Стихотворения и поэмы

Луконин Михаил Кузьмич

31. К ПОЭЗИИ

В далеком от войны году по Сталинграду вновь иду, Всё радует меня: окно в стекле, фонарь над головой, большая вывеска: «Кино», и сквер с бушующей травой, и кран с охапкой кирпича, и сталинградский первый зной, и каменщики над стеной, заложенные до плеча. Я за угол свернул, и вот, как сон, как сказка, на меня стена горящая плывет в отеках дыма и огня. Красноармейцы пронесли картину, пели озорно; дотрагиваясь до земли, на раме билось полотно. К ларьку прибили стену ту, квасница вывеску сняла, маляр набросил черноту на просинь чистого стекла. Бойцы передохнули всласть, жару задобрили кваском, к ларьку, под крышу, стали класть мешки, набитые песком. Везли подбитый танк сюда, и «мессер» ставили торчком, и скручивали провода, смеясь, тянули их крючком. Дом новый, закоптив до пят, заляпали со всех сторон, а оператору опять казался

слишком новым он. Пустили дым, сжигая ель, воронки выкопали вновь и на веселую панель плеснули из ведерка кровь. Изобразили цвет и звук — не получилось всё равно. Мальчишки, бегая вокруг, кричат на них: «Кино! Кино!» Легко мне стало: жизнь идет! Искусство, успевай и ты, разведывай, гляди вперед, заметь грядущего черты. Не мажьте стены, красьте их, чтоб свет рождался под рукой, не тормозите дел живых… Поэзия, не будь такой!.. Гремя, по мне скользнула тень, я на ходу влетел в трамвай. Скорей туда, где новый день!.. Строка моя, не отставай! 1949

СТИХИ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ

32. УТРО

Земля просыпается, празднично дышит. Всё готово к цветенью — от дерева до древка. Расселись над городом, навалились на крыши белокаменные облака, и, крыльями оттолкнувшись слегка, птицы поднимаются выше. Прогудев по мостам ажурным, в город врываются поезда. Трамваи расходятся, как всегда, кланяясь стрелочникам дежурным. И плывет, пробуждая громом, самолет над аэродромом. Телеграфные провода расцвели, в капли убранные, как в почки. Капли бегают по цепочке, как новости для весенней земли, — сорвавшись, эти капли легли в стихотворение первой строчкой. И утро это, когда рассвело, в счастье мое, как начальный камень, вошло поездами пришедшими и залегло ручьем, пробивающимся рывками, деревом, выбеленным набело, и белокаменными облаками. 1946

33. ЗИМОЙ

Синеет небо. Падает капель, и тени голубеют на снегу, зеленая стоит в сугробе ель, — соединить всё вместе не могу. Ты рядом не такая, как вдали. Я мысленно подальше ухожу. Молчи, я на другом краю земли, воспоминаньем смутным дорожу. Вот вспоминаю всю тебя мою, придумываю мысленно опять, как ты опять в заснеженном краю не устаешь меня живого ждать. Твое письмо давнишнее беру: «Благополучно всё. Пиши. Привет», Приписываю твоему письму всё то, о чем в письме ни слова нет, Я мыслью дом домой перенесу, в мечте письмо в свиданье претворю, все яблони твои в моем лесу я поселю и разожгу зарю. Все строчки истолкую, как хочу, из равнодушья твоего слеплю любовь. За эту вольность я плачу тем, что из нас двоих один люблю. Но я устал от выдумки своей, фантазия устала, не могу. Летит капель с заснеженных ветвей, и голубеют тени на снегу. 1955

34. ЖАЖДА

А дождь всё тот же бьет по стеклам, по наклоненным ветром кленам, по мостовым, мостам промоклым, по лицам, жаждой опаленным. Какою жаждой? Той, что гулом в груди тревожно зародится, тревожит, гонит в переулок и заставляет торопиться. Куда? Просить тебя: не надо так запираться в отдаленье, бежать, ловить деревья сада и водосточных труб колени. Зачем? Найти тебя под ливнем, и увести, и косы выжать. Чтобы навовсе стать счастливым, сложнее, чем счастливо выжить. <1955>

35. ГОДЫ

Молодость твоя — секрет моего расцвета. То не разность наших лет, а единство это. На двоих у нас одна молодость и старость. Эта жизни глубина мне с тобой досталась. И дана возможность мне, выбор дан безбрежный — жить на разной глубине нашей жизни смежной. Облюбую год любой в нашей общей кассе. Хорошо мне так с тобой: десять лет в запасе! Жить хочу и жить могу с сердцем, туго сжатым. Я к твоим годам бегу, вот и — в сорок пятом. И опять бушует стих, и трубит тревога, и товарищей моих рядом — много-много. Не изменит друг в бою, недруг — не преграда… Не стреляйте в грудь мою, жить мне очень надо! И опять иду, иду, не хожу — летаю, неудачу и беду на ходу сметаю. И живется в полный рост, дышится завидно, и на много лет и верст мне дорогу видно. 1955

36. ТЫ

Я представлял любовь такой, что ты во мне заключена, души не чаешь, до немоты — моя, до слепоты. В слезах и провожаешь и встречаешь. Но нет того, чтоб слепота была. Так иногда заметишь, так увидишь! Откуда смелость возражать взяла, возьмешь — и самолюбие обидишь. Считал я: для тебя я — полный свет. Что ни скажу — всё так, а не иначе. Ты любишь — значит, выше, лучше нет того, что я могу, того, что значу! А ты мне иногда: «Не то, мой друг, тут сдал, а надо выше, проще, дальше…» Ты можешь при других отметить вдруг неверный шаг, смахнуть пылинку фальши. Обида стукнет в сердце иногда: мне собственного критика не нужно! Ты засмеешься, глянешь, как всегда,— и вновь моя обида безоружна. Мне

думалось: ты за моей спиной пойдешь теперь безмолвницей бескрылой. Через ручьи перенесу весной и к солнцу донесу, играя силой. Опять не так. Смотрю — к руке рука, плечо — к плечу. Своим лукавым взглядом сигналишь мне: «Дорога широка!» И всё идешь, идешь со мною рядом. Вот ты какая! Ты поймешь меня, скажу, что ты и жизнь — предельно схожи, И замечаю я: день ото дня ты всё необходимей, всё дороже. Любви для всех — подозреваю я — готовой нет. Ее слагают сами. Вот ты какая, умница моя! Ты всё смеешься серыми глазами. 1954

37. ВЕСНА

Дай руку, перейдем через ручей. Сырой ледок похрустывает гулко. Наш дом уснул в начале переулка. И нам пора. Не потеряй ключей. Вот я нашел Полярную звезду. Смотри: на юг, домой, тебя веду! Знаком звезды мерцающий цветок. Смотри: на запад — наши расставанья, на юг — наш дом и наши ожиданья, а встречи наши — вправо, на восток. Весенний предрассветный холодок. Дай руку, год назад, тогда, в апреле, я видел всё сквозь смотровые щели. Прислушайся, как щелкает ледок. Встревоженные галки загалдели. Прислушайся, ведь тишина над миром, а звон в ушах. Спят люди по квартирам. Возьми себе, как свадебный подарок, вот эту ночь. Пей льдистое винцо весны. Как дар мой обручальный ярок — граненое Садовое кольцо! Дай руку — и ни слова,— я пойму, Москва весной! Как это всё знакомо! Я видел этот дом, спешил к нему. Мы полюбили эту тишину в те дни, когда не ночевали дома. 1946 или 1947

38. В АЛЬБОМ ЗНАКОМОЙ

Вы скажете: «Мне скучно», — мне не верится, лишь я взгляну на мир окрестный. Два ваших слова мне пугают сердце: «не нравится», «неинтересно». Вам нечего смотреть, читать вам нечего, рассеянно следите вы за лицами, живете осторожно, недоверчиво, процеживая мир ресницами. Сама земля, от края и до края, зовет к себе, трубит на повороте. Вы, медленная, землю попирая, возвышенно — на каблуках — идете. Вас показать друзьям моим, красавица, для них как оскорбление, как вызов, и то, что вам земля не нравится, и вся сумятица капризов. А вы всё недовольней, всё капризней. Вы неба не видали, оглянитесь! Вы даже не дотронулись до жизни, как будто бы испачкаться боитесь. Красивая… А вот когда случится, что ваше сердце сонное забьется, вы замахнетесь цепкими ресницами, он в западню не попадется. Он за руку вас к свету вытянет, он скажет вам: «Идемте с нами!» Не щурьтесь утомленно и презрительно, глядите полными глазами. И если вы полюбите всей силою — засмейтесь и откройтесь жизни, свету. За то, что носит вас, красивую, благодарите землю эту. 1947

39. ПРОБУЖДЕНИЕ

Я проснулся от радости, глаза раскрываю, ногами отпихиваю одеяло, встаю, как пружина. Что же такое? Может, солнце продвинулось к маю? Подходит зима? Радость меня закружила. Радость волнует меня, охватывает, тревожит. Я воду плещу на лицо и подпрыгиваю даже. Какая же радость? По службе? По дружбе, быть может? Или слава пришла и меня полюбили? Когда же? Перебираю дела свои — ничего в них такого — ни вчера, ни сегодня, ни завтра — особенного не вижу. А сердце от радости ворочается бестолково, и что-то необычайно счастливое — ближе и ближе. Надо что-то предпринимать, разорвусь ведь на части! Надо всем сообщить обо всем, это радость какая! Так нельзя, я не справлюсь один с этим счастьем, так и буду ходить по земле я, к нему привыкая. Обзваниваю друзей: «Что случилось? Не слышал? Не знаете ничего? Не случилось? Вот странное дело!..» А радость меня между тем поднимает всё выше, и я несу ее, к сердцу прижав неумело. И вдруг осенило! И всё загорается светом: да, война ведь окончена! Вот как! Скажи-ка на милость! Как это мог я забыть и не вспомнить об этом! Мне Девятое мая в Берлине сегодня приснилось. 1954

Черновой автограф стихотворения «Пробуждение». Архив М. К. Луконина.

40. ПАМЯТЬ

«Люблю без памяти», — читал и слышал я не раз. «„Без памяти!“ — смеялся я. — Словесный трафарет!..» Влюбленные, прошу прощения у вас. Опять в дороге я один. Тебя со мною нет. Ты на манер воды в ручье — вглядеться не могу, так переменчиво светла, всегда под стать стрижу, стрижу летящему: за ним я взглядом пробегу и вверх и вниз по синеве и всё ж не разгляжу. Я собираюсь каждый день: вглядеться так, чтоб в память вправить навсегда, на все года! Но ты уйдешь, и я над памятью — как над неводом рыбак, когда в пустых ячейках пузырится пойманная вода. На что уж карточка твоя — без памяти и та: не помнит смеха твоего, ни слов твоих, ни слез, в ней — не присущие тебе — покой и немота. Могу ли с памятью такой считаться я всерьез?! Нет, понял я теперь: тебя нельзя запоминать. Все искры глаз твоих родных я в памяти коплю. Но не запомню никогда и не смогу узнать. Мне мало памяти одной, когда люблю. 1950