Стихотворения и поэмы

Бажан Микола

3

ОКОЛО УНИВЕРСИТЕТА

Шатались колонны огромного дома. Оконное лопалось в рамах стекло, Багровое пламя металось и жгло, Свой красный язык обнажив из пролома. И валятся залпы в горящий пролом, И рушится свод, неподвижный доселе, И книги, как птицы, на мокрой панели В отчаянье бьют обгорелым крылом. Ломаются стены, и падают в пламя С объятых огнем постаментов своих Поэты, мыслители, чтимые нами,— Высокие стражи бесчисленных книг. Где ты, поджигатель, бряцавший оружьем, Охваченный страхом трусливый злодей? Нет, ты не уйдешь! Мы тебя обнаружим В проклятой фашистской берлоге твоей! День судный подходит. Мы круг свой замкнули. Ты явишься в суд, чтобы кару понесть За пушкинский лик, исковерканный пулей, За очи Тараса, сожженные здесь; За Гёте, которого свергли с позором, За муки Белинского, раны Франко, За темя Шекспира, пробитое вором, За то, что Гомер оскорблен глубоко. Безумец, глумясь у подножия статуй, Ты свой потерял человеческий вид. Забыл ты, что здесь, угрожая расплатой, Разгневанный воин на страже стоит. Перевод Н. Заболоцкого

4

ЯР

Трава да глина, рыжие провалы, Замусоренный жуткой гнилью ров. Порывисто несется одичалый, Зловещий ветер выжженных холмов. Не побледнеть, не дрогнуть, не поникнуть — Стоять, как суд! Как ратный муж, стоять! Все клятвы бедны, чтобы клятву крикнуть, Недостает проклятий — проклинать. Простой овраг, захламленный и пыльный. Две бледные осины, старый клен. Нет, то не тишь! Неугасимый стон, Ста тысяч уст предсмертный стон бессильный. Сребристый пепел множества костей, Осколки лбов, обломки челюстей. Раздвинулись песчаные откосы. Ползут из ямы золотые косы. Тлен не разрушил, ветер не унес Мерцающее золото волос. В густой грязи поблескивают блёкло Очков разбитых старческие стекла, И дотлевает, втоптанный в песок, Окровавленный детский башмачок. Над

глиной и песком лежит, как пена, Ужасный след стотысячного тлена. Замешан склизкий и тягучий клей Убогими останками людей. Здесь, что ни шаг, ревел костер багровый, Шипели нефтью жирные ключи И в трупах жадно рылись палачи, Чтоб поживиться с мертвецов обновой. Гнетущий, тяжкий, нестерпимый дым Вставал и нависал над страшным яром. Он веял смертью, он душил кошмаром, Вползал в дома страшилищем глухим. Сполохи рдяно-черные витали Над онемевшей в ужасе землей, Злым отблеском пути окровавляли, Окутывали Киев грязной мглой. Смотрели люди, схоронясь в жилища, Как за венцом кирилловских домов, За тополями дальнего кладбища Их плоть и кровь горит в дыму костров. Дыханьем смерти самый воздух выев, Плыл смрадный чад, тяжелый трупный жар, И видел Киев, гневнолицый Киев, Как в пламени метался Бабий Яр. Мы этот пламень помнить вечно будем, И этот пепел — он неискупим. Будь проклят тот, кто скажет нам: «Забудем». Будь проклят тот, кто скажет нам: «Простим!». 1943 Перевод М. Лозинского

5

УТРО

Над площадями, как в безлюдье рощ, Висит беззвучно тонкий, ровный дождь, И он нигде еще не потревожил Разостланной повсюду тишины. Еще не верит город, что он ожил, И звук и шум его еще страшны. Торжественная тишина благая Течет разливом в берегах домов, Больное сердце города лаская Предчувствием великих, добрых слов. Еще нигде они не прозвучали, Не раздались в убежищах людских, В глубокой яме, в каменном подвале, В могильном склепе, тайнике живых. Еще в глазах, укрывшийся глубоко, Мерцает ужас нестерпимых дней И женщины в колодцах водостока Тоскливо к сердцу жмут своих детей. Еще в пустой, разломанной халупе Струится запах серого дымка И теплится, чернея, кровь на трупе Врагом пристреленного старика. И дождь висит, и тишина, и дым Над всем кричащим, диким, бредовым. Казалось мне — так на черты родные, На скорбный, бледный материнский лик Взирает сын, взирает, как впервые, Чтоб помнить вечно, помнить каждый миг. Пройдут года, но это не сотрется. Всё виденное, прожитое зло На дне очей, в глубокой тьме колодца, Как твердые кристаллы, залегло. Я буду помнить каждый шаг мой трудный, Когда в тот день, в раздумии немом, Мы шли чрез город, грустный и безлюдный, Чрез площади, чрез парки над Днепром. Прошли весь город в тишине угрюмой, Сквозь боль и дождь, сквозь память и туман. Багряный флаг над обгорелой Думой И площадь вся в обломках, в язвах ран. Гигантский прах, кирпичный лом кровавый, Звон погнутых железных крестовин Да свежий холм над павшими со славой Среди пустых крещатицких руин. Струи густого, въедливого чада Над стынущим пожарищем домов И на песке каштанового сада Следы тяжелых прусских каблуков. Осенний дождь их смоет в миг единый, Но памяти вовеки не изгнать Насильника кровавую печать, Тяжелоступный, дикий след звериный… Стою среди развалин, онемев. Ни слез, ни слов. Сухой и светлый гнев. Дождь льет сильней, и ухо ясно слышит, Как звучно капли стали землю бить. Теплом пахнуло. Город тихо дышит. Он начинает жить. Перевод М. Лозинского

6

НА ПЛОЩАДИ

Вступают воины, раскинув знамена, На площадь, где толпа шумела вечевая. Где нерушимая возносится стена, На вражеских костях свою скрижаль вздымая, Где вечным заревом, прозрачна и ясна, Горит мозаика Софии парчевая, Где братски на восток рука устремлена, Движеньем булавы векам повелевая. И, здесь остановясь, снимают шлем стальной Пред славой прадедов, средь старого майдана, Потомки смелые, идущие на бой: Полтавский хлебороб, чабан из Казахстана, Московский сталевар, сибирский зверобой — Всей ратью чествуют свободного Богдана. Перевод М. Лозинского

7

ЗОДЧИЙ

Осенняя непогодь свищет В руинах пустынных жилищ, По мертвым развалинам рыщет, Во мраке шумит пепелищ. Кричит в распростертые окна, В расшатанных балках свистит, Струит дождевые волокна С обугленных, грязных плит. И долго под ветром руины, Проломы разбитой стены Гудят, и темны, и пустынны, Блужданием эха полны. И клок перегнивших обоев, С седьмого упав этажа, Трепещет средь голых покоев, Как свернутый свиток дрожа. И рвет золотистую ризу На площади скорбный каштан, И падает мрамор карниза В сухой городской бурьян. А непогодь свищет и вьется, И лужа в провале черна, И ржаво скрежещет и гнется Разбитая взрывом стена. И вдруг, разломившись по щели, Она обрывается вниз, И волны удушья взлетели И пальцами в горло впились. Как эту пропахшую тленом Пройти гигантскую падь? Уж этим умершим стенам Тепла никогда не видать. Уж больше по лестницам этим Никто не придет домой, Здесь песен мы больше не встретим, Души не увидим живой. И свет не блеснет тут знакомый, Квартал — как скелет мертвеца. Твой пепел, замученный дом мой, Огнем обжигает сердца. Я слышу: в народных глубинах И ярость, и клятва растет, И сердце горит… По руинам Задумчивый зодчий идет. В раздумье, в тоске, в молчанье Обходит он мертвый простор; Кварталы обугленных зданий Внимательный меряет взор. Он взгляды в провалы вперяет, Заботливо в окна глядит; Что тут мастерам помешает. Началу работ повредит? Кто в силах уйти от прозрений, Кто сердцем не склонен к мечте? Неясные тени видений Пред ним предстают в темноте. О нет, не позволит он боле Погаснуть виденью работ! Мечта закаляется волей, Из хаоса форма встает. Овеян великой мечтою, Он видит сквозь пепел домов: Здесь ляжет гигантской стрелою Проспекта блестящий покров. И встанут дома, и над ними Зажгутся в сиянье зари Планетами золотыми Лампионы и фонари. Ликующее половодье — Веселые толпы людей Идут и поют на свободе По улице новой своей. И ряд отраженных видений Мерцает подобьем картин В туманном граните ступеней, В кристальных озерах витрин. И настежь распахнуты входы В громады сверкающих зал, Где песня зовет в хороводы И счастье ведет карнавал. Исполненная ликованья, Здесь празднует толп череда Свой светлый триумф созиданья, Свой радостный подвиг труда. Сплетение тросов и балок Еще шевелится вдали, И челюсти землечерпалок Вгрызаются в тело земли; Еще розоватым и черным Ложится покровом гранит, Еще, наклоняясь над горном, Железо кузнец шевелит; И едкий разносится запах, И пыль порошит мастеров, И тянут лебедки на трапах Фигурный карниз куполов; Художник еще украшает Картинами новый дворец, Но сроки трудов истекают, И близок работы конец. На зеркало площади глянув, Дома поднялись в небосвод, Патруль колоннадных титанов Торжественно вышел вперед. Пятой упершись в основанье, Тела мускулистых колонн Хранят колоссальное зданье И воинской чести закон. Тут в бронзе воинственной славы, В граните трудов боевых Дом воина величавый Стены свои воздвиг. Как радостно будет потомку Войти в этот кованый зал, Где кромка вчеканена в кромку, Где слился с металлом металл! Здесь бронза вовек не затмится, Здесь каждый, торжественно-тих, Всмотреться торопится в лица Бессмертных героев своих. Каштаны вздымают свечи, И тополи рвутся ввысь, И шепоты их далече По кронам дерев пронеслись. И парк пышноцветно-тяжелый Шумит средь чугунных оград, И нежно струят маттиолы Свой сладкий густой аромат. Фонтанов прозрачные стебли… Пахучие вздохи куртин… Но шум, возникая, колеблет Молчанье далеких глубин. Над длинногудящим простором, Где арка висит над Днепром, Блестящим летит метеором Стремительный поезд метро. Всё стихло… И стала короче Струя упадающих вод. Раздумьем охваченный зодчий Упрямо шагает вперед. Обходит глухие кварталы, Склоняется в бездны пустот, Сквозь кучи камней и обвалы Упрямо шагает вперед. На мертвой стене оставляет Работ животворных знак. «Так будет!» — он нам обещает. Мы знаем, что будет так. 1945 Перевод Н. Заболоцкого

76–87. АНГЛИЙСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

1

ДУВРСКИЕ СКАЛЫ

Так вот она, махина меловая, Ползущая с нагих приморских скал, Где дуврский рейд грохочет, открывая Холодный свой, обрывистый оскал. Так вот она, твердыня Альбиона, Вот неказистый известковый щит, Передовая линия заслона, Что пред собой от века держит бритт. Так вот они, столбы ворот английских, В холодных скалах стиснутый канал, Меж берегов, заостренных и близких, В отливах нефти глянцевитый вал. Война оседлым лагерем стояла На скалах Дувра, на песках Кале. И трижды в день над волнами канала Зловещий грохот возникал во мгле. И сквозь туман штормов и снегопадов, Летя во тьму английских городов, Параболы скрежещущих снарядов Висели здесь аркадами мостов. Краснели волны и уступы мела, Когда, дорогу смертную прорыв, Железо Круппа выло и гремело И вырастал, как черный дуб, разрыв. В наш век война отменно долгорука, Легли на Дувр ручищ ее следы: Горелая громада виадука, Зубцы развалин, горький дым беды. Не этот дот бетонный низколобый, Не ребра тех заржавленных ежей. Не полисмен, черномундирный бобби, Остановил врага у рубежей. В другой стране решалась ваша доля. Британские крутые берега! …Полынь степей, курган донского поля Да русская широкая река. Врагам затем лишь силы не хватило Сковать Ла-Манш понтоном иль мостом, Что Волга их навеки поглотила. Британия! Ты помнишь ли о том? Перевод П. Антокольского

2

БИГ БЕН

Над Темзою туман плывет И тихий хрип сирен. Во мглу, как черное копье, Врезается Биг Бен. [40] Стоит костлявый часовой Старинных двух палат, И дергается в тьме ночной Усатый циферблат. На шпиле светится всегда Огонь, как бы маяк. Но где же призраки-суда, Которым дал он знак? Кто сверил с циферблатом ход Неумолимых лет? Он слепо смотрит в небосвод — Ни факел, ни рассвет. В сиянье меркнущем стоит Гранитный гренадер, Как знак, что до сих пор кипит В палате долгий спор. Ораторы — им не до сна. Их речь накалена, Хоть вождь — Измена, лорд — Война, Компания одна… И знает ветеран-солдат, Нескладный, длинный Бен, Что в многословье двух палат Немало лишних сцен. Что джентльменов крупный торг Свершится без рацей — На всё, что им велит Нью-Йорк, Лишь отвечай: «О’кей!» «Я, — Бен бормочет, — в стороне. Король довольно мил, Но речь свою, сдается мне, У янки одолжил. Он сокращает, говорят, Роскошный штат палат; Не требует больших затрат Сорок девятый штат. Уверен Уолл-стрит, притом Готов он утверждать: Коль бритт не хочет стать рабом, Лакеем может стать. За доллары вожди и знать Весь остров отдадут, Чтоб сохранить, чтоб не отдать Усадебный уют. Хоть и привлек таких людей Заморский джентльмен, Но не изрек народ: „О’кей!“, „О нет!“» — промолвил Бен. Как быстро гордый век проплыл И как дворец зачах! Где порох заговоров был, Теперь там только прах. Биг Бен, усач солдат, сквозь тьму Часов считает бой. Быть может, стража ни к чему, Не нужен часовой! Не поплывет вперед — о нет! — Не сдвинет рубежи Застрявший на мели скелет Готической баржи. Ну что ж! Торчи и сторожи, Худой, высокий Бен, Груз старой кривды, старой лжи Сутяг, бумаг, измен. И подтянул солдат-старик Изношенный камзол, До сердца, кажется, проник Двух стрелок злой укол. И древней башни зазвучал Его понурый бас — Он всё печальней измерял Имперский долгий час. Восток в заре, а тут лишь звон У темных, старых стен… Ускорь, ускорь же ход времен, Биг Бен, Биг Бен, Биг Бен! Перевод М. Светлова

40

Биг Бен — Большой, Длинный Бен — название башни с часами у здания парламента в Лондоне.

3

НАБРОСОК ПОРТРЕТА

Всем грузным туловищем в кресле утонул, Насупился, дымит сигарой целый вечер, Блудливыми гляделками блеснул, Но суетливо прячет их при встрече. Желта и масляниста, словно сыр, Круглится голова, откинутая сразу. Смочив слюной, жует он злую фразу, Которою хотел бы плюнуть в мир. И руки трет, к сражению готовясь, Так истово, как будто моет их. Еще бы! Ведь ладони рук своих В грязи немалой замарал торговец! Но не замыть кровавых пятен тех — Кровавые, навеки въелись в тело. О, как ему знакомо злое дело, Отрава лицемерья, грязный грех! Недаром вяжут пухленькие руки Измены, дрязги, драки стольких стран, И тайный торг, и явственный обман, И клоунски-ораторские трюки. Но снова рвется сеть его интриг, И тайна вылезает, обнаружась, И вновь его охватывает ужас,— Старался же, из кожи лез старик! Вот отчего трясет его тревога, И мглой белки подернуты слегка, И брылья щек маститого бульдога Свисают чуть не на борт пиджака. Он тридцать лет живет одной отравой И злобно смотрит целых тридцать лет, Как на востоке триумфальной славой Сияет человечества рассвет. Он сделал всё, что мог, — брюзжал, ругал, порочил Дразнил, и грыз, и ублажал, и ныл, И ласково прельщал, и яростно пророчил, И челюсти свернул, и руки кровянил,— Ничто не помогло: ни свара, ни разлад, Ни хитрость сыщика, ни месса Ватикана. Идет история! Колеса великана, Хоть лезь под них, не вертятся назад! Ну что ж! Витийствуй, лжец! Выбалтывайся в спиче! Высматривай из-под опухших век, Впивайся, лживый, подлый человек, В глаза чужие, в чуждые обличья! Так точно, как недавно ты глядел, Завистливо, упрямо и пристрастно, В глаза бойцов и в красоту их дел. Продать их жизнь ты, кажется, хотел, И продал бы, да сделка не подвластна. Ты наклоняешься, не хочешь повстречать Взгляд человеческий хотя бы на мгновенье. Невыразимую скрываешь ты печать, Знак слепоты, тревоги, омертвенья, Зловещее последнее клеймо, Что время на тебя кладет само! Перевод П. Антокольского

4

СТРАНСТВУЮЩИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН

Он вошел — довольный, шумный, Самый бравый из гуляк. «Мой девиз: цеди, не думай! Чарку! Виски иль коньяк?» Звучным тостом, громким спичем Звон бокалов заглушен. И, сияя всем обличьем, Осушает чарку он. Выпил, крякнул, не уходит. «Вы не пьете? Я — один?» — И гостей, привстав, обводит Наглым взглядом господин. Что ж, солдат осилит фляжку Без жеманства и гримас. Весь душой он нараспашку, Всем готов служить для вас! Пить — так пьет, дружить — так дружит. Говорит, коль не охрип, Только взгляд уликой служит: «Вот я, киплинговский тип!» Жесткий усик над губою Рыжим ежиком торчит, Око пулею стальною Собутыльника сверлит. Рот коньячным дышит жаром, Щеки движутся едва, И не лондонским загаром Вся покрыта голова. Из каких он стран явился В город стали и угля? Где, в которой он кормился, Разоренная земля? Может быть, в малайских дебрях Джентльмен бродячий сей Вытирал платком на гетрах Кровь расстрелянных детей? Иль на склонах Гималаев, В честь империи трудясь, Подкупал он, вдрызг излаяв, Человеческую мразь? Или в тюрьмах отдаленных Сей бродячий господин Взвесить головы казненных Торопился из Афин? Где он, злобен и порочен, Для империи возрос? Червь сокрытых червоточин, Из каких земель приполз? Вот вошел он, парень бравый, Самый шумный из гуляк, Взял рукою сухощавой Чарку — виски иль коньяк? И узнали мы мгновенно, Не забытый ни на миг, Тень отбросивший на стену, Низколобый страшный лик. Галуном сверкая флотским, Шли такие же, как он, По барханам красноводским На отмеченный кордон. И под грохот барабана Уже не он ли, наш сосед, Прямо в сердце Шаумяна Разрядил свой пистолет? Сколько ж раз он жаркой кровью Шаумяновых друзей Орошал, не дрогнув бровью, Прах чужих ему полей? Нет уж, сами, сударь, пейте, Пейте ночи напролет! Пусть за все услуги эти Мистер Бевин вам нальет! Повернуть на эти спичи Не хотим мы головы. Только взглянем на обличье — Знаем, сударь, враг-то — вы! Перевод Н. Заболоцкого

5

ЖИВОПИСЬ НА ПАНЕЛИ

Не клянчил он. Не нищенствовал горько. Глаза потупил и окаменел. И видел ноги, только ноги, только Их вереницу разглядеть сумел. Счет потерял он — жирным и поджарым, Мясистым, стройным, маленьким, большим. Прошелестели все по тротуарам, Спешили вдаль, сменяясь перед ним. Все мимо шли, все перед ним чернели, Ни на кого не поднимал он глаз, И только фартинг на сырой панели, Катясь к нему, позванивал не раз. Убогий грош, кружок медно-зеленый… И неказистый заработок свой, Приниженный, молчащий, обозленный, Брал живописец с мокрой мостовой. Да, он таков. Набором разноцветных Своих мелков выводит он подряд Зигзаги туч вечерних и рассветных, Лазурь озер, багрянец горных гряд; И зелень пастбищ Англии любимой, И скал ее зазубрины и мел, И тусклый блеск волны, у скал дробимой, Художник-нищий набросать сумел. Всё, что любил и помнил он, все смены Зимы и лета, сумерек и дней… Он под ноги вам, леди, джентльмены, Швырнул работу, ждет вниманья к ней. Ступайте же по линиям эскизов, Топчите же пейзажей пестроту! Откликнулся ли кто-нибудь на вызов Художника, слыхал ли просьбу ту? Иль в давке городской вам непонятны Его набросков острых голоса, Бессильные, растоптанные пятна, Молящая панельная краса? Она кричит в изломе и сплетенье Неясных линий — горьким ртом тоски. Отчаянной игрою светотени Кричит, не опустив худой руки. Напрасно всё! Проходят сотни, тыщи, Наносят грязь на пестроту картин… Ты не один. Тот шут, а этот нищий — Немало вас таких. Не ты один. В салоне модном иль на тротуаре, Один открыто, а другой тайком, Жрец красоты с нуждою дикой в паре Довольствуется жалким медяком. И падает со звоном желтый пенни На живопись, на плиты мостовой. В ладони грязной в жадном нетерпенье Сжал живописец заработок свой. Перевод П. Антокольского