Стихотворения и поэмы

Бажан Микола

22. КРОВЬ ПОЛОНЯНОК

Бьет космогрудый конь у привязи копытом. На дне котлов, раскрытых широко, Клокочет сладкое кобылье молоко, И зелья пахнут соком ядовитым. Здесь не прервет и смерть сон воинов нечистый, И неподвижен на сырой земле Узор чеканный крон, похожий в сизой мгле На львиный корпус мускулистый. К земле склоняется костров кустарник дикий, И в небосвод уперся дым струной. Замаранный наряд разорван в крике, Цветущей гроздью грудь трепещет под рукой. И оросил любовный пот В полях Украины родимых полонянок, И рты растерзаны, и будет спозаранок В девичьих животах расти монгольский плод. Цвели года, — извечный цвет лугов,— И в сайдаках сердец нет стрел воспоминаний, Но кровь былую, полную желаний, Потомок сохранял во тьме веков. И любы нам слова тяжелые, как дым Костров, зажженных некогда татарами, Лелеем крови мощь с наследиями старыми И даль, объятую пожарами, Встречаем сердцем круглым и простым. 1927 Перевод И. Поступальского

23. МОЕМУ ДРУГУ

Ты изолирован, ты смог уединиться,— Твоя пора. Беззвучно бьются на странице Конвульсии пера. Безжалостна жестокая игра, И сердце — к финишу, и вперегонку — слово. И пульс агонии безумьем атакован, Высокою температурою пера. Так, поэтический гурман, Не замечаешь роста дней, И всё становится стыдней Убогих рифм и сердца смрадных ран. И ты пытаешься опять Найти глубины в слове плоском. И возвеличивать и ждать Любви туманные наброски… И дни идут, но сердца тухлый ком Надеется под серым пиджаком. Пустыми переулками тоски Ты в бледных сумерках запутался опять, И,

как воды разбуженная гладь, В глазах плывут неясные круги. И мимо сердца кровь плывет, плывет, Кривой усмешкою у синих губ цветет, И черный горизонт перед тобой Узкою колышется петлей… От мелких дум покоя нет и нет, Гнилая кровь течет из-под пера, Когда с продажной девкою, поэт, Ты ищешь правды и добра… Пустыми переулками тоски Ты в бледных сумерках запутался опять, И, как воды разбуженная гладь, В глазах плывут неясные круги… 1927 Перевод М. Светлова

24. ЭЛЕГИЯ АТТРАКЦИОНОВ

Из стебля черного баска — Тяжелый гул басов, И флейты суета резка На щебне голосов. Резкий прыжок, наглый скок, Сухой, как дробь, галоп, И флейт отчаяние, и рок Над ямами синкоп. Крутись, весь цирк, крутись, весь свет, Крутись ты, карусель, Остроконечный фейерверк Взлетает… надо всем… И день — наверх, и ночь — наверх, Ни слова, сердце, — цыц! Крутись, безумный фейерверк, Крутись, безумный цирк! Глаза толпы внезапно, вдруг Пробиты шпагой ламп, Крутись же, распроклятый круг, Такт! Темп! Иль долго крутишься так тут? Ужель не упадешь, Ужель? Твой выгиб каждый в пустоту Бросает капельмейстера жест Изгибом, темпом, тактом, Стой! Для каждой ноты есть Знак Свой! И узнаешь упорство математики, Пароксизмом увлеченья и тоски, Товарищ! Друг! Брат! У каждого свой знак, Каждая нота подобрана, Как милостыня торб, И скрипит между ржавыми ребрами Сердца сухой горб. Сердце, вертись, качайся Навыворот, вниз-вверх, Из губ акробата-китайца Ручейками журчит смерть. Захлебнулся в трухе конвульсий, Завертелся на длинной косе, И сцепились в едином пульсе Сердца Всех. Горло горбом пригнется, Оборвется крик, Как свистнет флагом с трапеции Человеческий черный язык. Тоненько вскрикивает барышня… Тогда ты из пустоты Отчаяньем, воплем ударь еще, Сомкни их голые рты! Слюну и слезу выточи, Гримасы смешав, кромсай! Раскачались, как трупы на ниточках, Голоса. 1927 Перевод М. Голодного

25–27. СТРОЕНИЯ

1

СОБОР

Взнесясь в тени холмов, цветя вдали от мира, Звучит колонна, как гобоя звук, Звучит собор гранитным Dies irae, [30] Как оратория голодных тел и рук. Встает костер благочестивой готики, Как пламень веры, как веков салют, И, богохульствуя, до облак восстают Вершины башен — пальцы или дротики. Руками обхвати холодные громады, И пусть безмолвных рук порыв Поднимет сердце через все преграды На острогранных копьях рифм, Чтоб в очи башен, в злую дрожь Оно вгляделось и, как звон, забилось. От пальцев башен тень падет, как стилос, [31] И почерка ее ты не перенесешь. Как бы костлявые оковы, На сердце ляжет грузных слов узор. Железом, пламенем, елеем, кровью — снова Куется повесть про собор, О том, как в сотнях вздетых рук, Под скрежетом зубов и скрежеты гранита, Как смертный гимн, как рев последних труб, Гремящих в небосвод раскрытый, Вставал, собой во славу феодала, Вертеп молитвы, вопль людей; И на тарелки площадей Уж падал звон его устало, Как медный грош, как жертвенный медяк… В худых руках католика вот так Бренчат упорно четки из сандала. На звон не шли, а пресмыкались рьяно Рабы, шуты, князья и короли; И вот зиял собор, как сладостная рана Распятой и замученной земли. И, падая, карабкались под своды Тела без рук и руки с телом врозь; И рты, разорванные вкось, В гранитной быстрине вопили про невзгоды. И хищною стрелой, гудя, взлетал в просторы, Как рук несытых островерхий сноп, Разнузданный корабль собора Средь вдохновенных, фанатичных снов. Неслись года, кружась, как смерчи вихревые, Но не сгасали и сияли вновь Глухие отблески готических костров На яростных мечах и косах Жакерии; И высился собор — защитник и завистник, Толпы губитель и толпы патрон, И расцветал готический трилистник, Как крест, как песнь, как пламень и как сон.

30

День Страшного суда (лат., букв.: день гнева) — название одного из католических гимнов.

31

Стилос — остроконечная палочка (грифель) для писания (греч.).

2

ВРАТА

В игре недоброй, в жажде небывалой, Тряся веригами прикрас, Морщиной тяжкою встал мускул напоказ, Обняв края бездонного провала. Вознес, как полный хмеля кубок, Врата большие в небосвод, Врата земных и суетных забот, Как круглый перстень на деснице грубой. И дар строителя, чей дух неистов, Снопы волшебных трав рассыпал на камнях, Как перси дев, горячих и нечистых, Возникших в распаленных снах,— Так щедро бросил вызревший росток, Как милую на ложе ночью каждой, Что знает бурный пот, зачатья грузный сок, И сытый сон, и на рассвете жажду. В ростке — цветок, в ростке — цветок, что око Разбуженного самкою самца Тех прошлых лет, когда в сердца Вливалась страсть игривого барокко, Что из прадавнего явилась лабиринта И породнила наяву Ворот украинских листву С широкими акантами [32] Коринфа. И тот акант — не лавр на голове владыки, И этих щедрых врат никто не раскрывал, Чтоб пленных волочить, под трубы и кимвал,— Сюда не вел победы путь великий. Здесь высятся врата, чей жребий был бездольней В глухих веках. Затянутый в скарлат, Тогда взносил свои златые колокольни, Как бунчуков ряды, кичливый гетманат. Тогда, как трепетный венец, По степным путям нелепо Расставил строй церквей Мазепа — Поэт, и гетман, и купец. Тогда, разбит в игре неравной, Приучен был скакать назад Мазепин белый конь, Пегас его бесславный, Бесхвостый Буцефал грядущих гетманят. Прочь этого коня, гоните беспощадней! Как ржавое копье, тень звонниц — пополам! И вот под сводами — молчать колоколам,— Ведь сердце наше их сердец громадней!

32

Акант — форма листьев, положенная в основу орнамента капителей коринфских колонн.

3

ЗДАНИЕ

Как радуга, возникшая в плавильной, Уже над домом виснет виадук, Но отзвуки еще толпою ходят вкруг, Как столпный лес, громовый и всесильный. Столпы в громах. Лесов растет гряда. Пружинят рычаги. Сжимаются домкраты. Кипит могучего труда Бунтарский, раскаленный кратер! И в степь въедается работы цепкой ход, Как смерч, поставленный на землю вверх ногами, Трясет равниною, и двигает холмами, И, как листы, пласты земные рвет. И слышится, как выстрел, гром — Могучих сил разлом. Тут бушует труд, И лом стучит в пролом, И льют расплавы руд, И эхо шлет кругом Свой гуд. Идут навстречу голоса, Идут неугомонно, И эхо вторит на басах Электростанций — звоном, Где на моторах, под шумок, Меж маслянистых лужиц Ползет, закручиваясь, ток Ручьем горячих стружек. Наполнив светом склянки ламп, Он вьет свою спираль Сквозь сталь До дамб, От дамб Сквозь сталь И улетает вдаль, Где хаос ям и хаос труб, Песок и ржавый кряж, Где на уверенный шуруп Навинчивается этаж. Энергия электрогроз Рвет провод что есть силы, И лопается прочный трос, Как лопаются жилы. И смерчей звуковых гряда Гремит, шумит, как вьюга: То — грозно кружится труда Крутая центрифуга. Вращаясь всё быстрей, быстрей, Она свои отзвоны По лентам рельсовых путей, Как вагонетки, гонит. Копают люди вширь и вглубь И вместе дружно строят, Возводят дула стройных труб, Громадины построек. Зубами черными зубил На ромбы рвут настил, Ссыпают гравий глыбой бурой, И в воздухе металл свой запах распылил, И грузно катятся аккорды сил, Широких спин и узловатых жил, Как со стальной клавиатуры. Железо гнут и бьют литую медь В горбатых мышцах человечьи руки. Как марш веков, бессменный впредь, Уж рвутся греметь, Над седою землею греметь Созиданья высокие звуки. И стонет степь, и голосит равнина, Стальная, пенная турбина Электростанций вековых. И виден в каждом дне пластов извечных сдвиг, И новый день приходит новой сменой, Ведь каждый день — как взрыв, прогрохотал, Как марш энергии, победной, неизменной, Как гимн труду, и вызов, и сигнал. 1928 Перевод И. Поступальского

28. СЛОВО О ПОЛКУ

Большие кони, злые кони Постромки рвали, путы шлей, Таща в проклятом перегоне Тупые туши батарей… Вслед опрокинутой колонне Тьма волочила мокрый шлейф. Квадратный строй людей и лошадей Еще хранился в эскадроне. Бойцы задумались: гей, гей, Когда еще заржут их кони Перед атакою, на лоне Бездонных галицких ночей? Ночь отступленья. В арьергарде Ждет смерть, готовая взглянуть В лицо тому, кто ляжет отдохнуть, Кто ляжет сторожить в азарте Путь, обозначенный на карте, Как вековых походов путь. Полки прошли в ночную муть. Глаза отставших выворачивались с корнем Из их орбит, как пни болот, Чтоб увидать, как пыль встает Вослед колоннам, конным, черным, Трубящим слет. Но вновь через времен пролет Легли, как на струну, на страдный путь с восхода И топоты копыт — вперед, вперед, И грохоты голодного похода. Из Збруча шлемами опять черпали воду, С лица смывая кровь, пыль, пот. И протекли года. И приходили внуки На те поля, где с честью дед полег, И желтый череп вновь любовно брали в руки, Кладя его глазами на восток. И словно отсветы судьбы его жестокой Цвели над мертвой головой: Ведь это был боец передовой, Разведчик грозной армии Востока. О, желтый череп — камень межевой На скорбных перекрестках войн… Великого маршрута веха — Желтеют черепа, глазами на восток. Над головою мертвой, в век из века, Отрадно движется людской поток. О, череп сумрачный, глядящий на восток… 1929 Перевод Б. Турганова

29. НОЧНОЙ РЕЙС

Ю. Яновскому

Небрежно подымается рука, Перо упругое сгибается, как шпага. Ломаясь, рушится на зыбкую бумагу Кривою мачтою строка. Но, наполняя парус плавных строф, Скрипит в канатах литер этих Ветер Воображенных катастроф. Исканье катастроф, восторгов и дорог — Печаль печалей всех, отрада всех отрад. Пусть же несется твой смелый фрегат, Фрегат патетических строк. Он чует сквозь штормы, и ночи, и тьму Всей снастью с кормы и до носа, Что открыты ему, Что доступны ему Пути скитальца матроса. Ровны и строги, Легли по морям Прямые дороги, Как сабельный шрам. Тень — беспокойна, крылата — Корсарского злого фрегата Всё будет летать по неверным волнам; И ветер промчится по черным бортам — Ветер простого солдата, Ветер отважных людей, Он кричит альбатросом меж рей, Тугой, как дуга арбалета, Прямой, как удар стилета, Шершавый, словно ржа Корсарского ножа. Так цепь руби скорей И рвись вперед с причала! Ведь не в чернильницах фрегат твой ищет шквалов,— Ты не позволишь потому Заколебаться в час аврала И компасу, И сердцу Решительному своему. 1928 Перевод И. Ушакова

30. ФОКСТРОТ

Дугою выгнувшись, дает струна, тупа, Подобно капле, падать черной ноте, И из оркестра льстиво капает, скупа, Мелодия о похоти в заботе. И люди изгибаются в фокстроте, Ломаясь в неподвижном па. И скрипачи, бледны, помалу Из скрипок выпуклых бокалов В зал, как в вибрирующий сосуд, Перельют прелюд. Забился в похоти прелюда Тот лисий шаг, лихой фокстрот, Тот такт, Тот лживый тракт красот. Тот акт бесстыдный, акт при людях, Неимоверный акт. Кромсай же шаг, тряси людей ты, Механики любовной знак! Уже на черном горле флейты Упругий заходил желвак. Струна, как бич, печет банджо, Скрипичный стон во мгле, Чтоб звук дрожал, как в жиле желчь, Как ходит ртуть в стекле, Чтоб он, упавши с высоты, Был смят и сжат, скипаясь, Чтоб шире раскрывались рты, Рты ненасытных пауз. И захлебнулся в астме такт, Что рвет, как рану, рот, Циничный акт, при людях акт — Раздавленный фокстрот. Ах, сладострастия угар В гудящем зале мюзик-холла! Виолончелей бедра — голы, Зовущи талии гитар, И жирные шлепки ступней, И судорожный шаг. Что ж, такова любовь людей — Торчмя, но хороша! Любовь идет быстрей, сильней, Ко рту прилипши ртом, Любовь людей, любовь людей Трясет животом. Животом и бедрами, губами ботокуда, Губами — кровавыми обрывками лохмотьев. С такою вот поспешностью записывают люди Каракулями шимми призывный голос плоти. И в стаккато шума шимми, Спотыкаться в шуме шимми, Вот — любовь. Такова-то в шуме шимми, В перекатах шума шимми Ты — любовь. 1928 Перевод П. Жура

31. ЗНАМЯ, И СОЛНЦЕ, И ВЕТЕР

Каштан как зеленая башня, мерцает узор на каштане. Скользят облака над рекою, и тени качаются барж. Над зеркалом площади ясной, где розы цветут, не устанет Греметь полыхающий медью, в сердца ударяющий марш. Огромны цветы, словно солнце. Знамена просторны, как ветер. И светлые грозы оркестра, и песни рабочих капелл! Мы подняли город, как чашу напевов и яблонь в рассвете. Сады раскрываем мы настежь для всех, кто молод и смел. Ведь Киев нам отдан навеки, и счастливы улицы эти, Ведь замечательным людям Киев назначен в удел. Как нынче деревья бушуют, как веет кумач на трибуне — Так эскадроны летели и сабли их были шумны. Как орден, торжественно-просто возносится солнце июня, Лучи его стражей почетной встают над полями войны. Скользят над просторами Сквиры, где прорван был фронт, как плотина, Где даль грохотала прибоем о семьдесят тысяч копыт, Где в панике шляхтич-галлерчик на запад бежал по равнинам, Где Ворошилов над картой, где враг отражен и разбит. К могилам бойцов в Погребище склоняется солнце, как знамя, Над Ржищевом светлое солнце, над ясным, зеркальным Днепром. Оно Кременчуг заливает,— ведь здесь говорило с веками, Победу в столетья вписало недрогнувшее перо. Шесть букв в этой подписи мудрой, «третье июня» и номер. Победоносная дата, дыханием славы цвети! В серой шинели товарищ пути начертал на Житомир, Чтоб, линию фронта разрезав, к радости людям прийти. Товарищ поставил подпись, и подпись прочитана: Сталин, И слово в строках телеграммы решеньем эпохи легко. Врывается гром эскадронов в Бердичев, и в Фастов, и в Малин, Орел на малиновом стяге, седея, ломает крыло. И Киев, свободный наш Киев, встает из кровавых проталин. Товарищ поднялся. И солнце его увенчало чело. Плакаты, сердца и знамена несут его слово и образ, И Майка моя приколола на грудь любимый портрет. И это лицо с улыбкой, с усмешкой тихой и доброй, Взлетает на крыльях штандартов, которыми город согрет. Товарищ поднялся. Он смотрит в грядущее пристальным взглядом. Он мир созерцает. Как прежде, как три пятилетья назад. Глядит он с полотнищ плакатов, следит он за гордым парадом, Он смотрит с плакатов на Киев, и город — сияньем объят. Под крики трубы, что ликует, под звон площадей спозаранку Знамена по улицам реют, простые, как доблесть и честь. Раскрыв броневые заслоны, танкист появился над танком И флаги встречает, ответив воспоминаниям: «Есть!» 1930 Перевод Н. Ушакова