Стихотворения и поэмы

Бажан Микола

«Измерения поэзии Бажана крупномасштабны, — замечает его младший товарищ по перу Б. Олейник, — вровень с ними соответственно — и габариты составляющих образной системы. Стихия поэта — героический эпос, трагедийные переломы и сдвиги. Герои его — фигуры неординарные, и если они действуют в будничных ситуациях, то эти будни — не будничны в своей масштабности… Для них естественно оперировать широкими абстракциями, им и лексика подходит не привычно употребляемая, а торжественная, достойная той миссии, которую осуществляют они на исторической сцене. Это поэзия больших плоскостей и чисел, но она меня волнует не меньше, если не больше, чем музыка нежной интимной лирики». [28]

28

Олійник Б. Планета поезія. Київ, 1983. С. 111. Перевод автора статьи.

Бывало, хоть и не часто, что поэту не удавалось достигнуть органичного единства мысли и чувства, идеи и образа. Именно в таких случаях и возникала речь о его рационализме, который в известные периоды проявлялся, с одной стороны, в причудливо опредмеченных, аллегоризованных абстракциях, а с другой — в определенных уступках иллюстративности, чаще всего облаченной в различные риторические одежды. К чести поэта, он умел преодолевать свои слабости, умел прорываться сквозь будничное к праздничному, требующему больших сил души и фантазии. В его книгах последних десятилетий — от стихов о Мицкевиче до «Знаков» — ясно ощущается нарастание (вопреки возрасту!) яркого лирически-личного элемента, игра свежих поэтических красок, несомненное углубление психологизма. Даже подходя к восьмидесятилетнему рубежу, Микола Платонович Бажан не старился в своей поэзии…

Критика не раз писала о «живом огне культуры» в его творчестве, о глубине и многообразии гуманистической проблематики, всегда неотделимой у М. Бажана от проблематики социальной, о неизменной поверке деяний и чувств человека своего времени высокой и строгой этикой коммунистического жизнесозидания.

К этому можно добавить, что этика поэзии

М. Бажана — этика, прежде всего, героическая. От «Песни бойца» (в первой книге) до «Песни о Соколе» (в последней) через его стихи проходит тема подвига, вдохновленного большой идеей. Подвига революционного, боевого, творческого, наконец, подвига духа. В произведениях со сложными духовными коллизиями у него тоже чаще всего побеждают, проходя сквозь нелегкие испытания, человеческое мужество, ясность цели, преданность подлинно гуманному, коммунистическому идеалу. «Я узнаю породу звездоносцев, породу нашу. Ясно узнаю», — говорит его Садовник о своем современнике, погибшем за дело революции. Эту «породу звездоносцев» Микола Бажан, оставаясь во всех своих стилевых перевоплощениях поэтом романтического склада, никогда не уставал славить, поэтически утверждать, одновременно предостерегая, указывая на встающие перед ней опасности и препоны. Тут — сердцевина его концепции человека, и этим определяется, в конечном счете, пафос его поэзии — то строгой и возвышенной, то яростно-полемичной, то сосредоточенно-раздумчивой, но всегда утверждающей неукротимое творческое дерзание, «жестокой мысли жажду»: «Не утоляй порыв, не бойся новых мер». Это пафос, всегда повелевающий поэту, как написано в его стихах о Н. Тихонове, искать человека:

Искать человека повсюду. На дальних дорогах всесветных, На горной тропинке за тучей и в джунглях, среди духоты, В кипении митингов гневных, в мелькании дел повседневных, На голос идти человечий, на плач и на зов немоты.

Этими словами, обращенными к другу, Микола Бажан многое сказал и о самом себе, своей человечной и мудрой поэзии.

Леонид Новиченко

СТИХОТВОРЕНИЯ

1. КРАСНОАРМЕЙСКАЯ

Борозды дорог засевает ветер, лес умирающий скрючен и сер. «А у меня на фуражке заря да буквы вот эти: УССР». Мечется осень чайкой над буками, расшумелось поле золотым потопом. «Гей, за эти четыре буквы молодость сложил под Перекопом. Не жалел я юности недаром — вон какая звезда на челе! И не стонет уже, не сочится пожарами Украина в горячечной мгле. За холмами кривобокими, дикими, где горе туманами легло, разбудили клинками и кликами мое бедное, горевое село. Дома матушка молится — и чего же с войны не вернется сын? Гей, а брат у меня комсомолец, а таких, как он, — по селам не один!» Борозды дорог засевает ветер, лес умирающий скрючен и сер. «И у всех на фуражках заря и четыре буквы вот эти: Мы молодая гвардия УССР». 1923 Перевод В. Максимова

2. 21 ЯНВАРЯ

В трауре Площадь, Улиц набрякли вены, И стягом, как пламенем, ветер полощет, И слово на знамени — Ленин. День Упал — В рамке черной. Черный день. Черный стяг. Траурный марш, марш минорный На улицах, на площадях. Сердцем к сердцу, в строю непреклонном, Плечом касаясь плеча, Идет страна, Коммуна, Колонна, Отчизна Ильича. Нет! Он жив, Не болел он, не умер! Он в городе, он в селе! В мильонах людей, в их порыве, их думе Идет Ильич по земле. Траурный стяг развертывай! Холод печали лют. Вождю страны, Коммуны, Когорты Сегодня прощальный салют. Брызнут лозунгами антенны, Мир лозунгами зальют: «Погасло Сердце Ленина, Ленину Прощальный салют!» Греми, мгновенье, скорбью горя, Всем столетьям, народам всем: 21 января, Без десяти семь. Серое небо разодрано в клочья Хмурых заводов сиренами! Сегодня каждый рабочий Салют отдает Ленину. Вздымая свои знамена И сердце скрепив свое, Ленин встает миллионный, Вождь и водитель встает! 1924 Перевод П. Железнова

3. ПРО ЖИТО И КРОВЬ

Тому, чьего имени не знаю.

Ветер в дуброве скитается, Птица рыдает, черна. Тень человека шатается, Темная, в жите видна. В небе месяц бьется, натужась, Как сжатые болью уста. Стон людской, еле слышный, недужный, Призраком в поле встал. Вот этот стон, как тревога, Вырос, во мраке укрыт, А под конями дорога Стонет степная, дрожит. Мчатся тяжелые кони, Кто-то во мраке кричит. Шляхами рыщет погоня, Ищет кого-то в ночи. А тот рану сжимал руками, Житом бежал, сколько мог. Когда ж сердце застыло, как камень, Он, поникнув, упал под стог. Лунный, слепящий и жидкий, Выглянул луч с высоты, И загорелся на сивой свитке Пятиугольник красной звезды. В небе месяц мечется кречетом, Страшен слепой его лик. Умирал синеющим вечером В родной степи большевик. Спелые, как земляника, Звезды зажглись в вышине. Кто напряженно и дико Вслушался в ночь на коне? Тлели глаза, дики и пьяны, Хмелен человек был и дик. Голубая лента у него на жупане, А на шапке черный шлык. Из-под стога травами, житами Стон раскатился на шлях. Сразу понял атаман: Человек умирает в полях. Он чутко слушает стоны, Он топчет жито ногой. И вдруг это в тень под стогом Взгляд упирает свой. В злобе лицо каменеет. Раненый весь на виду. Что там на свитке алеет? Кровь разглядел и звезду. Ветер приник к изголовью, Жаль человека ему. Жито, омытое кровью, В лунном струится дыму. Смерть к человеку явилась, Вот она — в жупане. Спешилась, остановилась, С ним она наедине. Степью и кровью пахнуло, Время споткнулось в тоске. Лезвие страшно блеснуло В пыльной и потной руке. Шла за минутой минута, Падала в спелую рожь. В тело горячее круто Врезался блещущий нож. Ночь расцарапать бы стоном, Криком бы грудь разодрать,— Встретит он смерть непреклонным Честь у него не отнять. Сжаться бы, дрожью объятым, Пасть на колени без сил, Но не молил он пощады И милости не просил. Кровью, казалось, был вышит В жите узор на века. Атаман — нет, не слышит Жалобы большевика. То не средь белого снега Рдеет костер золотой, То на груди человека Рана зияет звездой. Пятиконечная рана Вдруг под ножом расцвела, А на востоке тумана Дрогнула синяя мгла. Окоем проступал неясно, Таяли звезд следы,— Но там не было более красной, Чем на груди человека, звезды. Ветром качнуло, как знамя, Кровью омытую рожь. Вытер бандит колосками Свой окровавленный нож. И повернулся к востоку, Истово перекрестясь. Сел на коня — и в дорогу, Пыль под копытом взвилась. 1924 Перевод А. Кушнера

4. ПРОТИВОГАЗ

Из топей шла ночь без границ, И чернел чугун лиц. В мозг вбит гвоздь дум: «Когда же пойдем на последний штурм?» В мозг вбит дум гвоздь, И над окопом знамя взвилось — Красный стяг, что дал Комсомол. Не изменит стягу пятый полк. Этот пятый полк, под пятой невзгод, Вперед не идет и назад не идет. «Уж неделю стоим вот так». — «Сдержим ли натиск атак?» В блиндаже спросил политком: «Как нам быть с пятым полком?» Кривился мукой стиснутый рот: «Отразим ли удар химических рот?» Тут, его жестом остановив, Сказал, подтянувшись, старый начдив, Командирам сказал и сказал бойцам: «Не шлют респираторов нам. Мы ими лишь тысячу можем снабдить, А как с остальными людьми поступить?» Закоченело сердце. Покрылось ледком. Политком затих. Побледнел политком. Начроты, склонившись, понуро встал, Ломая твердые с синью уста: «Красноармеец не может в измену впасть, Он насмерть стоит в бою за Советскую власть. Тысяча есть, значит, тысяча тут, Фронт не сдавая, держит редут. Кому респираторов недостает, Тот в поле в атаку пусть грудью встает! Скажу откровенно за роту мою: Коль гибнуть, так гибнуть сподручней в бою». В небе скребется черный рассвет, Выпростал день костлявый хребет. Не на небе солнце — солнце на полях, То солнцем пылает красный флаг. Сотни очей — как сотни ран, Сотни сердец — как один барабан. Не было слез и рыданий бойцов, Только начдив склонил лицо. Кровью полощет стяг за бугром. Первым оставил окоп политком. И там, где овраги врезаются в степь, Развернули две тысячи свою цепь. Харкнул газом навстречу баллон. Остановился, дрогнул батальон. Мысль по вискам ударила враз: «Нас не спасет противогаз». Полк бежал, прикрываясь горы горбом, Сжимали руки грани бомб. Две сотни шагов, один заряд. Каплями крови горит заря. Ползет отравный чад завес — Яром — лез и полем — лез, Сизым густым молоком Над пятым навис полком. С десяток шагов добежать не смогли, С десяток шагов не смогли добежать. Синим лицом к земле прилегли, Впившись в нее ногтями, остались на ней лежать. Окоп онемел, умолк, застыв. Вырвал из сердца слова начдив: «Красноармеец не может в измену впасть, Он насмерть стоит в бою за Советскую власть. Пусть тысячи лягут бойцов на полях — Не пошатнется красный стяг, Красный стяг, что дал Комсомол!..» Не предал стяга пятый полк… 1924 Перевод П. Жура

5. ПЕСНЯ БОЙЦА

Бойцы выезжали, и лошади ржали (В стремени нестройно сталь звенит), А поле в терпкой дымке, а поле в дымке ржавой, Слюна из конских губ — как травяная нить. Дуброва зашумела над бойцами, Подков печати на земле свежи, Лязг сабель и ножен бряцанье Слышны в ночной тиши. И, на лбы надвигая папахи, Глотали пыль и крепкий, сладкий дух. Руки рабочие порохом пахнут, От крови почернел засаленный кожух. Ты понурился. Знаю я: в памяти дышат Твои дети, жена твоя… Пусть! Полюби же, боец, полюби же ты В барабане семь медных пуль! Бойцу ли спать, на страже стоя, Чтоб взяли голою рукой? Чего ж он будет стоить, Боец такой? Вы мстители теперь за них — Так бей врага в упор! За детей растерзанных, Замученных сестер! Гулом славы овеянный, бейся, Гордый званьем суровым своим, Гордый званьем красногвардейца И знаменем боевым! И если вражий услышишь выстрел Винтовку, и на коня! Глянь вперед и навстречу быстро Погоняй! Сквозь смерть и засады Коня пускай! Считай заряды, Ран не считай! Не бросай в ту пору Безвестный путь, Сердце пришпорив, Патроны — на грудь! В жесткой сече Умри — не стой! При каждой встрече Встречаем бой! Кто стал — убейте! Приказ суров. Кромсают ветер Сотни клинков. И мы — все сгорели в огне б За черный уголь, за черный хлеб; За черные руки рабочие Мы дважды сгорели в огне б! 1925 Перевод В. Державина

6. БОЕЦ 17-го ПАТРУЛЯ

1

Рваное знамя. Написано: «ЧОН». В тумане густом опустевший перрон. И хлопало знамя, металось впотьмах, и рельсы звенели на путях. Струился в жилище, где ЧОНа наряд, махры, керосина желтый чад, штыки и винтовки звенели чуть свет — тут спал караульный пикет. Весь день прослушал стоны пуль из части ЧОН семнадцатый патруль. Теперь приказ: «Вам всем в резерв», но так натянут каждый нерв, ведь знал про смерть, а вот про сон забыл патруль отряда ЧОН. Легла на нары копоть снов, пылает мозг усталый вновь, а ночь притихла, да не стих тяжелый вывих в сердце их, как в лихорадке, что ни миг, дрожал, желтел огня язык. И спали все — не спал никто, шинель набросив и пальто.