Стихотворения и поэмы

Бажан Микола

II

Сколько бесплодных нив, сколько безлюдных миль, Сколько пустых дорог в дымной дали сквозят! Вот меж холмов торчит церкви унылый шпиль, Вот собрался народ меж рыжебоких хат. Женщины в темном все. Лиц их черты тонки, Как письмена нужды, горя, труда, забот. Возле дверей рядком тяжко сидят старики. Чтоб заглянуть в глаза — чуть подаются вперед. Черный шахтерский люд старых обстал вокруг. Из-под косматых бровей взгляд их угрюм, глубок. Резче ветвей олив жилы тяжелых рук, Синие крапы шахт въелись в морщины щек. Труженик угольных шахт — крепок их добрый род, Выдубленный в труде, выверенный в бою. Вот поднялся шахтер и, заслонивши вход, Сильной своей рукой стиснул руку мою. Братским пожатьем рук люди встречают нас. Каждая их ладонь знается с обушком. Силюсь вчитаться я в повесть шахтерских глаз, В повесть шахтерских лиц, нас обступивших кругом. Я эту повесть знал, в книгах лишь прочитав. Здесь ее пишет кровь, здесь ее пишет боль. Здесь, в трепетанье сердец, пульс ее горьких глав, Противоречий жуть в диком надломе доль. Здесь тишины не жди. Здесь позабыт покой. Хлеб и работу здесь ищут годами зря. Вечно грызет нужда. Вечный жестокий бой. Женщины здесь бледны. Дети без букваря. Руки без обушка. Шахты без шума смен. Жар очагов погас. В окнах не брезжит свет. Радости не сулит новый тягучий день. Проблеск в глазах потух. В праздники песен нет. Только надежда есть — как этот грунт, жадна, Благословенна, как хлеб, и тяжела,

как металл. Вырвался из глубины наших сердец, со дна, Гимн непокорных надежд — «Интернационал». Перебирая в руках черную рвань платков, Крепко прижав к груди тихих своих ребят, В песне звенят и растут женщины горняков, Как перед алтарем набожно вставши в ряд. Мальчика чистый альт голубем высь берет Над бушеваньем глухих, гневных, тяжелых слов. Голос сардинских шахт поднял горняцкий народ,— Пусть же вплетается в песнь слово моих отцов! Пусть же в единый ритм, в слитный надежды шквал Вплавится слово мое, ввергнется сердце мое! Схожего взлета чувств мир никогда не знал. Дружба сплотила нас. Что есть сильнее ее? Как вырастаешь ты, слитый с общей судьбой! Сотни мильонов плеч рядом с плечом твоим. Близи и дали миров ширятся перед тобой, Шепот мыслей твоих слился с кличем людским. Рядом — дыханье масс. Рядом с тобою — класс. В том твоего бытия смысл — и глубок и чист. Рядом с друзьями встань и, не шлифуя фраз, Просто им всем скажи: «Я — коммунист!» 1962 Перевод А. Суркова

122. КЛАРНЕТ ТЫЧИНЫ

Поклоняюсь высокому слову, сказанному поэтом, Гимну дерзких стремлений, песне далекой цели. В рифму поток струится. Игры лучей как трели. Солнечный праздник утра чисто воспет кларнетом. Многоязычная гамма, симфония мировая — В ней не молкнет голос Тычины, кларнет светозарный и вещий. Людям, умеющим слышать, нежность его живая Над человеческим сердцем, как жаворонок, трепещет. И сколько бы мне ни слушать гомон, звучащий в мире, Я слышу в нем постоянно голос поэта-провидца. Он наполняет душу, и душа становится шире, Когда небывалой зарею едва начинают птицы. В те дни, когда земли гудели, смещались оси планеты, Вихрились в бурях дороги, кипели в душах пучины, О, как же мне было нужно певучее слово Тычины И как меня словом пронзили, учитель, ваши кларнеты! Дано им звучать органом во храме, людям открытом, Осанной дневному сиянью, эхом бездонной сферы, Как и надлежит вдохновенным провидцам космической эры, Певучим спутникам мира, летящим по вечным орбитам. 1971 Перевод М. Алигер

123. НОЧЬЮ 24 ОКТЯБРЯ

Задвижку снять — дверь отойдет сама. Он вслушался. Снаружи — полутьма. Висит лампешка желтым пустяком И тлеет на шнуре под потолком. Безлюдно. Тихо в этом малом мире, По лестнице безмолвный поворот. Пора идти. И он сейчас уйдет, Вот только двери запереть в квартире, Вот лишь записку положить опричь Настольной лампы, чтобы углядели: «Ушел туда, куда вы не хотели, Чтоб я ходил». И подписать: «Ильич». Теперь быстрей. Сейчас он облачится В невзрачное пальтишко поржавей, Надвинет чью-то кепку до бровей И так стремглав по лестнице промчится, Что даже Рахья, [67] молчаливый страж, Не сдержится и попеняет строго, Мол, если в темноте тут сломишь ногу, Так ведь не доберешься никуда ж. И пусть пеняет. Спутник он надежный. Всё будет ладно. Нет пути назад. Они вдвоем пройдут весь Петроград, Предчувствующий, грозный и тревожный. Скорее в Смольный. Там друзья, там ждут. Настал дерзанья день, пришел последний срок. Там надобны души неимоверный труд И ясность виденья, отточенная впрок. И он, неся в себе огромной массы сдвиг, Принявший на себя людских мильярды вольт, Идет сквозь Петроград, как через материк, На свой бессонный пост, где гроз всемирных пульт. Не хочет сдаться даль. Увяз на месте час. Заборы. Ветер. Снег. Квартал, еще квартал. Те, кучкой шли, — прошли. Трамвай проскрежетал. Но вот проспект вильнул и отщепился прочь. Литейный мост привстал, Литейный мост осел. Никто ничем нигде в решающую ночь Дорогу преградить не взялся, не посмел. Как сдуло за угол крикливых юнкеров, Качнулся вбок дозор солдатский на мосту. Вот-вот увидит он сияние костров, От окон Смольного гонящих темноту, Волнуясь, перейдет всю площадь напрямик Туда, где средь шеренг рокочет броневик, Где сполохи кудель нависших туч багрят, Где пушки у ворот сторожкий держат ряд. Там, где река людей, соединясь, растет, Расступятся пред ним крутые патрули, И в революции гудящий штаб войдет Ее верховный вождь, восставший сын Земли. 1971 Перевод Ал. Ал. Щербакова

67

Эйно Рахья — большевик, спутник Ленина в эту ночь.

124. ВОСПОМИНАНИЕ О ДИМИТРОВЕ

Он с нами шел, еще наполнен гулом, Тем гомоном прекрасным и могучим, Каким его на площади встречала Ликующая, шумная толпа. Он с нами шел, и радость в нем играла, И буйно билась, и ключом кипела, В глазах сияла, на устах светилась И пряталась под темными усами, Выплескиваясь из-под них усмешкой. Он с нами шел, еще не наглядевшись На краски человечьего потока, Что золотом, багрянцем, синевою, Неукротимым радужным цветеньем, Весенним бело-розовым расцветом По многозвучным улицам Софии Струился бесконечно вдоль трибуны. Он жадно, щедро и самозабвенно Душой вливался бы в другие души, Тонул бы взглядом в каждом добром взгляде, И пожимал бы трудовые руки, И всех детишек к сердцу бы прижал. Ведь это шли его родные люди, Его народ, свободный и красивый. Страна справляла торжество свободы, Болгарского раскованного слова, Болгарского старинного писанья В день, посвященный письменности, в день Кирилла и Мефодия. Народ Впервые за минувшие столетья Слил воедино слово и свободу В один высокий, славный, неделимый, Победный, светлый, всемогущий гимн. Он с нами шел. Нас — несколько посланцев На праздник из Советского Союза, И все мы, так же как хозяин наш, Растроганно, взволнованно, счастливо По парку шли, вослед за Димитровым, В порывистую вслушиваясь речь. Цвели сереброствольные платаны, Веселой рябью запятнав аллею, Серебряно дрозды перекликались, Серебряно поблескивали нити Седых волос, как бы вплетенных в волны Откинутой свободной львиной гривы. Он шел стремительно. Он счастье нес в себе. Светился победительною силой Красивого болгарского мужчины, Отважного, запальчивого мужа Больших советов и великих битв. Он говорил. Души его волненье И страстность Прометеева его Ложились рассудительно и мудро В простые, неприкрашенные фразы Из точных и прямых, непышных слов, Таких же беспредельно человечных, Как этот человечный человек, Который стал за жизнь свою легендой, Но памятником собственным не стал. Он говорил о чудотворстве слова, О письменности несравненной силе, О свете поэтического взлета И о стихах, насущных, точно хлеб. Употребляя имена родные, Он их назвал созвездьем побратимства — Мятежный Ботев, Пушкин и Шевченко, Предвестники той радости великой, Когда народы, распри позабыв, Одной семьею станут. Он сказал, Что счета нету им, искристым граням Прекрасного алмаза языка, Который чист и тверд, как дух народа, Затем что он рожден в его глубинах. В них разгорелся, спекся, прояснился, Набрался силы тот алмаз священный, Примета и прикраса всех племен. Я ликовал, прислушиваясь к речи, Что гордо раздавалась вкруг меня, Предчувствуя, каким широким светом Пойдет греметь торжественный язык, Написанный узорами Кирилла На пурпуре развернутых знамен. Когда за стол, украшенный цветами, Уселись мы, чтобы отметить праздник, Он поднялся, вином наполнил кубок, И вспыхнуло костром оно в кристалле, Поднял его и осушил до дна За слово нашей правды человечьей, Святой навеки и простой навеки, Как свет, как жизнь, как воздух, как свобода. 1972 Перевод М. Алигер

125. ТРИПТИХ СИМОНУ ЧИКОВАНИ

1

Я захлебываюсь. Я падаю. Я задыхаюсь. Под их обвалом, под их неоглядностью. Я к ним прислушиваюсь. Я в них вживаюсь с пытливой тоской, с ненасытной жадностью. И меня словно сковывает онемением от ясновиденья горькой их участи, ибо не стали они ни тенью, ни тленьем, а легли в основанье моей живучести. Я их касаюсь касаньями алчными, мерю их зорями яркими, мерю их ясностью вечера, сердце свое пронзая, словно лучами глетчера, копьями острыми и прозрачными. Из нор, из щелей сознания, из смутного мрака нежности они сквозь меня прорастают своими острыми лезвиями, обжигающими, как зной, и, как снег на вершинах, трезвыми в самоуверенной власти и неизбежности. Их не развеешь годами, тревогами, не распугаешь ветрами страдания, круто встают над моими дорогами воспоминания, воспоминания… Кручи, утесы, вершины в низком склонились поклоне, свод тишины высокой, снег на тенистом склоне, вечности белые храмы, горы Кавкасиони! Кланяться вам, и грезить о вас, и куда от вас деться? Век сухие скорлупки разрываю я исступленно, чтобы, как в лики легенды, благоговейно вглядеться в вопиющие взоры Марики, в онемевшие очи Симона.

2

Ты не забыл ее, Симон? Ты не забыл? Дул жаркий ветер. День удушлив был. Лучи дробились горной крутизной. Кругом безмолвие. Безмолвие и зной. Бывает так лишь в странном диком сне — ты бредишь и пылаешь, как в огне, и ужас вдруг, и широко вокруг крутой и острый горизонт недобрый, и по зубцам, по склонам, там и тут, зловеще и запутанно ползут тропинки серо-желтые, как кобры. Такую цепкость, липкость, духоту в заклятье страшном, в тягостном бреду, пожалуй, вы почувствовать могли бы на гребнях тех горбов проемы тех гробов и травы, вросшие в базальтовые глыбы. Жилищ погибших прах, реки умершей шов, столетьями обглоданные суши, дудчатые мослы, невидимые души, преддверье Азии, ее живых песков. Ты не забыл? Ты не забыл, Симон? Тропа вильнула за скалистый склон и нам в глаза швырнула под уклон живое огнедышащее пламя, и пламя заплясало перед нами, в виски ударил нестерпимый жар, и нас ошеломил его удар, столь неожиданный, столь нанесенный вдруг. И нас пронзил таинственный испуг. Мы замерли. А из-за поворота возник тревожно и неотвратимо, не оглянулся и промчался мимо язык огня, пурпурный вихрь с разлета. Ее одежд багрец и позолота, и бронзовая мощь нагих ступней, и пальцы длинные в игре камней и драгоценности, звенящие на ней,— промчалось мимо нас загадочное что-то. Прошитый золотом багряный шелк тиары не уставал пылать и шелестеть. Карбункулы, цехины и динары, запястий грубых бронза или медь. Всё это пробренчало, прозвенело, провеяло, промчалось мимо нас, и жаркий отблеск меди не погас, он словно влился внутрь наших глаз, в воображенье наше, в кровь и в тело. Что это было? Кто она была? Невеста ли из курдского села? Гонимая ль кипчакская блудница, что на расправу сквозь столетья шла и так и не могла остановиться? Была в ней тайна, ярость, мощь веков. Виденье вещее иль сон несносный? Была ль то жрица хеттских пастухов или Ормузда вестник венценосный? Нам этого вовеки не узнать, но пробужденным чувством ощущать, как весть веков, как тайны торжество; над пропастями, у отвесных круч, прошло меж нами, словно яркий луч, столь близкое чужое существо.

3

Да будет освящен наш скромный ужин присутствием твоим, как с давних пор. И тост про тишину — другой не нужен — пусть прозвучит во мгле твоих священных гор. Я мясо с дымом щедро разрезаю и горькой травкой посыпаю сыр, высасываю, словно выпиваю, твоих прапредков лакомство — инжир. Потом макаю свежую горбушку в тобой воспетый некогда чихир и вижу, как в менгрельскую избушку, неся с собой поэзию и мир, естественно, как в свой родимый двор, ты входишь, всем смертям наперекор. 1973 Перевод М. Алигер

126. ИМЕНЕМ ЧЕЛОВЕКА И НАРОДА

Я есть народ…

П. Тычина

Я есть Народ. И правдою моею Проникнут наш незыблемый Закон. Я — Человек. Собою стал в борьбе я, Своим трудом и творчеством силен. Я есть Народ, великий и могучий. Я — Человек. Впервые мрак прорвав, Изведал я, в грядущее идущий, И долг, и с бою взятые права. Нелегок путь. Но гордо и достойно Иду, как шел. Шаги мои тверды, Какой бы враг ни злобствовал, какой бы Лжец ни туманил свет моей мечты. О, клич и слово партии! Не в нем ли Зов бытия и правда всех наук. За наш Закон мы к небу миллионы Вздымаем мирных неподкупных рук. Да, миллионы нас. Но мы едины, Мы стоязыко спаянный Народ. С того и называемся людьми мы, Что каждый — всем! — что может отдает. Я есть Народ. Творю я общий подвиг Свободы ради, ради прав людских — Прав подлинных. Я — Человек, свободный Свободой всех соратников моих. Читай слова Закона, человече, Читай и помни про нужду и гнет, Про муки, что давили нам на плечи, Веками наш испытывая род. Знал человек законы волчьей стаи, Его душа зверела взаперти. Я ту бесчеловечность проклинаю И верю: ей обратно не прийти. Я — Человек. Сын своего народа, Где друг есть друг, а если брат, так брат. Страны Советов счастье и свободу Вложили мы в Закон — да будет так! 1978 Перевод Р. Винонена

127. В МУЗЕЕ ЛЕНИНА

Вот дом Его судьбы, огромной, как Земля, И бурной, будто век в размахе всех ветров. И люди входят в дом, где тихо и светло, У шумной площади почти у стен Кремля. От арки тень ложится на портал. Вступают люди, тишину открыв, В просторный, светлый, лучезарный зал, Где пурпур флагов недвижимо жив. Где, словно музыка, летящая на нас, Сошедшихся со всех краев сюда Величьем лет листается рассказ Про подвиг жизни, духа и труда Мыслителя эпохи заревой, Учившего мечтать, водившего нас в бой. С благоволеньем люди в дом идут И на шелках торжественных знамен Знакомый, гордый профиль узнают: Народам всем родной и близкий он. А рядом, складки по стене гоня, Струится стяг — он ветх, полуистерт, Но, как язык священного огня, Живет-клокочет и зовет вперед. Вот так, вот так он век тому назад Над грохотом и дымом баррикад На улице Бельвиль, в руках борцов Несдавшихся пульсировал, как кровь. Коммуны смелый флаг! Через года Он из Парижа долетел сюда, Он клич боев, не смолкнувший в боях, И, сам огонь, в огне не сгинет флаг. Нет, враг не сдернул с древка полотно, И в доме Ленина развернуто оно, Неугасимо плещет на стене. Мозолистые руки пронесли Его сквозь вихри века, сквозь тайфуны, И ныне в сердце Ленинской земли Пылает жар той молодой Коммуны. Ему, как Ленину, навеки быть живым. И люди, что пришли к Учителю учиться, Замедлят шаг под знаменем святым И снова в путь — бороться и трудиться. 1978 Перевод Р. Винонена

128. ПАМЯТНИК ЛЕСЕ УКРАИНКЕ В САСКАТУНЕ

В октябре 1976 года в канадском городе Саскатуне открыт памятник Лесе Украинке как дружественный дар народа Советской Украины. Националисты всячески этому препятствовали. И всё же они не смогли помешать проведению этого праздника солидарности, мира, поэзии.

Сквозь преодоленные дали и мирные меридианы, Сквозь грохоты ураганов и тишь подступающей мглы, Сквозь бури, и шквалы, и смерчи, сквозь грозные океаны, Что грузно на пирсы и судна бросают седые валы, К тенистым аллеям Канады, на Саскатуна поляны, Затягивая всё туже тугие морские узлы, Везли эту звонкую бронзу — литейное чудо Урала И выбранный для пьедестала волынских карьеров гранит. И статуя — соединенье любви, вдохновенья, металла — За морем взойдет по ступеням до блеска шлифованных плит. О, бронзы величие вечное! О, камни, упорно граненные! О, женщина храброго племени творцов, мастеров и борцов! Она на гранит твой поднимется, глаза приоткроет бессонные И вымолвит слово сердечное — сокровеннейшее из слов. И вылетит слово стозвонное, как искра, как сталь закаленная, В осенние синие дали канадских долин и лесов. Ту даль нечужую почувствует, увидит своими глазами Эти холмы, что похожи на склоны равнины родной, И поле Альберты покажется гадячскими полями, Саскачеванские волны — припятскою волной. Вокруг Лесиной статуи в порыве совсем непарадном — Они — молодые и старые — на встречу с Ней собрались, Овеяны духом осенним, прозрачным, чуть-чуть прохладным, И всю толпу озарила та, что сияла, как мысль, В солнечных беглых бликах, под куполом неоглядным — И люди пред нею стояли, мечтой порываясь ввысь. Привет, светоносная Леся, ты росы любила, как звезды, Страдалица, что неуклонно служила великой мечте, Ты в вечность ступила так твердо, по-человечески просто, Как и по жизни ступала, в борении, в правоте. По темным рабочим кварталам, по тропам волынских погостов, Ступала всегда без боязни под тучами в высоте. Приветствуй людей, что, как праздника, твоего ожидали прихода, За то торжество боролись, что только сегодня пришло. А недругов выдавала продажная их порода, Поклепы, коварство, интриги, предательство, ненависть, зло. Они растоптать хотели часть твоего народа, Но камнем, тяжелым камнем проклятье на них легло. Враги замолчали угрюмо, предатели стиснули зубы, И только гримасами скрытыми им злоба коверкает рты. Пусть сами себя проклинают безумцы и душегубы, Увязнув в трясинах отчаянья, одиночества и тщеты. Как смеют поднять они руку на Лесю, которую любит Прекрасное человечество, в сиянье ее красоты! Она поднялась здесь навеки — ласково, гордо, смело — Посреди широкого луга, толпою людей окруженного, В своей нежно-женственной стати болезненно-хрупкого тела, Работами и заботами горестно изможденного… Как солнца певучие блестки, над ней музыкально звенела Листва канадского клена, осенним днем золоченного. 1976 Перевод Л. Озерова