Стихотворения и поэмы

Бажан Микола

32. ТАНЕЦ

Коль есть гармонь — пускай гармонь. Хоть ты, гармонь! Пускай! О добрый молодой огонь, Срывайся и взлетай! Мороз — веселая игра: Хоть трезвый, а хмельной. Взлетай, теки — твоя пора, О пламень молодой! Красавец год встает в игре, И трезв мороз, и жгуч, И слышно: звоны в серебре Берез, ветров и туч. Мужчина в танце круг пройдет, И женщин круг — в ответ, И он стоит — красавец год, Как высший в сотнях лет. Кольнув, садится на ладонь Кристаллик снеговой. А ты лети, как вихрь, в гармонь, О пламень молодой! Да, в этот год ты, сквозь снежок, Так жег, как сотни лет Не пламенел, не цвел, не жег Живущих на земле! Идет с юнцами дед седой, И всем сердцам — тепло! Иди в сады, в снежок сквозной, Торжественная плоть! Бить каблуком искристый лед, На сотни звезд колоть! Разумно-смелая цветет Впервые наша плоть! Ты — плоть, ты — вдохновенье! Ты ж Вольна миры бороть! В веках, как сердце, ты звенишь, Сияющая плоть! Дитя, и муж, и мать, семья Людская, сын боев — Народ! Гляди: земля — твоя, Всё на земле — твое! Стоустый толк, сторукий люд, Всемирной будь семьей. Твой труд, твой лет, твой лад, твой суд И праздник — тоже твой! 1933 Перевод В. Державина

33. САДОВНИК

1

…Такое прозрачное солнце, Почти незаметное даже,— Оно и в крови, и в дыханье, в размеренном пульсе ростка. Пейзажи — в пространстве оконца — Насытит, наполнит и вяжет Чудесной янтарной игрою невидимая рука. Как живчик, как жилки мерцанье, Скользнет сквозь кристаллы рассвета, Сквозь грани его и сквозь такты молоденький ветерок. Хотя не ясны очертанья — Из здания, полного светом, То девушка выйдет, то мальчик, то юноша на порог. И сразу поднимет лопату, Пропахшую росной травою, Пропахшую инеем утра, шлифованным холодком; Ведь

время настало рассаду Сажать, присыпая землею, Чтоб корень пророс, вырываясь мальчишеским, дерзким рывком. Твердеют побеги растений, Чьи влажные гибкие жилы, Тугие хрящи и сосуды хранят молодое тепло. Клетчатки набухшие стены Ломает зерно хлорофилла, Где солнце зеленым кристаллом, ядром жизненосным легло. Растенья звучат, как гобои, И клумбы гремят, как литавры; Густым и раскатистым тоном цветник начинает гудеть. Блестят сталагмиты алоэ. Кольчуга могучего лавра. Лиловый дымок маттиолы. Настурций узорная медь. Земли островерхие всходы, Цветенья порядок высокий Растит и лелеет садовник в привычной заботе своей. Врезаясь в пространства и годы, Идут по спиралям потоки Законченных планов, и мыслей, и осуществленных затей. Как стройные медные струи, Как многоколонные своды, Встает урожай небывалый всем грузом цветов и стеблей. Там крепнут посевы, бушуя В извечных глубинах природы; Там радостный труд человека победный вздымает трофей. И стебель, могучий, как атом, И атом, развившийся в астру, И формулы зрелые зерна победно возносит творец, И слушает мастер, ликуя, И ловит знакомую ноту В мильонных звучаниях края, в гармонии мастерства; Обтачивает и шлифует Он голос своей работы, Усиленный мощным единством, добытый из недр естества. Триумф человечества. Правда Всей жизни вселенной. Впервые Встает человек над землею как этой земли властелин. Пускай это стратонавты, Разведчики черной стихии Далекого неба, пусть это строители мудрых машин, Пускай металлург, дозорный Глухого томленья металла, Пускай верный кормчий комбайнов, флотилий земных рулевой,— Они все из той же упорной Породы людей, от начала В звучание нового мира вступающих твердой стопой. И он — в этой рати отборной, Садовник, что мало-помалу На клумбу сажает подсолнух, настурции и левкой. И клумба пылает, как кратер, Растущий без остановки,— Отличное, доброе дело, здоровых посевов итог. И семя полетами ядер Начинает бомбардировку, И венчик глазастой ромашки волчком закружился у ног.

2

Садовник нагнулся. И заступ Прорезывается грубо Сквозь верхнюю, бурую корку на жирных, пахучих грунтах. Чтоб пальмой — большой, коренастой Украсить цветочную клумбу, Садовник в нее врезает лопату на полный взмах. Внезапно скрежещет лопата. Подрезанный пласт чернозема Выворачивается. Зияет раскрытая яма, и в ней, Как кубок округлый, покатый, Череп, землей занесенный, Закутанный в корневища, как клубень из желтых костей. От праха земного, от ила Желтеющий лоб очищает И череп роняет на клумбу меж пышных стеблей и цветов. И тут же из глуби могилы Садовник вдруг вынимает Пятиконечный осколок, эмблему великих боев. Он знает, что значит находка, Что значит значок этот малый, Высокое это отличье отважных и крепких людей. И он приподнялся и четко Увидел расцвет небывалый, Увидел, как солнце играет в ручьях быстролетных аллей, И славу походов огромных, И шаг миллионной когорты, Все солнцем одетые земли страны, где родился и рос. «Звездоносец!» — воскликнул садовник И знак, заржавелый и стертый, На крепкой своей ладони, как капельку крови, вознес. «Окислился металл. Позеленела медь. Багряная эмаль почти не уцелела. Ну, что ж — она лишь знак, жетон живого дела Живых людей, умевших вдаль смотреть. На лбу людском, на этой мудрой тверди, Как бытия итог, как символ храбрецов, Оставила звезду рука других бойцов, Крылатую звезду, как розу тех ветров, Что людям указала путь в бессмертье. Я узнаю породу звездоносцев, Породу нашу. Ясно узнаю Любую выпуклость, морщинку и полоску. Я чувствую тепло и напряженность мозга,— Он крепко мысль вынашивал свою. Я узнаю его по каждой складке тонкой, Она не стерлась, нет! Она еще жива. Жив этот рот. Он знал огромные слова: И смертный приговор, и песенку ребенка, И звон стиха, и формулы железа. Он мог наказывать. Он целовал и грезил. Он мог клеймить и гнать, смеяться и шутить, Безмолвно каменеть, дрожать в тоске и страсти, Но никогда еще он не умел застыть Куском мясца. Как видно, славный мастер Сформировал его из лучшего литья. Так формируются трибуны и солдаты. Проверкой мощности для них бывали даты Хорошего рабочего житья. Они — донбассовцы. Они — магнитогорцы. Они умели жить. Успела возмужать Работы, радости и наступленья рать, Разведчики, герои, жизнеборцы. Уменье жить. Уменье знать. Уменье стать в строю. Уменье истребить. Уменье гнать. Исполнить. И он, ведущий класс, творит судьбу свою, Одним стремлением, одною страстью полный». И он решает, он выносит приговор От имени истории и партии: достоин Включиться в жизнь и жить — или в грязи коснеть? Взошли над всей землей зениты страшных боен. Так начиналась жизнь. И так кончалась смерть. Так раскрывалось нам истории начало. Так начинали жить. И так закончен суд. И вот она — уже ушла под спуд, И вот она — сегодня отзвучала, Триада рубежей извечных естества, Закон рождения, и зрелости, и смерти: Родился — раз. Плодил подобных — два. Распался — три. В четвертое — не верьте. О дружба масс, ты первой входишь в вечность! Прекрасная тревога тысяч — ты Для жизни единиц расширила пути, Открыла для людей дорогу в бесконечность! И жить — ведь это жить, впервые ощутив, Узнав себя помноженным впервые На солидарность всех, чье имя — коллектив, На цели и мечты, неслыханно большие. Вот ощущение бессмертия. Вот где Труда и творчества разрушена граница, И в творческом пылу всесильный труд таится, И счастье творчества — в любом труде. Жить — это значит жить. Осуществляя труд, Осуществляя мысль, осуществляя слово В строфе поэм, в тяжелых грудах руд И в ритмах твердого, уверенного кова Выковывая радости статут. И ты, безвестный друг, чей череп брошен тут, Среди густой травы, в настурциях и мятах, Ты не из тех существ, забвением объятых, Каких рождал разбой, отчаянье и блуд. Ты не погиб во мне, ты — вместе с миллионами Таких, как я. Ты — всюду. Ты — живой. И кровь и грязь меся походными колоннами, Врубая под землей еще один забой, Пуская пулю в лоб своим врагам заклятым, Ведя по целине моторов гром и дрожь, Склоняясь до утра над начатым трактатом, Ты творчески вошел в бессмертье… Что ж, Привет тебе, товарищ!.. …А за лугом Далекая песня звучала. Он слышал ее. Он смеялся — садовник, взрастивший цветник. Ударясь о череп, по дугам, Как будто на гранях кристалла, Дробился огнем семицветным расколотый солнечный блик. Росинки блестели над кругом Высокого лба. Осыпала Пыльцу на висок пожелтелый планетка багряных гвоздик. 1934 Перевод Б. Турганова

34. ОРУЖИЕ МИРА

Среди широких тучевых разлетов В нежданной вспышке молний, на ветру Врисован треугольник самолетов, Блестит, подобно серебру. Железный грохот льется не смолкая, Они плывут, уверенны, сильны, Тебя поют, Отчизна молодая, Твои крылатые сыны. Проносятся — и гул идет землею, И степи содрогаются, седы,— Громады танков, гусениц стопою Чеканя тяжкие следы. И очи молодецкие сверкают Из грозной их и темной глубины. Тебя поют, Отчизна дорогая, Одеты в панцири — сыны. Возвеяв стяг над ветровым простором, Единым телом — поступь их быстра — Идут стрелки, глядят орлиным взором Винтовок метких мастера. Звенят штыки, свинцово отливая. Не остановишь — храбры, сплочены. Тебя поют, Отчизна зоревая, Твои стрелки — твои сыны. Команда: «Марш!» — и вынесся на кручу, Усталости не зная и препон, На стременах, в руке клинок певучий — За эскадроном эскадрон. И песен гром разносится без края, Просторы эхом песенным полны. Тебя поют, Отчизна трудовая, Коней взнуздавшие сыны! Нам слышен рык, озлобленный и хищный,— Собака войн беснуется, визжа. Посмей-ка только, сунься к нам в жилище, Дойди до рубежа! Раздавим всех, не ползайте рыдая. Все дикари так будут сметены. Как щит тебе, Отчизна дорогая, Восстанут все твои сыны. И мы стоим на всенародной страже, Оружие не выбить из руки. Пусть пробуют — всегда для силы вражьей У нас железные полки. Пускай начнут — позорна будет тризна Последних поджигателей войны, Ведь защитят твой мирный труд, Отчизна, Вооруженные сыны. 1937 Перевод И. Сергеевой

35–38. ГРУЗИНСКИЕ СТИХИ

1

НА РУИНАХ В КУТАИСИ

Раскинув желтоватых жилок нити, В листочках острых, словно кости птиц, Плющ распластался жадно на граните, Как бич, чьей власти нет границ. Но из-под нитей цепкого сплетенья Сверкает камень сильный и живой; Ему не страшен гул землетрясенья, Бич молнии не страшен огневой. Размеренный строителем упорным, Он гранью в грань и кромкой в кромку лег Над скалами и над потоком горным, Над суетой и гомоном дорог. Он с небом слит, пронизанный лучами Имеретинских светлоликих дней, Он с грунтом слит, вздымаясь величаво Над горною вершиною своей. Поставили строители-герои Под самым небом гордый виадук, Что выгнулся над строгою горою, Как рыцарский выпуклогрудый лук. Не покосился он, не дрогнул даже И держится, как сотни лет назад, Хоть навалилась украшений тяжесть На плечи глыб, на арок гнутых ряд. А виноград, что вызрел здесь в ущелье, Как груда крупных плодоносных тел, Прикрыл колонн могучих капители, Над глыбами немыми заблестел. Он цвел, повиснув полными, тугими, Набрякшими, тяжелыми грудьми. И мнилось — дышит теплотой под ними,— Возьми, из ямок тьмы их подыми. Плоды земли украсили строенье И плотно оплели его кругом Гирляндой, где чудесно слиты звенья Цепей, живых и дышащих теплом. Граната ветви, гроздей пышных бремя, Цветы, плоды — всё, что рождает край; Ваятель щедрый, побеждая время, Готовил для гигантов урожай. Строители — мест этих чудотворцы — Вложили вдохновение в труды. В руках их превратился камень черствый В плоды, как чаши, — в чаши, как плоды. Такою животворная их сила И творческая ярость их была, Что из гранитных глыб цветы взрастила, Бессмертье камню серому дала. Пусть был невольником, пусть был в железных путах В былом народ — строитель и герой — Он, одержимый вдохновеньем лютым, Навеки камень оживил родной. Что нам бесплодье и покой холодный Угрюмых этих скал, глядящих ввысь? Сильнее смерти подвиг благородный, В жизнь воплотивший творческую мысль. 1937 Перевод П. Железнова

2

ПУТЬ НА ТМОГВИ [33]

М. Чиковани

Усталые, в соленой влаге едкой, Медлительно стекающей по лбу, Ступили мы на голый прах, на ветхий Тмогвийский путь, на рыжую тропу. Зигзаг расщелин, вычерченный криво На треугольных скалах, среди круч; В кристаллах гор, над зубьями обрыва — Скользящий косо, преломленный луч. Везде молчанье. Только тень дороги, Как тонкий звук, всплывает издали. И полнится предчувствием тревоги Недобрая, седая тишь земли. Скрежещет гравий. И травы скрипенье Молниеносных вспугивает змей. И пахнут углем знойные каменья, И тянется, как время, суховей. Удушливо, до края тяжким зноем, Горячей медью дали налиты. Открыты пришлецу за крутизною Святые двери в эпос нищеты. Жестоки, скупы, сдержанны и голы — Слышны для уха, зримы для очей, Здесь чудятся нам вечности глаголы О голоде, о гибели людей. Ущелье всё сужается. И взгорья Взвиваются, как вихри, в вышине. Всё глубже путь и путаней, и вскоре Ныряет он в беззвучной глубине. Потеряно сравнение и мера Молчанью, цвету, высоте горы. И входим мы, принявши путь на веру, В легенду и стихаем до поры. И вот оно глазам явилось сразу И холодом дохнуло на плато, Величие немыслимое то, Гигантская махина диабаза. В зубцах, в резцах, в граненой их игре, В тиаре варварской сверкает круча И дышит тьмой. Высоко на горе, Как белая овца, пасется туча. Сплетаются студеные ветра В ее порывистой, вихрастой ткани. За взгорьем, в этой прорве великаньей, Как голый конус, высится гора. В ее массиве, словно в урне черной, Дымится прах прадедовский, глухой. Дворцы и церкви, ставшие трухой, Вал крепостной, когда-то необорный. Еще кружит слепой окружный град, С уступа на уступ вползают башни… Между развалин яростью тогдашней Глазницы амбразур еще горят. Еще вверху круглятся своды храма, Вчеканенные в камень стен кресты. Врата, зияющие черной ямой, Отверсты в ширь ветров и пустоты. Как шкура тигра в ржаво-бурой шерсти, Величественный, грустный и немой, Рыжеет город на скалистой персти, И темный шлем горы увит чалмой. Как в смерть — в глухие трещины и шрамы, В следы рубцов на черепной кости, В крошащиеся сводчатые храмы,— Живые, мы глядимся на пути. И этот путь отвесной крутоверти Ведет по миру, меж долин и гор. И горе, кто надолго в знаки смерти Свой неподвижный погружает взор. Прославим же тревогу огневую Людей, чья жизнь поистине жива, Тех, кто несет, трудясь и торжествуя, Не смерти, а бессмертия слова. Я отворачиваюсь. Там, в горах, Сверкает гравий льющейся дороги, Уходит вдаль, за дымные отроги, Безвестный след, затоптанный во прах. И вдруг — из-под ноги, на повороте — Тропа, как птица, обрывает лёт. И на закатной тусклой позолоте Тень человека светлая встает. Проходит странник в диком отдаленье, Чтоб выйти в мир из ночи вековой, Чтоб в каждом доме, городе, селенье Жить и встречаться с дружбою живой. Зиянье Тмогви. В знойной крутоверти Бесплодных гор горючий ржавый склон. И мы тогда узнали: это он, Единственный, кто здесь достиг бессмертья. И мы тогда узнали: мимо нас Проходит, озарив навек ущелья, Пред временем и смертью не склонясь, Безвестный месх, чье имя — Руставели. Перевод П. Антокольского

33

Тмогви — развалины старинного города-крепости на горе в Месхетии, юго-восточном районе Грузии, откуда родом Шота Руставели. Об этом он сам пишет в своей поэме: «Я… безвестный месх, чье имя Руставели».

3

ПЕРЕНЕСЕНИЕ ПРАХА ВАЖА ПШАВЕЛА [34]

Что было раз — тому не повториться. Была Тбилиси ночь. И был лишь череп твой. Я с трепетом глядел в твои глазницы,— Лежала в них земля, и сумрак, и покой. Пещеры глаз темнели величаво, Как склепы некие над сном подземных вод. То был тайник скорбей — могучий свод, Грот мудрых снов прославленного пшава. И я глядел сквозь грот и в тучах видел дали, Как бы скрещения тропинок иль мечей Иль ветви дуба там, в твоем Чаргали, Где в плиты скал вчеканен был ручей Извилистым узором на кинжале. То тени снов, сокрытых в лабиринте — В мозгу седого рыцаря-певца. А ночь ползла, как барс, по кручам на Мтацминде, Чтоб глянуть на черты нетленного лица, И уцелевший лик нам поразил сердца. И страшно было нам его страшиться взора. Он с нами был — суровый пшавский муж, Он смел с пути осколки мелких душ И мужество возвел крутой тропою в гору. Важа, Акакий, Александр, Илья… Осыпана огнем, внизу гремит земля, Стихов созвездье встало над Тбилиси, И кипарисы над камнями тут, Как бы мечи трехгранные, взвилися,— И горы ими отдают салют. 1935 Перевод Н. Ушакова

34

На горе Мтацминда — над Тбилиси — похоронены писатели Акакий Церетели, Александр Грибоедов, Илья Чавчавадзе, Важа Пшавела.

4

РОДНИК

К 1500-ЛЕТИЮ ТБИЛИСИ

Измученный вонзившейся стрелою, Олень с трудом достиг мохнатых круч, Где из глубин точился дымный ключ, Клокочущий целебною водою. Подставил рану под струю тепла, И прежняя стремительная сила Вновь по усталым мышцам потекла И слабнущее сердце укрепила. Олень поднялся. Прежний трубный звук Унесся к синим горным гребням в дали, И, видя это чудо, Горгасали Послушно опустил свой прыткий лук. Но, удали своей ища исхода, Он городу велел немедля встать, Где горы дарят воду-благодать, Горячую, как нрав его народа. Прошли века, но до тех пор, пока Первооснова гор не охладела, Ключи в духмяных логах Сакартвело Живут и будут жить еще века. Но никогда еще, Тбилиси древний, Обильные целебные ручьи Такою силой, щедрой и напевной, Не вспаивали мускулы твои. И, словно герб твой, вижу я воочью Оленя, что взметнулся с вольных гор В грядущих дней распахнутый простор, Навстречу солнцу, жизни средоточью. 1958 Перевод Ал. Ал. Щербакова

39–41. УЗБЕКИСТАНСКИЕ СТИХИ

1

САДОВНИК

Крик бирюзовых птиц, шакалов тонкий плач, Арыков плещущих недолгая прохлада, Тяжелой башнею чернеет карагач, Дарит благая тень прохожему отраду. С деревьев тутовых слетают вниз плоды, Струясь, подобно сладкому дождю, бесшумно. Вот тут бы путникам усталым у воды Присесть на коврике и отдохнуть бездумно. И гостя пришлого встречает добрый люд, Узбек произнесет «салям» и усмехнется. Растают ягоды на теплой меди блюд, Из ковшика вода студеная прольется. Степенно кланяясь, привстанет аксакал, И к сердцу верному прижмет он руку, стоя, И горьковатого зеленого настоя Предложит он испить из маленьких пиал. Как живы и ловки, как стройны хлопкоробы, Как ладно скроены, — они такие все. Таков и этот дед, мудрец высоколобый, Садовник наш в земной, изысканной красе. Почтителен и строг во вдумчивых расспросах — О тружениках нив, идущих впереди, О волжских яблоках, о киевских колхозах, Он завершает речь строфою Саади: «Будь волос шелковинкой или еще слабей,— Когда сплетен с другими, он крепче всех цепей». И он волнуется. И речь, исполнясь лада, В двустишья вкована, им отдана во власть, Она колышется, звенит, как лоно сада, Когда плодам его пришла пора упасть. Мы вслушиваемся, как в слове дышит страсть, И в слове том — плода созревшего услада. Он говорит, и мы стремимся всё сберечь, Весь медью кованный раскат речитатива,— В колхозный сад вошла спокойно, горделиво Титана Фирдуси взволнованная речь. Стих Тусского певца чеканкою украшен, Раздумий Саади живой и мудрый лад, Мотив Гафиза строен и изящен,— Стихи, как добрый гость, вошли в колхозный сад. Как вздох, как теплота, как трепетанье тела, Как мысль, они росли в могучем старике. И почва древняя цветами шелестела И, как карнай, звучала вдалеке. Сквозь речь колхозника соединяясь с краем, На сотнях языков рождалась песня вновь, Где строфам Пушкина, Гафизовым рубайям, Шевченковым словам достойно мы слагаем Навеки данные нам братство и любовь.

2

ТАНЦОВЩИЦА

Тамаре Ханум

Говорит Тамара Ханум: «Сверкнула золотом шелков тугая пена, И руки вскинулись, как языки огня, И вновь, затрепетав, сникают постепенно, И бубен дробно бьет, во мне самой звеня. Я слышу ритм времен, — и женщина Египта Проходит в лунной мгле моих ресниц густых, И мой цветной наряд подобен манускрипту, Где арабесками Гафиза вьется стих. Бой бубна, словно клич далекий хорезмийца, Смолкает медленно. Им до краев полна, Я жду. И длинных труб звучание томится, Как ветер пред грозой, как сонная волна. В лесу звучаний тех, укрыта труб стволами, Я вею и кружу цветочной бахромой. Упасть, и прянуть вверх, и взвихриться, как пламя,— О повесть женщины! Садр [35] несказанный мой! Я весь заветный мир и все уловки знаю Немых, нерадостных праматерей моих. Ведь и для них ревел когда-то зев карная, [36] Ведь бубен плясовой метался и для них. Они живут во мне тревожно и послушно, Они хитры еще и всё ж побеждены. Они идут ко мне из Согдианы душной, Из глиняной Хивы, из влажной Ферганы. Всё мастерство свое, всю творческую зрелость Я в танец воплощу и плотью воспою Счастливую любовь, работу, честь и смелость — Рост человеческий в моем родном краю. Звук триумфального высокого карная Венчает танец мой — живи, расти, спеши! Так я, танцовщица, о счастье возглашаю: „О, повесть женщины! Песнь молодой души!“»

35

Садр — название танца, букв.: «круженье».

36

Карнай — узбекский народный духовой инструмент.