Стихотворения и поэмы

Луконин Михаил Кузьмич

142. ИЗ ПОЭМЫ «РАБОЧИЙ ДЕНЬ»

6. СМЕНА СМЕНЕ ИДЕТ

Бежит по открытой лестнице в шуме, веселом звоне весне молодой ровесница — девочка в комбинезоне. Косички схвачены бантом, идет меж домов поселка. Она, как струна, натянута, легонькая, как пчелка. К сини комбинезонной над кармашком приколот знак армии миллионной Ленинского комсомола. Ей на три ступени хочется прыгнуть, смеяться громко… Ну, что вы! Она работница! Девушка, а не девчонка! Апрель. На улице оттепель, зима в весну переделывается. И воробьям легко теперь — летят на каждое деревце. Она переходит улицу. Есть у нее желание еще посмотреть лицом к лицу краснокирпичное здание. Оно разрушено, скомкано, военной страдой обглодано, но сколько юного, громкого зданию этому отдано! Сколько с ним в жизни связано трудом и огнем воспетого! Всей жизнью она обязана славе здания этого. Стоит она, снова и снова читает слова позолоченные: «Здесь в августе сорок второго вооружались рабочие». Читай и смотри: из здания выходят твои ровесники, сдавшие испытание, торжественные ремесленники. Идете вы, смена старшего великого поколения, рабочего класса нашего следующее пополнение. Не видите вы — за вами с улыбкой следят, не строго, и провожают словами: «Счастливая вам дорога!» Учитель глядит с волнением, на площади вас выискивая. Идете вы по направлению летящей руки Дзержинского. Вот вы у завода замерли, остановились снова, даты побед на мраморе читаете слово в слово. Стена у завода светится славой гвардейским ротам. В ней вписан победной лестницей твой путь к проходным воротам. Учитель следит за тобою, мастер тридцатилетний. Ты стала его судьбою, явью, мечтой заветной. Он на комсомольском собрании был прерван снарядным свистом, он в бой из этого здания выступил коммунистом. Вы часть его сердца братского, вы юность его народа, комсомол Сталинградского тракторного завода. Идите с его решением без сомнений и оступи, в вас видит он продолжение своей комсомольской поступи. Дерзайте, страны новаторы, всей молодостью ударьте! В комсомольском характере — вечная юность партии. Учителю многое помнится. На груди его молодо залита золотом солнца звезда геройского золота. Следит он за взлетом вольного пути

твоего неблизкого — к заводу от дома школьного, через площадь Дзержинского. Так партия непобедимая, сметая врагов и трудности, смотрит, как мать любимая, за комсомольской юностью. Так смена смене идет в строю, куда показал Ильич рукой, с великою эстафетою — к жизни коммунистической.

7. КЛЮЧ ЖИЗНИ

Завод мой, как мне тебя не помнить! Тяжелые, в стальной синеве, маслом пахнущие ладони меня погладили по голове. Завод мой, твои рабочие руки поднимали меня, несли. Ты открывал мне свои науки, летопись сталинградской земли. Меня, безотцовщину боевую, сироту гражданской войны, встретили, выстроились вкруговую и допросили твои сыны. «Можешь?» — спросили. «Могу!» — ответил и плыл за Волгу в тесном кругу. «Хлеб любишь?» — «Больше всего на свете!» — «А без хлеба можешь?» — «Могу!» — «А можешь?» И я обдирал коленки. «А спрыгнешь с третьего этажа?» Я сжал кулаки, прислонился к стенке. «Ну, попробуй!» — сказал, дрожа. Они заглянули в глаза мне твердо, потрогали ребра и кулаки. «Будешь с нами!» — сказали гордо. И мы пустились наперегонки. Ветер мечется пыльный. Волга к маслянистой воде звала. Над домами всего поселка небо, нагретое добела. Мимо Дзержинского, наглядеться на то, как беспредельна земля, бежало босоногое детство, пятками бронзовыми пыля. По оврагам и подвалам — в разведке, к Мечетке, подпрыгивая на ходу, детство первенца пятилетки выбегало в тридцатом году. К первому льду, зазвенев коньками, к первым арбузам летало вскачь. Ворота отмерив пятью шагами, с утра гоняло футбольный мяч. За первый трактор оно в тревоге. На митинге, дожидаясь конца, на крыле его, свесив ноги, сидело, как на плече отца. Комендатура не знала про это. Детство в завод влетало, трубя. Наши ворота остались секретом. Детство, я не выдам тебя! Детство, вижу в году далеком, мое несмелое, в первый раз в сборочный цех проникаешь боком, стоишь в уголке и не сводишь глаз. Вот и привыкло, почти как дома, опять приходишь сюда тайком. Ты, я вижу, уже знакомо с этим поблескивающим станком. Ага, — оглянувшись, к тискам пристыло среди обеденной тишины. Не глядя, ударило по зубилу, ссадину вытерло о штаны. Ты подпоясалось стружкой верткой. Смотри-ка, и голос уже не тот. Да кто это ходит такой походкой? Не слесарь ли это босой идет? Детство, а ну, разверни ладошки, мозоли потрогаем. Так и есть! Уже успели стальные крошки на кожицу розовую присесть. Ты отступать не желаешь, детство, что же делать с тобою нам? И ты мне само подсказало средство, — брови сдвинув, стало к тискам. «Делай!» — напильник запел несмело. «Делай!» — металл угловат, колюч. Рождается в муках великое дело, первое твое испытание — ключ! Ты слышишь: «Парень в делах не робкий!» Ты видишь — ключ твой, на завитке, шлифованным стеблем, резной бородкой сияет у мастера на руке. Юности ключ этот мы подарим. Бери его. Сделай его судьбой. Ты слышишь — тебя величают: «Парень». Детство, что мне делать с тобой? Прощай, мое детство! Ступая неловко, шагом ухожу навсегда. Пахнет новенькая спецовка ветром свободы, огнем труда. Ты долго, долго бежишь за мною, и выдаешь ты меня прыжком, желаньем по лужам ходить весною, зимою вдруг запустить снежком. В цехах я шествую — взрослый парень? А ты не слушаешься меня, бежишь проехаться на электрокаре, гайками спрятанными звеня. Я к проходным подхожу степенно, свой пропуск открываю, а ты на фотокарточке чубом пенным контролершам улыбишь рты. Ты так непоседливо, так глазасто, тебя похлопывают по плечу, тебе улыбаются метров за сто, а я о деле сказать хочу. Юность моя подошла к девчонке. Ты планы отвергаешь мои: мне б — прикоснуться к ее ручонке, ты — в косу ей впутываешь репьи. Я в комсомол подаю, так что же ты на собранье робеешь вдруг? Комсорг я, хочу показаться строже, — а ты вырываешься с пляской в круг. Я брови сведу — ты зальешься в смехе, сесть приглашают — ты любишь стоять. Меня вожаком называют в цехе, а ты — в заводилы метишь опять. Детство! Я за тебя краснею, мне неудобно с тобой идти. Юность! Мне по дороге с нею! Ты отстаешь от меня? Прости! Где ты? Нет от тебя ответа. Прощай! Всё меньше твоих примет. В первую смену встают с рассветом в году далеком в пятнадцать лет. Прощай, мое детство! Прощай, мое детство! Ключ твой — в надежных руках теперь, юность берет его как наследство, он открывает любую дверь. Не зря мастера заводских слесарен тебя испытывали ключом. За ключ моей жизни я благодарен, любой секрет ему нипочем. Ключом открывается день работы, шумная праздничная страда. Ключ твой открыл для меня ворота в волшебный мир моего труда. 1948

143. ДОРОГА К МИРУ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Итак, я тетради прочел… Но сначала об этом… О том, как в отошедшем году, расцветающим летом, я сидел на скамье на Гоголевском бульваре и завидовал то ли семье, то ли просто любящей паре. «Приехал!» — шептала она. «К тебе!» — отвечал он. «Скучал ты? — спросила она.— Я дни отмечала… Закончил! — смеялась она. — Я в газете видала: ты строгий стоишь там, над морем огня и металла. Ты добрый сегодня, средь этих деревьев зеленых…» (Неприлично, конечно, подслушивать шепот влюбленных!) Радиорупор рассказывал о загранице. Из-за океана война кулаками стучится. Фашизм обгоревший из черного зданья рейхстага, как вирус, пролез под крыло многозвездного флага. «Опять это самое, слышишь, Алеша? Похоже?» — «Похоже, — ответил, — так было когда-то; ну что же, мы этот фашизм на войне изучили недаром! Мы знаем, что нас он боится… Ты помнишь, Тамара?..» Дымятся костры на Арбате, всё в громе и гуле, лопаты песком сыроватым на площадь плеснули. На Гоголевском, на Никитском, и справа и слева, взвивается грохот и дым трудового нагрева. Отброшены в сторону каменные мостовые, ярко желтеют раскрытые недра земные, лежат у садовой ограды трамвайные рельсы. Шпалы вынуты. Кончились громкие рейсы! Катки расходились туда и сюда, завывая, всей тяжестью топчут былые дороги трамвая. А площадь, ладонь раскаленная, поле Арбата, уже засияла широким простором наката. А дальше пройдись по Москве, полети над Москвою — все улицы ширятся и зеленеют листвою. Страна наряжается. Праздничны смелые лица. К коммунистической жизни готовится наша столица… Я задумался — и мечтой уходил постепенно по лестнице лет, по пятилетним ступеням. Я вижу — пришла к коммунизму передовая колонна, уже в коммунизме идут знаменосцы, над ними — знамена… Серп и молот в колосьях — герб мира — проносят колонны. Советский Союз — впереди, вослед — миллионы. В цехах и на поле работа кипит, не смолкая, высокою целью труда людей увлекая. Шумят над страной дубравы полезащиты, от боли защиту нашли, но больше — ищи ты! Радиорупор вещает об атомных бомбах, фашисты их за океаном копят в катакомбах, оружьем гремят, готовя грядущие войны. Соседи мои на скамейке смеются, спокойны. «Пора на вокзал нам, Тамара». — «Алеша, Москва-то! Двадцать девятое скоро! Октябрь! Знаменитая дата!» — «А вот посмотри-ка — тетради о юности дальней!..» — «Что такое?» — «Записки тех лет, мой дневник госпитальный…» В руках у нее негромко раскрылась тетрадка, лицо заслонила веселая светлая прядка. А радиорупор: «Эскадры… Дивизии… Атом…» Шли девушки мимо — новым, широким Арбатом. Я думал о юности, о войне, о разлуке, мне виделись верные губы и милые руки, прощанье мерещилось мне и печальные дети, потом — возвращение к юности, к вам на победном рассвете. Радиорупор… Но где же влюбленная пара? Я ищу их глазами, выискиваю вдоль бульвара. Зачем они мне? Но я сожалею тревожно. «Вот, — думаю я,— как странно задуматься можно!» Я поднимаюсь и замечаю вот эти тетради, его дневники, в пожелтевшей газете. Беру их, бегу, влюбленных догнать бы: «Забыли!..» Ни адреса нет, ни фамилии… Это не вы ли? Это не вы написали всё это, ответьте? Как найду? По какой я узнаю примете? Это вы, или я, или тот вон высокий прохожий, на меня, и на вас, и на многих и многих похожий? Это кто написал? Не знаю я. В ясном порядке эти записки сложились, тетрадка к тетрадке.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Тетрадь первая ТЯЖЕЛЫЙ РАССВЕТ

Первый раз я увидел рассвет с неохотой, помедлить просил, но этого не случилось. Ночь отпрянула, и над краем болота солнце холодное просочилось. Командир отделения как стоял в плащ-палатке, так стоит. И дождь всё так же струится. Нас осталось не много после огненной схватки. Нам надо сквозь заслоны фашистов пробиться. Сколько нас? Пятеро. А патронов двенадцать. Сколько нас? Мы еще не знаем об этом, еще в живых никто не может считаться, пока не выстоит перед этим рассветом. Нет, не дождь… Теперь изменилась погода. То, что было дождем, становится снегом. Первый снег. Первый снег сорок первого года! Первый выстрел — за вспышкою следом. «Вон идут!» — говорит командир. Стало страшно. «Самое главное — встать нам. Гранаты проверьте, приготовьтесь, мы пойдем в рукопашный. Плен страшнее и мучительней смерти!» — «Ну, Сережа! — Я гляжу в его глаза голубые, русый чуб его смят порыжелой пилоткой. — Мы пробьемся?» — — «Пробьемся! Нас ведь родина ждет! Мы нужны ей!» Снег на землю идет торопливой походкой. Лес вдали — в снеговом пересвете Метров за сто, через болото, деревня. Солому на крышах разбрасывает ветер. Немцы там. И в лесу. Вон бегут меж деревьев. По земле резануло. Мины чавкнули разом, пулемет застучал, и траву зашатало… «Ну, вперед!..» Я охватываю глазом лес, и поле, и небо, и всё, что попало. Сотня метров! Я плыву сквозь болото, нет, тону, нет, плыву еще, в тину влипая. Сердце держит меня и зовет: жить охота!.. Пули булькают около, как в картине «Чапаев». Вот осока, поскорее вцепиться, и — последний рывок. И опять всё сначала: мина — взвизгнула. В землю лица. Мокрой землей по спине застучало. Рядом: «Ой! Ранен в сердце! Прощайте!..» Но встает и пошел. Я тогда разозлился: «Что ж ты врешь?» — «Я ошибся, ребята!..» — только сказал он и, шагнув, повалился. Вот деревня. Вперед! Немец — вот он! Р-раз — в упор! — и в коноплю, перебежкой, огородами, по дворам, за ометы. Жизнь подпрыгивает — то орлом, а то решкой. «Эй, Сережа, скорей — в лес, к дороге!» Мы бежим. Я оглянулся и вижу: немцы. Зубы их, руки и ноги в сотне метров. Всё ближе, всё ближе… «Есть граната, Сережа?» — «Нет, вышли! Ни патрона в винтовке». Вот роща. «Хальт! — у самого уха я слышу. — Ха…» И сразу — огоньками на ощупь — пулемет полыхнул у меня под ногами. Та-та-та! «Что стоишь-то! Свои же!» — «В лес беги…» Та-та-та! Немцы падают сами, — что случилось?.. У пулемета, я вижу, парень лежит. «Вот спасибо! Ты кто же? Ты нас выручил…» Он молчит, обессилев. «Будешь с нами?» Он повис на Сереже. «Как зовут?» — «Тараканов… Василий…» Лес темнеет. Мы идем друг за другом. Мы молчим — лес молчит, осторожен, только веткой в лицо ударит упругой. «Мы пробились!» — говорит мне Сережа. Час идем, два идем. Живы, значит. Три часа. «Вася, не отставай. Ночь какая! Лес нас выведет, он укроет, он спрячет..» Так иду я, двух друзей окликая. Рассвет расставил по порядку деревья, ветки выделил и листвою украсил. Вася падает. «Эй, Сережа, скорее! Подымайся… Ну, что с тобой, Вася?» — «Вы идите, — говорит он с тревогой. — Я ранен. Всю ночь там лежал с пулеметом. Вот — в боку». — «Что ж молчал ты дорогой? Мы тебя понесем». — «Нет, оставьте, чего там. Вы счастливые, вы придете, быть может…  Харьков. Рыбная. Двадцать четыре… Тамара…» Мы несем его. Я иду за Сережей. Вася бредит, разметавшись от жара.

Тетрадь вторая ВАСЯ

«Ты видишь, Алеша, село на опушке? Идем туда! Умирает наш Вася. Молока ему, может, достанем полкружки… Вася, ты потерпи, не сдавайся…» — «Никого! — говорю я, выглядывая из-за омета. Ну, вперед!» Дом стоит. Входим в сенцы. Стучимся. «Ну, еще к нам кого там?.. Что вы, что вы, тут же вот они — немцы! Вон, идут!» Да, идут, это вижу. Трое по улице прогоняют корову. «Шнель!» — кричат и подвигаются ближе. «Уходите подобру-поздорову…» — «Не успеем уйти. Два дня как не ели!» — «Ну, в сарай!..» Улеглись мы на сено. «Теснее, ребята!» А лучи золотыми ножами пронизывают щели. Бабий плач зазвенел за стеною дощатой. «Хальт!» — кричат. Повалили скотину. Корова ревет и ревет у сарая. К нашей стене пододвигаются спины. Щели потухли, по краям догорая. Ступая по сену, добираюсь до стенки. Что за немцы? Разглядеть бы получше. Кто такие? — Разгляжу хорошенько, пока другой не представится случай. Ага, вот стараются над коровой, закатав рукава. Я сигналю Сереже: «Иди-ка сюда. Вон один там, здоровый!» Ржет сутулый, и сиянье на роже. Хозяйка стоит молчаливо и прямо. Мать ее падает на колени — и сразу: «Пан!» — вскричала. Вася в сено отпрянул, у меня не попадает зуб на зуб. Старуху ногой отшвырнул и рявкнул сутулый. «Как? „Навозные люди“»,— перевел я, бледнея. «Браво, Эгонт!» — немцы ответили гулом. Я поднялся, чтобы было виднее. «Видишь?» — шепчет Сережа.

«Молчите! Тише, Сережа! Хорошенько вглядись ты. Эгонт! — запомним, ты наш страшный учитель!..» Да, так вот они, вот какие фашисты!.. Немцы уехали, и хозяйка принесла молока нам, поставила молча, хлеба дала. «Слышишь, Вася, вставай-ка, поднимайся, будем двигаться ночью». Он лежит вниз лицом, как в раздумье тяжелом. Я повернул его: «Не сдавайся, Василий…» Не слышит, будто куда-то ушел он. Капельки пота лицо оросили. «Я уйду! — прошептал он. — Ты не должен держать меня». — «А куда ты собрался?» Он вздрогнул. «Вы тут? Уходите с Сережей. Вы еще можете до наших добраться». — «Без тебя не пойдем, — говорю я, — понятно?» Простонал он: «А со мной не дойдете… Вы идите, — прошептал он невнятно, и горит весь. — …Передайте пехоте!..» Мы ходили по улицам, одни — туда, другие — оттуда. Передавали один другому телефон-автомат. Приходили за утренним хлебом, сдавали посуду, в институте учились строить жилые дома… Жизнь полыхнула прозреньем тревожным и резким В понедельник у военкомата становимся в пары. Год рождения? Двадцать один. Национальность? Советский До свиданья. Не беспокойся, Тамара. «Товарищ командир, вы сказали „Тараканов“? Это я». — Я подхожу. «Я здесь». — «В строю отвечайте „я“, не болтайте руками». — «Хорошо». — «Не „хорошо“, а „есть!“… Собирайтесь! Тут вот мины поставить.. Что? Ну да… Двадцать первая осень… Тамара… Не написал ни письма ведь… Эгонт… Эгонт…» «Вася, ты успокойся!» — «Вася, Вася!» Но Вася не слышит. Сережа уложил его и накрыл плащ-палаткой. Звезды замерцали сквозь крышу. Рядом Вася, скрученный лихорадкой. Лошадь хрупает сеном, как жестью, где-то телега загромыхала по кочкам. Родина, мы с тобою, мы вместе. Сердце сжалось неподвижным комочком. Рассвет протянул свои щупальца выше. Я раскрываю глаза. Тишина, как на даче. «Вася, Вася!» Но Вася не дышит. Не встает он. Не поднимается. Значит… Мир разноцветный проплывает сквозь слезы. Мы проходим обезлюдевшим полем. Сиротливо нам кивают березы. «Вася! Вася!» — отзывается с болью.

Тетрадь третья УЧИТЕЛЬ ОСТУЖЕВ

«Так учил я полвека. Возьмитесь, сочтите, скольких я научил. Теперь они держат экзамен. В огне ты, отчизна!» — вздыхает учитель. От окна на полу полоска рассвета меж нами. Мы сидим в учительской школы начальной, на каждом окне по географической карте. «Маскировка?» — говорю я печально. «Да, — отвечает он, — маскировка, представьте. Сначала была — от бомбежки завеса, теперь — от фашиста: он карты не тронет». — «Помогает?» — «Да, к школе у них пока что нет интереса, сейчас их больше привлекает коровник. Правда, раз навестили. Разговорились о книге „Сравнительное изучение черепов и влиянье их различий на ум“. Герр профессор Бельфингер написал ее, как свое оправданье. По строению черепа преподносится вывод, — продолжает учитель, — по мнению арийца, все мы — я вот, все соседи и вы вот — обязательно ему должны покориться». — «Вот как? — говорю я. — Спасибо, я не знал, что до этой „науки“ додумались люди». — «Вот поэтому: либо мы уничтожим их, либо…» — «Нет, товарищ, другого „либо“ не будет!» — «Вот, смотрите, собрал я. Это их заготовка,— шкаф учитель открыл, — пригодится в учебе! Смотрите: вот плеть, вот это клеймо, вот веревка. Шкаф фашизма, отделенье наглядных пособий». Я смотрю на учителя — вот он стоит перед нами и в глаза нам заглядывает строже. «Вижу, — говорю я, — вижу и понимаю!» — «Да, понятно», — шепчет Сережа. «Да, понятно, — говорю я. — Простите. Мы пойдем. До своих доберемся лесами. Мы вернемся сюда. Мы вернемся, учитель!» Мы вернемся, свобода! Мы выдержим этот экзамен!

Тетрадь четвертая ЭХО

Конец октября, а солнце — как в марте. Что с Москвой? Рассказывают, что немцы кружком ее обводят на карте. «Что же будет?» — спрашивает сердце. «Нет!» — повторяет Сережа упрямо. «А что, если правда?» — «Алеша, уйди ты!» — «А что же будет тогда, Сереженька, с нами?» — «Не знаю», — говорит он сердито. «Ты мог бы представить: вот Эгонт ударил тебя. А ты б поклонился, Сережа. А попробуй произнести это: „Барин“». — «Барин», — пробует он и краснеет. «Не можешь! А можешь представить: Эгонт важно и гордо идет по Москве, ты — слуга его — сзади. „Шнель!“ — кричит он на тебя во всё горло, и ты — вприпрыжку, чтоб не сердился хозяин. Глядят на тебя сотни окон, Тверской бульвар застывает от удивленья, и Пушкин на площади поворачивается боком, чтоб не видеть, как ты живешь на коленях… Не можешь ты быть ни рабом, ни рабовладельцем. Наш свободный удел нам оставлен отцами. Можешь удержаться, чтоб не крикнуть всем сердцем; „Советский Союз! Наша родина с нами!“…» — «Нет, не буду молчать я, ты слышишь? — крикнул Сережа так, что лес зашатало.— Не буду!..» Я схватил его за руку. «Тише! Рядом дорога, тут же немцев немало…» — «Я русский!» — «Русский!» — повторили березы. «Советский Союз! Ну-ка, немцы, послушай! — крикнул Сережа и стал облизывать слезы. — Смерть фашизму!..» Листья наземь обрушив, эхо от дерева к дереву мчится и слова Сережины по простору разносит, чтобы слышали небо, и поле, и птицы, и деревья, наряженные в осень. Потом тишина неожиданно наступила. Пулеметное эхо заметалось по веткам. «Мы продвигаемся к родине, милый!..» Дождик прикрыл нас сиреневой сеткой.

Тетрадь пятая СЕЛЕЗНИХА

«Эй, мамаша!» — «Ух, как испугали, сыночки!» — «Мы свои, не пугайся, сами пугливы. Посиди-ка, мамаша, вот тут, на пенечке». — «Чьи же вы и откуда? Далёко зашли вы! К Брянску идете? Брянск-то, он — вот он. Брянск давно еще назывался Дебрянском, дебри тут, бывало, росли по болотам…» Мы молчим. Лес сияет осенним убранством. «Говорят — по дорогам каратели рыщут, в Брянске люди висят на столбах и балконах… Говорят — заградители есть, выслеживают и ищут, и в тюрьму того, кто пройдет без поклона…» — «Мы лесами пройдем!» — «Понаставили мины!» — «Ночью, городом». — «Э-э-э… Стреляют в прохожих…» — «Не сидеть же нам тут, там мы необходимы!.. Очень вы на мою мамашу похожи». Мы стоим на освещенной поляне. Пни вокруг сидят в необдуманных позах. Лес шумящий оторочен полями, по вискам убелен сединою березок. Утро. Птицы мечутся между сосен. Тишь, как будто войны не бывало. В мире, кажется, только и царствует осень, к зиме выстилая лоскутное одеяло. «Я-то в город. Хлеб вот в кошелке. Дочка там голодает. Всё забрали до точки». — «Кто, мамаша, забрал?» И ответила колко: «Уж не знаю и кто, вам виднее, сыночки… Вы куда-же? Домой направляетесь, что ли? Ну, а ружья зачем?» — «Ох, хитра ты, мамаша!» — «Ну вас, право! Я ведь так, не неволю…» — «Понимаешь, — говорю я, — там армия наша!» — «Что же, не бросили разве войну-то?» — «Как же бросить? Это только начало!» — «Значит, врет этот немец, закончили будто… А Москва как?» — «Стоит, как стояла!» — «Или радио есть — всё вы знаете больно?» «Ну, а как же без радио? Вот оно, слева!..» — «Значит, вон оно как! — сказала довольно. — Теперь уж пойду я! — и шагнула несмело. Опять постояла. — Ну, бог вам в помогу! Пойду. Вы, ребята, — со мною. Уж я проведу вас. Я знаю дорогу. Ходила к „железке“ тут каждой зимою». И пошли мы по тропе за мамашей, за ситцевым, в складочках, в клеточках, платьем, дорогой посветлевшею нашей, в бой торопясь, поскорее к собратьям. Петляет тропа в самой чаще, меж стволов необъятных сосновых. «Не устала?» — «С чего?» — «Вы ходок настоящий!» — «Как же, это известно о нас, Селезневых!— Так ведет нас за собой проводница. Лес шумит в осеннем уборе… — Стойте тут! Не спугнуть бы нам фрица. Я приду…» И мамаша — в дозоре. Насыпь уже начинает виднеться. Вот и мать помахала нам веткой. «Ну, пошли! Вон, сыночки, и немцы на „железке“. Хорошо, что с разведкой!» — «Ой, хитра ты, мамаша!» — «А как же! Часовые фашистские ходят по шпалам». — «Ничего, мы небось не промажем». — «Как, мамаша?» — «Я уже загадала. Вот, сыночки: я полезу к „железке“ — бандиты ко мне. Будут зенки таращить. Вы того, через рельсы моментом, побойчее, да в сосновые чащи!» — «Ну, а вы?» — «Мне-то что, не солдат я. Чай, глаза-то имеют. Идите, идите! Добирайтесь и приходите, ребята. В Брянск вернетесь — Селезниху найдите…» И ушла вдоль насыпи, раздвигая ветки маленькою рукою, в клетчатом платьице, сгорбленная и седая. Навсегда я ее и запомнил такою. Вот она завиднелась видением грозным, подобрав свои юбки, через рельсы шагнула. Немцы — к ней. Мы за насыпь — и к соснам, задыхаясь от сердечного гула. Уходить не хотели, не увидев мамашу. Из кустов, притаясь, на дорогу взглянули. Трое немцев над матерью автоматами машут. «Хальт!» — кричат, за рукав потянули. «Не замай! — оглянулась мамаша, одернула платье, руку гада кошелкой отбросила смело. — Что ты с бабой воюешь? Не солдат я! Тьфу на вашу войну, не мое это дело!» И пошла себе дальше по шпалам, и пошла тихонько, покачивая кошелкой… Встал фашист. Автомат свой прижал он, чтобы в нашу Ефимовну целиться с толком. А мамаша идет себе, рассуждая. Фашист опустил автомат, не понимая чего-то… Наталья Ефимовна, маленькая, седая, в клетчатом платье, скрылась за поворотом.

Тетрадь шестая ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Рассвело. Мы сходим с дороги в пшеницу. Днем нельзя идти по орловскому полю. Машины немецкие тянутся вереницей. Мы считаем, стиснув зубы до боли. Солнце выкатывается, как обод из горна. Мы растираем в жестких ладонях колосья, в рот бросаем потемневшие зерна, руки раскинули, как косари на покосе. Земля, где твоих косарей задержало? Поле, где же твоя косовица? Плуг лежит, перевернутый, ржавый, землей пропахла неубранная пшеница. Волненье неясное сердце мне гложет. «Двадцать девятое октября? Что за дата? День рожденья мой! Понимаешь, Сережа?» — «Ну? — Он сел. — А молчал, голова ты!» — «Сам забыл… Интересно уж очень». — «Что ж сидим? В магазин нам давно бы!..» Мы хохочем до слез. Да, пожалуй, хохочем… «Тише! Идут!» — насторожились мы оба. Тихо сразу стало, и слышно — шагает размеренно человек по тропинке. Появился — в шапке барашковой пышной, одна нога в сапоге, а другая — в ботинке. «Вот закурим, — шепчет Сережа. — Товарищ!» Человек встрепенулся и присел от испуга. «Ну, чего ты? Свои же! Никак не узнаешь? Скоро ты забываешь старого друга!» — «Что-то я не припомню», — прохожий всё мнется. «Всё равно. Вот закурим — и будем знакомы. Так, давно бы присел. Самосадик найдется?» — «Вы куда же?» — «К Ельцу пробираемся, к дому!» — «На Елец! — удивляется парень.— Да что вы! Елец не взят еще…» — «Как! А нам говорили…» — Я задохнулся: всё рушится снова!.. «Так-то, — парень сказал, — там еще красные в силе». — «Кто? — поднялся Сергей. — Что-то путаешь, парень». Я толкнул его в бок: «Помолчи ты, садись ты!.. Вот спасибо, — говорю я в ударе, — мы бы влопались. Красные? Словом, там коммунисты?» — «Там полно их, орудий понавозили!» — «Да, орудий?» — я мигаю Сереже. «Там и танки». — «И танки?» — «С платформ разгрузили». — «Ну?» — «Вот крест! К наступленью, похоже…» — «А у тебя ведь махорка в газете?» — «Да, — говорит он, смеясь отчего-то, — старшина еще выдавал перед этим…» — «Перед чем?» — «Перед тем, как убежать мне из роты…» Парень бросил окурок дрожащей рукою. «Ну, пора». — «А куда ты?» — «Пойду до порога! Дом отцовский верну, кой-кого успокою, всё напомню!..» — «Посидел бы немного!» — «Нет, пойду. Вы бы сняли шинели и винтовки…» — «А что?» — «Немец может заметить». — «Ну и что?» — «По ошибке прицелит. Вот учи вас. Сами будто бы дети…» Я взглянул на Сергея. Он тоже на меня. И показал мне глазами. «Понимаю, — кивнул я, — понимаю, Сережа…» — «Ну, пойду». — «Посиди еще с нами! Посиди еще», — говорю я. И сразу бью его так, что шапка слетела. «Посиди!» Сергей подминает заразу, и мы валим его безвольное тело. «Что вы! Братцы! — хрипит.— Не решайте!» — и слезы бегут по его щекам ненавистным. «Мы не братья тебе!» — «Ты предатель! Предатель!» — «Братцы, жить!» — прошипел он со свистом. «Жить? — крикнул Сережа. — Это слово не трогай к жизни приходят не этой дорогой!» Пшеница, шумя, поднимается снова. «Значит, здесь, значит, вот они, наши! Ты слышишь, предатель?» Но предатель — ни слова.. Мир осенний закатом окрашен. Сумерки падают хлопьями на дорогу. Мы идем к тебе, родина, ждем великих велений, чтобы к жизни с тобою нам следовать в ногу. Дорога к жизни — лучшее из направлений.

Тетрадь седьмая ВСТРЕЧА

Мы проходим полем орловским. Ночью Орел обходили мы справа. Над неубранным полем рассвета полоски. Кружатся птицы чернокрылой оравой. Дороги, замешенные на черноземе! Еще дымится догорающий элеватор. Черный хлеб, дымный хлеб по дороге жуем мы, по своей земле проходя робковато. «Сегодня седьмое! Ноябрь. В это утро мы с тобой революцию славили в наших колоннах. И Ленин глядел спокойно и мудро на отчизну с наших знамен окрыленных. А помнишь, — говорю я, хмелея, — с тобой мы в колонне огромной шагали по Красной площади у Мавзолея и родине сердцем всем присягали. Народ на нас рассчитывал, может, а мы с тобой идем где-то сбоку». Голову ниже опускает Сережа: «Тяжело идти в направленье к востоку». Мы проходим полем орловским. Утро новое лужицами зазвенело, и ноги постукивают глухо, как доски, по дороге оледенелой. Ветер гонит бумагу, гремит, словно жестью. «Лови, на цигарки используем это…» — «Это что, интересно?» — «„Орловские вести“. На русском! За шестое! Газета!» — «Ну, что там? Что?» — задыхается сердце. И как молния, упавшая рядом, черным шрифтом, как порохом: «Немцы на Красной площади, седьмого, парадом…» Сережа навалился всей грудью. «Брешут!» — шепчет он потресканными губами. «Пойдем, Сережа». — «Подожди-ка, обсудим…» И мы садимся на заснеженный камень. Мы сидим и сидим — и ни слова. «Пойдем?! А куда?» — возникает упорно. Но мы ногами постукиваем снова, чтоб тишина застоявшаяся не хватала за горло. Ночь бесшумно захлопнула дверцы, звезда Полярная появляется сбоку. Она лишь подсказывает тревожному сердцу, — если спросишь: «Куда?» Отвечает: «К востоку». Девятое ноября нас в поле застало. Мы засели в суслоне. Рана сочится. Солнце осеннее согревает нас мало. Печально прелая пахнет пшеница. Горькая подкрадывается дремота. Хорошо бы сейчас пробираться лесами!.. Вьется, не прерываясь, над нами звонкий голос одинокого самолета. Иней исчезает заметно, мокрые травы поднимаются к солнцу узнать: может, снова возвращается лето? — и греются, всплескивая ладонца. «Если даже и так — будем двигаться вместе, — шепчет Сережа. — Мы пробьемся к оружию!» Он комкает «Орловские вести»… Самолет всё позванивает по окружью. И тут же застучала зенитка. «Что такое? Самолет средь разрывов». — «Наш! Это наш! Послушай, звенит как! Немцы бьют, хорошо бы накрыл их!» Мы снопы раздвигаем. «Дым пустил? Неужели…» — «Нет, летит, просто в тучи закутан. Уходит, уходит, видать еле-еле…» А туча стала раскачиваться парашютом. «Так он к немцам может спуститься!» Но парашют опять разрастается в тучу. Я вижу, как разлетаются птицы. «Это птицы, — говорю я. — Вот случай!..» В небе пусто стало. Вот жалость! Зенитки помалкивают. Ни звука, ни крика. А птицы раскачиваются над нами, снижаясь. «Стой, Сережа! Это листовки, смотри-ка! Падают. Погляди, вон упала!» Мы выпрыгиваем из копны — и к дороге. А сердце мое подпрыгивает как попало, я задыхаюсь от непонятной тревоги. Мы бежим за листами, крутящимися наклонно, я листовку ловлю, как белую птицу. И сразу в глаза мне — боевые колонны… «Наши?» — «Наши!» Мы садимся в пшеницу. Я медленно читаю, по слову, эту весть, которая жизни дороже. «Москва! Сталин на Мавзолее. Седьмого». — «Речь на параде», — повторяет Сережа. — «Товарищи красноармейцы…» — «Постой-ка. Родина к нам обращается!» — дрогнул голос Сережин. — «…Враг жестоко просчитался». — «Жестоко!..» — «…Мы можем и должны победить…» — «Слышишь, можем! Значит, Алеша, наша армия близко! Вставай, Алеша! Торопиться нам надо!» — «Это верно, — вот прочти, здесь приписка: „Елец. Издательство „Орловская правда““». «„Орловская правда“! Значит, правда, Серега!» — кричу я и рву «Орловские вести». Нас ждут! Прямее веди нас, дорога! Дорога к правде — лучшее из путешествий.