Свободный, неподвластен был он плену тюрьмы и ссылки, звал и звал к борьбе и ссыльную подругу Волги — Лену — так полюбил, что имя взял себе. Любил он реки родины любимой, от Волги шел к Москве дружил с Невой и мыслью разглядел сквозь сумрак дымный бушующий Октябрь огневой. Мать-родина, как ты помолодела! Живем в труде, счастливые судьбой, тем, что живое ленинское дело — его любовь — ведет нас за собой. И партия и он предельно схожи, характером близки, как сын и мать, тем, что ему и ей всего дороже, — умением народ свой понимать. Он был великой мыслью озабочен о лучшей жизни. Он любил людей. Сдружил в боях крестьянина с рабочим, сказал земле родимой: молодей! И, с будущим связав себя навеки, хотел, чтоб над землею рассвело. Еще тогда он спрашивал все реки, к себе созвав их планом ГОЭЛРО. Он реки так любил, он так любил их! В его душе цвела земли краса — могучий, рослый хлеб просторов милых, луга и горы, степи и леса. Любил, преобразуя жизнь отчизны, любил на все века, на все года. Для этой вот любви — во имя жизни — не умер он, рожденный навсегда. Страна родная, жизнь ему дала ты, а смерть своим бессмертьем отвела. Он человек — без той, последней, даты. Живет его любовь! — твои дела!

11. ПРЕДВЕСЕННЯЯ

Весна посылает вести радостно, ясно, ново. Проснулось на новом месте родное село Быково. Полно голосами бодрыми, смеется оно спросонок; стучатся девчата ведрами у водопроводных колонок. «Доброе утро» громкое грохнуло в радиорупоре так, что под самой кромкою сразу сосульки хрупнули. Так громыхнуло чудище, спугнув воробья вихрастого, — залетный снежок кочующий выдуло вдруг из раструба. Вчера я приехал в сумерках, сегодня поднялся засветло. Что-то тебя, село мое, долгое время застило. Я помнил тебя, село мое, с бурьянами по обочинам, сгорбленным над полоскою, засухой озабоченным. С детства уехал любящий

и понимавший, сызмала боль твою неотступную сердце сыновье вызнало. Хлеб твой беря по карточкам, знал я всегда, чьи крохи те. Не слышалось ты, село мое, в строительном нашем грохоте. Твои хлеборобы скромные мужественными, честными на сборные пункты Родины явились с твоими песнями. Сдали Шурочку в солдаты и услали на войну. Не успели срисоваться с ним на карточку одну. Восемь сосен. Восемь сосен, а девятая-то — ель. Посмотреть бы на Шурочку: пристала ли шинель?.. Отцы твои, и мужья твои, и женихи твои — пахари, в разведку ходили, смелые, из длинных орудий бахали. Ты, жалостливое, работая, слезой умывалось горькою, с бойцом Сталинградской битвы делилось заветной коркою. Спасибо тебе! С победою! Шли годы. Опять, село мое, не виделось ты на праздниках, завьюженное соломою. В сорок шестом мы виделись. Тогда я ослеп от радости, я славил лиманы синие и не заметил тяжести. В пятидесятом виделись. Тогда разглядел я многое; ты стало тогда, село мое, большою моей тревогою. Тогда я и слышал тяжкое, что вспоминать не хочется: «Маруська-то в люди вышла ведь — в городе, домработница!» Ты отсылало детей своих: «Пусть город вам будет школою, учитесь! Не возвращайтесь на землю мою тяжелую!» Читало в газетах с гордостью: зданья растут высотные — и тихо плело из тальника худые загоны скотные… Стройки гудели дальние, великие шли события, а ты всё годами старилось, временем позабытое. Но росли сыновья твои, двигались поколения. Перечитали Ленина,— он против того забвения… Год от года вставало ты, выпрямилось с улыбкою. Да разве же ты не справишься, с нашей природой зыбкою?! Пусть суховей не прячется, поля наши устрашая,— в наших планах указана устойчивость урожая. Будут тебе неведомы недород и бескормица. Надоела пословица: «Год на год не приходится!» С новосельем великим поздравляю, товарищи! Да здравствует день сегодняшний, грядущее отворяющий! Весна посылает вести радостно, ясно, ново. Мы снова с тобою вместе, родное село Быково! Морозы уходят с полночи, с утра уже солнце нежится, и на крылечке солнечном проклюнулась лужа-снежница. Кружится голубь лихо, роспись крылом вычерчивая. Взъерошена воробьиха: к весне она недоверчивая. Календари листаются. Ходил я от дома к дому: «Как видится? Как мечтается?» — от сердца летел к другому. Сердца, никуда не денетесь. Не знаю ни сна, ни лени я. Так проводил я перепись весеннего настроения. Ходил по земле и спрашивал, как трудится и как любится. День коммунизма нашего видится, близится, сбудется!

* * *

Так вращайся, мужай и цвети для людей под боком у солнца, в разливе весеннего света, не старей никогда, обновляйся и молодей, земля дорогая — совсем молодая планета! Что может быть выше, счастливей, новей, чем жить в полный рост, в полный свет в полный голос и что-то оставить земле для ее сыновей — дерево, борозду, молот, мелодию, колос. Сколько хочешь земли, сколько хочешь земли для труда. Сколько хочешь воды. Не окинешь высокого неба! Сколько хочешь живи! Хватит всем поколеньям всегда свободного воздуха, освобожденного риса и хлеба. Земля дорогая, отстраивайся, живи в руках у людей, молодея от века до века! Прими, дорогая, признание в вечной любви от сына Советской страны — твоего человека!

ПРОЩАНИЕ С ПОЭМОЙ

Благодарю за всё, за всё, что было, благодарю за всё, что будет впереди. Пока еще мое дыханье не остыло, последний раз прошу тебя: не уходи! Ты вспомни, мы ночей тогда недосыпали, припомни, как метались по жаре, как мы в Заволжье к соку теплому припали, отжав его в арбузной кожуре. Дрожало марево, цвело дразнило Волгой, и чернобыл был, словно проволока, ржав. Мы шли и шли с тобой дорогой этой долгой; стрижи летали, ножки тонкие поджав. Верблюды ветер нюхали подувший, солончаковые бока их обожглись. Висели стрепеты, как рваные подушки, перо, сухое от жары, роняя вниз. Шли годы мимо. Поколенья проходили. Знамена плыли в яростной борьбе. И скольких сколько раз мы победили!.. Я жил и жил благодаря тебе. В Царицыне, в огне, когда пора настала, ты мне отца вновь подняла в бою. Ты сталинградский черный пепел разметала и воскресила к жизни мать мою! Мы столько раз встречались с засухой-бедою! Но жажда привела сейчас на Волгу нас. Быки с ногами, перебитыми водою, стояли, морды окунув до самых глаз. И город Волжский встал в зеленом окруженье; плотину ГЭС я в котловане увидал, энергию высоких напряжений народ вдохнул в мою степную даль. Хлеб колосится на земле. Легко летают птицы. И провода гудят под током. Нам пора! За всё за всё благодарю твои страницы, благодарю, мои Быковы хутора! Моя поэма, приготовься: будут косо глядеть все те, кто нам не верил в эти дни. Не отвечай их пересудам, переспросам, взлетай смелей и нашу стаю догони! Я не от всех обид даю в дорогу средства, но знаю: ты не дрогнешь, ты не сдашь. Прошу тебя — сломай же наконец-то известный красно-синий карандаш! Прощай, поэма! Подружи с семьей большою. Теперь уж я тебе ничем не помогу. За всё, чем жив, благодарю я всей душою и остаюсь у самого себя в долгу. 1952–1959

ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ

Варианты приводятся согласно порядку стихов в основном тексте произведения. Под нумерацией строк указывается источник варианта. Если он не указан, это означает, что источник тот же, что и для предыдущего варианта.

3

перед 1 Зн

Если бы знала ты! Я устал остерегаться, себя беречь: как бы с пулей вдвоем не слечь! Сердце бы как на снегу не сжечь! Как чтобы ветер не освистал!

23

загл.НАМ, ПРИШЕДШИМ С ВОИНЫ

Ог после 49

Я вернулся к тебе не сидеть взаперти. Мы идем — перед нами развернулись пути, нам не праздновать праздно, нам хмелеть от труда, чтоб работой восславить в мире мир навсегда.

35

перед 1 авториз. машинопись

Двадцать семь — чудесный срок, если здраво взвесить. Прожил автор этих строк двадцать семь плюс десять. А смотри — какой герой, и учти при этом, что зовут его порой молодым поэтом!

41

загл. автограф.ДАВНЕЕ

между 12 и 13

Мы шли, заиндевелый локон твой хотел согреть горящей головой и в панике шептал себе: «Беда!» Басил, хвалился нашей общежиткой, смеялся глупо. Это было пыткой незнаемой, неведомой тогда.

49

35–40 черновой автограф