Стихотворения и поэмы

Луконин Михаил Кузьмич

5. В МОРОЗНУЮ НОЧЬ

Ночь морозная. Светло. Отмели метели. Остаются до весны малые недели. Что хожу я, что ищу — улица пустынна. Жду, чтоб сердце после дня наконец остыло. Звезды в синей вышине тихо гаснут сами. Спят Быковы хутора со своими снами. Вот оконце. Виден свет. Дом знаком немного. Это кто же запоздал? Или есть тревога? Нарисован на окне керосинной лампой неподвижный человек с головой кудлатой. Угадал я и смеюсь: мается парнишка. Не шпионская его приковала книжка. Приходил ко мне на днях и читал несмело начинающий поэт из райфинотдела. «Вот стишок про соловья, — говорил он глухо. — Вот про выборы. Идет выбирать старуха. Вот составил про Москву. Не бывал? Не важно!..» И листал он, и листал, и читал протяжно. Я видал его потом — вот они, поэты! — мимо почты он

ходил, будто ждал газеты. Догадался я, войдя, в этом нету чуда: телефонничает там тоненькая Люда! Я смотрю на свет его, понимаю, парень, этой темой я не раз был и сам ошпарен. Знаю, сам писал стихи — дело не простое, трудно стройно говорить, на канате стоя. Знаю, мучает тебя тишина немая, ищешь нужные слова, карандаш ломая. Очень трудно начинать, подчинять размеру. Ну, давай же помогу. Если так, к примеру: Я безлюден, нелюдим, ночь такая трудная! Дразнит именем твоим почта многолюдная. Лунный свет блестит слюдой… Все слова с причудой! Написал «Слюдой» — сейчас, а читаю: «С Людой». «Лю… — прислушиваюсь, — да». Это что такое? Не отпустишь никогда и не дашь покоя. Перепутал все слова — быть великим бедам. Убегу на острова, буду людоедом! Я иду, смеюсь себе, только грустно что-то, в Дом колхозника идти вовсе неохота. Ты, глядящий на меня будто бы на мага, не завидуй мне: у нас ведь одна бумага. Знаю, предстоит тебе путь нелегкий, длинный. Я завидую тебе завистью старинной. Не умеешь брать слова, подражаешь детям, поменялся бы со мной неуменьем этим! Лепетать стихи хочу в дело и не в дело, думать: вечность впереди, жизни нет предела! Пусть бы рвал меня опять белогривый критик, что в песок уже ушел, желтой желчью вытек. Начинающим хочу побывать сначала, чтобы мучила строка, лопалась, звучала. Чтобы сердцем молодым трепетать от гуда, чтобы улыбнулась мне тоненькая Люда.

6. НОВАЯ ВСТРЕЧА

Вчера метель утихла. По дороге вчера весь день ходили трактора, утюжили угольниками грейдер до Волжского — сто тридцать километров и сорок — в Николаевский район. Сегодня до рассвета шофера полезли под машины, грели днища, носнли кипяток из кухни чайной, поили радиаторы. Светало. Шофер из Николаевки грустил, гремел он умывальником и фыркал: «Неделю еду я из Сталинграда: на переправе ГЭС торчал две ночи, две ночи на дороге спал в кабине, теперь вот тут…» — «Да все мы так, погода!» — пытались утешать его вокруг. «Везу я пиво райпотребсоюзу. Да, пиво! Понимаете, нам дали! А как не взять — мы вкус его забыли, и цвет его, и вкус. Двенадцать бочек!..» — «Что, пиво?» — Гул пошел по коридору. «Конечно, лопнет!» — «Сдай его в Быкове!» — «Замерзло, — мы раскупим по кускам…» Ах, эти черномазые ребята, худые, с неуемными руками, да сколько же в них силы — так смеются!.. «Эй, выходи!» И двинулись гурьбой. Пошли, пошли, ревя, автоколонны. Пробьются ли? Не знают. Будут рыть забитое сугробами Заволжье.

* * *

Закончил Двадцать первый съезд работу. В глазах людей живет его волненье. Мы стали в эти дни друг другу ближе, сродненные предвиденьем победы, предчувствием великих перемен. Растет в сердцах такое настроенье, что хочется просить продленья жизни, благодарить работой день идущий, дарить отчизне, партии, любимой всё лучшее и главное, что есть.

* * *

Пойду в райком. Что нового, узнаю. Быть может, и газеты привезли. Стучу. «Да, да…» А голос незнаком. Степанов, первый секретарь райкома, рукой мне показал: «Знакомься…» Двое. Один небрежно и без интереса назвался вроде «восемьдесят восемь». Другой… Мы познакомились давно!

* * *

Я увидал его на земснаряде, в забое, где от Волги начинался и к Дону отправлялся Волго-Дон. Строительный район Красноармейска в прорыве был. Я с жадностью глядел, как тяжелели веки человека. Он хрипло говорил: «Держитесь карты, фрезу — пониже, выдержит!..» А ветер, ноябрьский ветер бил его в лицо. Я видел: тяжело ему. Тогда не стал его расспросами тревожить. Но он спросил: «Вы кто?» Сошел по трапу, и катер с ним туманом замело.

* * *

«Давно знакомы, Александр Петрович. Я вас прервал?» — «Нет, нет. Итак, больница. На сколько коек? Семьдесят. А деньги? Два миллиона? Что-то маловато. А впрочем, надо посмотреть проект». Тот, кто назвался «восемьдесят восемь», охоту вспомнил. Назывались дружно озера: Ханата, Цаца и Пришиб… Ко мне пришли воспоминанья вновь.

* * *

Не

раз тогда я был на Волго-Доне. Товарищи, вы помните, конечно. Ведь это наша молодость была! Мы видели, как шлюзы вырастали, шагающие клацали ковшами и как из хаоса хитросплетений рвов, котлованов, арматурных сеток, дней и ночей авральных, из прорывов, из подвигов труда, из хриплых споров, из личных самолюбий, из страданий и радостей, удач и неудач — изо всего, зовущегося жизнью, изо всего, в чем должен разбираться начальник над районом, рос канал. Я не расспрашивал его о жизни: она и так была как на ладони. Его характер? Багермейстер каждый опишет. А дела? Они видны. Я раза два бывал в его конторе. Мы пили газированную воду. А так, чтобы проговорить всю ночь, — нет, не было. И время не хватало…

* * *

Мы стали у окна. «Здесь будет берег, — сказал нам секретарь. — А это сквер». Мы увидали прутики прямые, торчащие в заснеженном квадрате. «Вот, Александр Петрович, вам не верят — один у нас засел на старом месте и не переселяется никак». — «Так и живет?» — «Сказал: возьму ружье и не пущу ни одного обратно, раз вы село прохлопали в ладоши». — «Бежать ему придется. На шесть метров весной уже подымется вода».

* * *

Я вспоминал: когда же это было? Мы виделись опять. Я много раз бывал на Сталинградском гидрострое. Еще тогда, в голодном тридцать первом, мы, ухитрившись взять чужую лодку, за Волгу плыли в поисках еды. Нет, не за хлебом. Хлебом и не пахло в селе Безродном. По степным курганам мы бегали оравой, нападали на шумные озера, лезли в воду и рвали с корнем длинную кугу. Закрученные корни обмывали, сушили на горячем солнцепеке, блаженствовали, дети СТЗ. — Я был, когда к Безродному свозили бульдозеры, кирпич, цемент, железо. Сновал меж берегами юркий катер — «Гидрогеолог-89». И косогор у Ахтубы, где Волжский стоит теперь, был сусликами взрыт. Я ездил, ездил, помню все палатки на месте нынешнего стадиона. Как Логинов — совсем на голом месте, по чертежу — сажать тогда велел и сам сажал простые хворостинки. Я встретил их — теперь на Комсомольской они уже деревьями шумят. Еще я помню первый митинг стройки в честь Волго-Ахтубинского канала. Два землесоса рыли перемычку, стараясь дотянуться до флажка. И Логинов, начальник Гидростроя, речь произнес. Летел песчаный ветер, и люди ликовали… Годы шли… Разорвалось у Логинова сердце. О людях говорить при жизни надо. И Логинову надо бы сказать, за что мы благодарны, пусть бы слышал. Когда глава правительства вручает награды, произносит имена, — с волненьем думаешь об этих людях, за ними видишь тысячи других, за ними миллионы видишь наши. Но Логинов не слышит… Назовите сад или площадь именем его!..

* * *

Да, вспомнил!.. Это было ранним летом. Паромом перебравшись через Волгу, попал я в Волжский — город молодой. Я шел по коридору общежитки… (Что я сказал! Прошу у вас прощенья, любезная хозяйка. Я боюсь, теперь вы мне не отведете койки за то, что общежитием назвал «гостиницу повышенного типа»!) Я шел по коридору, с ним столкнулся. «Вы здесь живете?» Да, он тут и жил. Семья его еще не приезжала. Мы жили в общежитии. Ходили в столовую на завтрак. Он спешил. Обедал где-то у себя в конторе, но, если выпадал совместный ужин, я у него выпытывал свое. Он был уверен в людях. «Раньше срока построим ГЭС и первый ток дадим…» (Он воблу ел, чему-то улыбался, — переживал и вспоминал, наверно, волнения пережитого дня.) «Да, строить научились. Мастера. Большие патриоты. Есть горенье. Но, Александр Петрович, вы скажите, как это всё привяжется к деревне? ГЭС — хорошо. Заводы… Я объездил страну. Да взять хотя бы Сталинград. Действительно, неузнаваем город! Но вот село возьмите — мы забыли. У нас от сел уходят города!» (В ту пору я давно уже закончил две части этой длительной поэмы — признание в любви к земле и к людям, поэму возвращения к себе. Часть третью я искал уже два года но всем дорогам. Спрашивал: когда же? В колхозе жил, обдумывая жизнь, был у министра сельского хозяйства. Сентябрьский пленум и Двадцатый съезд наметили рассвет; я ждал рассвета, в Быково приезжая вновь и вновь.) «Всё повернулось к жизни, прямо к людям, всё то, что нами сделано, — для нас! — заканчивал он разговор обычно.— И тракторы — деревне. Будет ток. И строить будем заново селенья. Вы видите, как партия людей нацелила на сельское хозяйство!..» Днем я встречал начальника на стройке. То, вижу, он идет по котловану, то на времянках будущей плотины уверенно мелькает. Только раз в разгаре дня… Еще в каком разгаре! Жара такая, что земля дымилась, — он появился в общежитье вдруг. Я вышел на крыльцо и с удивленьем спросил шофера: «Что-нибудь случилось?» — «Решил переодеться». — «А чего?» — «Встречать жену… Теперь конец столовке».