Стихотворения и поэмы

Бажан Микола

5

В немецких сапогах, в остроконечных касках У глинобитных стен шагали патрули. Встречая горожан, капрал глядел с опаской, И долго стук подков не утихал вдали. Он слышал каждый шаг и видел их шинели, Подкравшись в полумгле к Ольховскому мосту. Зажегся огонек, копыта прозвенели, Прогромыхал состав и канул в темноту. Порядок черный свой в Луганске утверждали Белобандитский штык и чужеземный кнут. И здесь в любой семье прихода красных ждали, Как ждут грозу весной, как в доме сына ждут. Здесь Цупов смог узнать всю тяжесть ожиданья, Весь беспросветный мрак гнетущих душу дней, Когда везде растет предчувствие восстанья И отдаленный гром всё ближе, всё ясней. Он вспомнил: где-то здесь, на чердаке сарая, Надежно спрятан склад патронов и гранат. Они лежат во тьме, спокойно ожидая. Когда настанет час — они заговорят. Цветные огоньки на дальнем перегоне, Вокзальных фонарей неяркие лучи. Кого-то волокут, кого-то бьют в вагоне, И чей-то слабый крик разносится в ночи. Копыта лошадей дробили шлак и камень: То вспыхнет огонек, то снова — ничего. Шла горсточка людей, оцеплена штыками,— Так на расстрел вели товарищей его. «Мы отомстим, браты», — усильем страшным воли Он удержал себя, чтоб, стиснув рот, молчать. Тогда он за спиной услышал голос Оли: «Я за тобой, отец… Меня прислала мать». «Ты, дочка?» — «Я тебя искала на вокзале. Дворами шла сюда, дождавшись темноты. Мы твоему дружку не верили вначале, Когда он нам сказал, что здесь укрылся ты…» Без жалоб и без слез его встречала Маша, Глазели на него Миколка и Андрей. «Ну, как живется вам? Ну, как меньшая наша?» И к люльке подвесной он бросился скорей. Укутана платком, лежала в люльке Шура, Багровый кулачок заткнув сердито в рот. Девчонка молодцом, но что-то смотрит хмуро, Отвыкла от отца, совсем не признает. Но вот уже она смеется плутовато И тянется к нему, радушна и светла. «Рассказывай, Петро: откуда ты, куда ты…» — «Вас повидать мечтал, да вот еще дела. До Харькова дошел, а там уже пустое, Оттуда удалось в товарный пересесть. Враги теперь земли не чуют под собою. Им Цупова не взять, им Цупова не съесть». Он прожил два денька… Жена была веселой, Потом простилась с ним — без слез, потупив взгляд. На городской вокзал отец ушел с Миколой, Сын проводил его и не пришел назад. Четвертого он взял в сражение с собою, Чтоб были с ним сыны в решительные дни, Чтобы его судьба была и их судьбою, Чтоб Партии родной смогли служить они.

6

В страницах славных дел, имен и дат священных, Преданий и былин, звучащих как металл, О них немало строк и песен вдохновенных, Их образ вознесен на вечный пьедестал. Героев Октября мы помним поименно. И, вглядываясь в их спокойные черты, К холмам святых могил склоняем мы знамена, На деле воплотив их думы и мечты. Их. яростная кровь течет в сердцах народа, Такие им даны могущество и власть Еще с далеких дней бессмертного похода, Когда впервые кровь за правду пролилась. Вы память этих лет достойно сохраните! Они стоят в строю, не обращаясь в прах. Они для нас живут не только лишь в граните, Но и в делах людей, но и в живых сердцах.

7

Под Харьковом в бою остался недвижимым Отец пяти солдат, сорвавшийся с седла. И над его лицом, повитым черным дымом, Как облачко, шрапнель в зените проплыла. Раскинулось над ним седое небо боя, Прогрохала над ним короткая гроза, И медленно сошло величие покоя На сжатые уста, на мертвые глаза. На бронепоезде «Климентий Ворошилов», Из всех своих стволов стреляющем в упор, Под Юзовкой, где путь пургой запорошило, Был наповал убит артиллерист Егор. Тогда же, на заре, из цуповского дома Ушел еще один, последний сын — Андрей. Мать вслушивалась в рев раскатистого грома, В ночные голоса недальних батарей. Запнулся пулемет, и сразу с новой силой Послышалась стрельба из щелей и бойниц. В обугленной степи под Острою Могилой Шкуровцы без папах летели с седел ниц. Враг не сумел сломить рабочей обороны, Он подступал к холмам и пятился назад. Андрей таскал сюда обоймы и патроны, Для

раненых — бинты, запалы — для гранат. Слова срывались с губ, пылающих от жажды: «Отчаянный какой, а сам ведь молодой». Он приносил бойцам в траншею не однажды Солдатский котелок с луганскою водой. Так с ними и ушел без спросу спозаранку, Оставшись в их полку в тот памятный денек, Меж скаток и гранат усевшись на тачанку — Веселый и живой донецкий паренек. Микола, как отец, свалился под копыта, Ловя в последний раз копытный перестук, В отряде ВЧК, преследуя бандитов, И до конца наган не выпустив из рук.

8

Как часто слово «смерть» сердца тревожит людям. Но, никогда пред ней не опуская глаз, Не отступали мы и отступать не будем, Поскольку с нами Жизнь, поскольку Жизнь за нас. Она утверждена, добыта с бою нами, Она цветет вокруг, она шумит везде. Осуществляя власть над нашими сердцами, Она в твоей мечте, она в твоем труде. Свободу и покой неся родным просторам, Их молодость была прекрасна и светла. Идет за братом брат: Микола за Егором, Как часовой, спешит Петро сменить Павла. Они, как вечный зов, как продолженье жизни, Всегда готовы в бой за милые края. Так пусть посмеет враг грозить моей отчизне, Где есть такой народ — отцы и сыновья! 1938 Перевод М. Матусовского

175. ДАНИИЛ ГАЛИЦКИЙ

В 1238 году князь Даниил Галицкий разбил на Волыни, под городом Дрогичином, войско немецких рыцарей-меченосцев.

1

Свод краткий летописи как завет Звучит над пылью семи сотен лет. Под пеплом лет огнем горят слова, Их правда и теперь еще жива. В то время, пруссов всех забрав в полон, На них пятою наступил тевтон, И башнями поднялись к вышине Твердыни меченосцев на Двине. Пришел закованный в броню злодей Поработить свободных всех людей. На двинские крутые берега Печатью смерти стала их нога. Горел в краю, где жил латыш и эст, На белом их плаще багровый крест. Для хищника, прикрытого плащом, Был меч крестом, кровавый крест — мечом. Они путей искали на восток, Чтоб каждый рыцарь вдоволь грабить мог. В гранитный Венден [86] издалёка шли Грабители с немецкой всей земли. Орда купцов, разбойников, святош Стекалась из вертепов на грабеж. Ливонский край пустыней стал тогда, Оттуда дальше двинулась орда. Грабитель устремил свой хищный взор В леса литовские, в лесной простор. И зазвенели вновь мечи, громя, Помчались кони, латами гремя, И грянул клич: «Майн готт! [87] Благослови Кадить литовским ладаном в крови!» Огнем и кровью обагрен простор,— Кричит младенец, брошенный в костер, А мать кричит, упав на землю ниц Под тяжестью железных рукавиц. И умирает муж, пав от меча, Одно святое слово — «месть» — шепча. И девушка бросалась на копье, Боясь, что хищник в плен возьмет ее. Но держит всё ж литвин свой меткий лук И, падая, не выпустит из рук. Зубами в горло вражье вгрызся труп, Не размыкая посиневших губ. Пусть стрелами пронзили их сердца, Они не покорились — до конца. Борись, Литва! Пройдет столетий ряд, Тевтоны всё ж тебя не покорят! И в Балтику, от крови покраснев, Литовский Неман изливал свой гнев. А кровь рассеченных грудных ребят Была узором для тевтонских лат. Промчались стаи черноперых стрел — И обезлюдел край и опустел. И только рыцарская песнь одна Средь крика воронья была слышна: «Германский бог! Ты слышишь речь Тебе молящихся тевтонов? Рубить и жечь! Скрижаль законов: Германский бог — германский меч! Рабов нам нечего беречь, Пусть казни будут им наукой. Рубить и жечь! Будь нам порукой, Германский бог — германский меч! Разбитых пруссов онемечь, Залей Литву волной кровавой. Рубить и жечь! Венчай нас славой, Германский бог — германский меч! Путь на восток — путь битв и сеч, Нависнем тучей мы над Русью. Рубить и жечь! Тебе молюсь я, Германский бог — германский меч!» И копьеносный рыцарский поток Сквозь чащи устремился на восток, И над толпою рыцарей-бродяг Пылал крестом кровавым мрачный знак. С земель ливонских рыцарская рать Шла землю Русскую конем топтать, Чтоб, как рабы, славяне в дань несли Меха, и мед, и хлеб своей земли. Мечтали рыцари: «Пойдем туда, Где над Днепром сияют города. На торжища богатые славян Съезжаются купцы из разных стран — И генуэзец, и царьградский грек, Приплывшие из моря устьем рек, Индийский гость, и перс, и армянин, И кочевой народ степных равнин. Там хлеб, меха, и амбра, и шелка. Ведь славянин — наш раб на все века!» Скорее на восток! И, вскачь гоня Железом нагруженного коня, Скакал кровавый рыцарь всё лютей По пепелищам и телам людей. И поползла на Русь издалека Лесных пожаров дымная река. И дым и гарь от выжженных пустынь Донес полночный ветер на Волынь. На небе отсвет зарева не гас. Сказал народ: «Враги идут на нас!» И в лагерь князю весть гонец принес, Что над Волынью меч тевтон занес. Но был давно князь Даниил готов С оружьем встретить вторгшихся врагов. Он знал, что чужеземцев привлечет Славянский белый хлеб и сладкий мед. И наготове он привык держать Свою одетую в кольчуги рать. Клич кликнул князь всей Галицкой земли, Чтоб воины на сбор всеобщий шли. Услышав клич, узнав, что близок враг, Натягивает витязь свой шишак. Испытывает лук свой боевой, Играя тугострунной тетивой, И, брызжа искрами, кузнец острей Оттачивает лезвия мечей, Чтоб кость тевтонскую двуострый меч, Пройдя сквозь щит и латы, мог рассечь. Жена оружье мужу подает: «Целую сталь. Иди смелей вперед! Защита нам — оружие одно! А если нас не защитит оно, То лучше в битве голову сложить, Чем подлым беглецом на свете жить!» Мать сыну в руки подает копье: «Бери скорей оружие свое. Как верный сын, иди служить сейчас Родной земле, она ведь мать для нас!» Вплетает девушка из длинных кос В кольчугу золотую прядь волос: «Надежно будет золотая прядь Недрогнувшее сердце защищать. А если б сердцу дрогнуть вдруг пришлось, То поседело б золото волос!» Из галицких ворот отряд спешит, В подольский шлях бьют тысячи копыт. По Бугу у отвесной крутизны Плывут с дружиной черные челны. Труба рокочет посреди Днестра, Князь говорит дружинникам: «Пора! Не быть отчизне нашей под мечом Кровавых крестоносцев!» И шелом Он надевает на свое чело, Дав знак, чтоб воинство в поход пошло. Весь край славянский слышит шаг дружин, На общий сбор спешащих в Дрогичин. Волынский лес глухой стеной чащоб Их обступает средь звериных троп. Сечется мох копытами коня, Маячит морок, в глубь болот маня. То филин ухает, то вдруг реветь Начнет косматый зубр или медведь. В дремучей тьме нетронутых лесов Лишь смолокур живет да зверолов. Но все из чащ лесных издалека Спешат, чтоб встретить русские войска, И все хотят помочь хоть чем-нибудь И в Дрогичин показывают путь. По бужским плесам, полным тишины, Стремятся крутогрудые челны. Идут дружинники по мураве, По устланной ромашками траве, Кричат, увидев князя впереди: «На поле славы, княже, нас веди! Пусть знает свора рыцарей-бродяг, Как реет в сече наш победный стяг!» Любуется златобородый князь На рать, что в древний Дрогичин сошлась. И, как разящая врагов гроза, Сверкнули молнией его глаза: «Эй, рыцарская свора, берегись! Здесь витязи славянские сошлись. Пусть наши стрелы утолят свой пыл, Напившись крови из тевтонских жил! И сук на каждом дереве готов Для этих бешеных тевтонских псов! Мы остановим яростный напор Идущих на восток железных свор!»

86

Венден — резиденция Ордена меченосцев в Ливонии.

87

Мой бог! (нем.)

2

Вельможный Бруно, рыцарь и монах. Смотрел с холма, привстав на стременах. Он видел дол, раскинутый вокруг, Лесные пущи, темноводный Буг. На круче глинистой стоял, тяжел, Высокий дрогичинский частокол. За ним скрывалось солнце. Полыхал По небу блеск огнистых опахал. На башнях островерхие зубцы Темнели, как железные венцы. Всё было тихо за кольцом оград, И Бруно вдруг откинулся назад. Ослеп его свинцово-желтый взор От света, хлынувшего на простор. В Дрогичине, как солнечный восход, Открылись створы тесаных ворот, И первым вышло солнце — словно в бой Оно вело дружину за собой. И войско шло за солнцем золотым, Окутанное в лучезарный дым. И отражала светлая река На смертный бой идущие войска. Шли копьеносцы, молнией струя Блестящих длинных копий острия. Шли меченосцы, острые мечи Держа в руках, как яркие лучи. Шли лучники, — колчаны их полны Роями острых стрел, дождем войны. Полк за полком неудержимо шел, С холмов стекая на низину в дол, И строился в порядок боевой На вязкой топи, скрытой под травой. И боевым сигналом поутру Над войском грянул звук тревожных труб! В раскате трубном грозной тучкой вдруг Всплыла над войском светлая хоругвь. В кольчуге и в багряной епанче. Держа свою десницу на мече, Князь Даниил проехал. И кругом Катился тысячекопытный гром. И гром копыт и трубный грозный зов Доносится до рыцарских рядов. Ударили сердца их в сталь кольчуг, И Бруно мрачно посмотрел вокруг, И так сказал он рыцарским рядам: «Страна славянская дается вам! Кого поймаем, тем петля и меч, Кто жив останется, тех онемечь! Вперед, германцы! Острый меч, рази! Владыками мы будем на Руси!» И двинулись, как воронье черны, И вгрузли в топь копытом скакуны, И брызнула вода из-под земли, И ветви лоз в печали полегли. Примяв кустарник топких луговин, Летит закованный в железо клин. Разбить он хочет надвое славян И врезаться в ворота, как таран. Несутся с криком рыцари быстрей, О латы бьются крылья их плащей. На шлемах их, нацелясь на врага, Торчат зловеще буйволов рога. Вперед направлен тяжкий копий ряд, И арбалеты тетивой гремят. Но вязнут на трясине скакуны, Железом боевым нагружены, И бьются, вырываясь из воды, Расстраивая стройные ряды. Проклятья, ругань, выкрики угроз И свист внезапный из прибрежных лоз. Вонзилась острая стрела, звеня, В кровавый глаз переднего коня. Взбесившись, конь поднялся на дыбы, Рвут удила обвислый край губы. О ребра ударяют зубья шпор. Вперед! И конь летит во весь опор. И снова свист и трепетанье стрел, И дрогнул ратный строй и загудел. В траве, в кустах, как ветер в поле ржи, Скользят славяне, стиснувши ножи. Вот нож сверкнул — кровь конская, густа, Бьет из распоротого живота. Еще несется конь не чуя ног — Вдруг падает, и вместе с ним седок. Вонзилось в щель тевтонских лат, дрожа, Отточенное лезвие ножа. Так рыцарь пал с конем, еще один, Нарушивши рядов железный клин. Но даже павших раненых завал Лавины яростной не задержал. Багры дружина русских подняла — Тащить железных рыцарей с седла. И, словно празднуя кровавый пир, Звенит металл поднявшихся секир. И ждут ряды в молчанье боевом, Что грянет Дрогичинской битвы гром. Крик. Конский храп. Тяжелый гул копыт. Сталь метит в сталь. Удар копья о щит. Враг налетел. Взвились знамена ввысь. Ряды столкнулись, сшиблись и сошлись. Волынец бьет по латам наугад, И рассыпаются крепленья лат, Черниговский сермяжный хлебороб Разит врага копьем граненым в лоб. Темнеет меч булатный киевлян От крови, хлынувшей из черных ран. И галичанин, бердышом взмахнув, В тевтонский шлем вонзает острый клюв. Щит давит щит. Костей и копьев хруст, И голос хрипл, и запах крови густ. За горло душат, на врага упав. Железный скрежет. Стук глухой булав. Стоят над полем пыль, и дым, и чад, Несутся рыцари за рядом ряд, И пешую рассыпанную рать Хотят они железной лавой смять. Рассыпавшись по рощам и кустам, Еще сражаются то тут, то там. И в русские червленые щиты Тевтонские мечи бьют с высоты. Вот через поле из конца в конец В пыли несется к городу гонец. Ворота вновь закрылись. На стене Смола в котлах клокочет на огне, И женщины, проворны и ловки, Льют варево густое в черпаки. К стенам! И вдруг из-за прибрежных гор, С долин, где шумно расступился бор, Подняв знамена в славе боевой, Дружина русская помчалась в бой. И, как орел с добычею в когтях, Парил над войском серебристый стяг. «За Русь! За честь!» — и Даниил простер Могучим взмахом тяжкий шестопер. И валом конских крупов, крепких тел Строй витязей славянских налетел, Тевтоны, дрогнув, обратились вспять — Пред тучей копий им не устоять. И в шлемах головы слетают с плеч, Решетку у забрала рубит меч. Глядит на смерть в железное окно Лицо тевтонское, мертво, бледно. И хищный меч рука не подняла, И рыцарь тяжко падает с седла, За ним другой — так сотню раз подряд О землю грянул лязг пробитых лат. Увидел Бруно рыцарства разгром, Надвинул шлем, взмахнул своим мечом «Коли не славу — смерть себе найду, Но с битвы я с позором не приду». Он шпорами окровенил коня, Крестом кровавым вспыхнула броня. И Бруно на скаку глядит вокруг, Где княжеская светлая хоругвь. Вон там, где сеча снова началась, Кольчугой золотой сияет князь. Мечом до князя он прорубит путь! Коня в галопе тяжком не свернуть. Летит копье, разрублено мечом, Летит рука, отсечена с плечом. Всё ближе цель. Еще один разгон — И будет меч над князем занесен. Вдруг кто-то выбежал из-за кустов И под ноги коню упасть готов. Конь вздыбился, храпит, от пены взмок Как тетива — тугие жилы ног. И лопнули подпруги на седле, И челкой конь клоняется к земле. Взметнули чьи-то руки булаву, И Бруно повалился на траву. Он захрипел, залязгал и затих Под тяжестью железных лат своих. На латы победитель стал ногой, В лаптях, в рубахе вышитой льняной, Соратник Данииловых дружин, Голубоглазый юный славянин: «Здорово, немчура! Немецкий рак В железной скорлупе небось размяк. Лежишь напуган, оглушен. Ну что ж, Лечили мы и не таких вельмож…» Тут прискакал князь Даниил с людьми: «На ноги пса скорее подними!» Гремя листами перемятых лат, Встал Бруно и откинулся назад — Теперь он с князем встретился самим. «Что, воевода, в плен попал живым? Пойдешь пешком по долгому пути И будешь кандалы свои нести. Ведите! Сам ходить он не привык». И князь от Бруно отвернул свой лик И медленно поехал в светлой мгле По темной, окровавленной земле. Туман вечерний над землей густел. Погасли молнии летучих стрел, И отгремел громами сечи лог, Где посрамленный враг костьми полег. «От грома битвы, — молвил войску князь, Неметчина сегодня затряслась. Путь на восток ей — путь смертей и бед, Таким он был и будет сотни лет! Ведь воины у нас храбры в бою, И землю мы не отдадим свою. Утрите пот кровавый. Пусть о щит Победный меч в последний раз гремит! Далёко грозным звоном сталь и медь Должны победу нашу прогреметь. Звени, оружье, людям весть неси — Враги не будут править на Руси». «Воистину!» — сказали все и сталь Мечей своих простерли грозно вдаль. 1942 Перевод М. Зенкевича

176. ПОЛЕТ СКВОЗЬ БУРЮ

Упругая пурга подпорой крыльев стала. Боренье. Рев. Крутой рывок вперед. Удушливо вползает в самолет горячий запах масла и металла. Бурлят моторы, как вулканы лавою. Спазм. Выхлоп. Гром. Рывок. Протяжный вой. …Брести сквозь ночь, в волнах метели плавая, не сгинуть, не поникнуть головой… От напряженья пальцы побелели, вцепившись в острое ребро скамьи. Прислушиваюсь: винт среди метели гудит, вращая лопасти свои. Греби всё дальше, ввинчивай поглубже все наши десять жизней… Громом грянь, неси туда, в огонь, за фронт, за грань, где каждый — сам с собой, наедине со стужей нырнет в ночного неба глухомань. То будет грань судьбы моей. Не знаю: конец иль грань? Свои семнадцать лет поспешно в памяти перебираю, как перечень больших и малых бед. Не жалуюсь. Бессмысленное дело… Кому? Ему — Ивану Фомичу? Вновь на меня сурово поглядел он, вдруг ощутив, как горько я молчу. За мною ты в отвинченную дверцу провалишься — в глухую крутоверть, зажав кольцо, его рванешь от сердца, как я, ты рухнешь в снег, а может, в смерть. Всё сделаешь, как я, а то и лучше, хоть легче прыгать мне: я молода,— но в жизни шел ты сквозь такие тучи, где мне бы и не выжить никогда! Не скажешь обо мне всего, что знаешь. Глубинно тлеет неприязнь, как трут. Ты напряжен. Ты ждешь. Ты примеряешь: не верить людям — твой обычный труд. Я это вижу, молча презираю, но всё ж не дрогну, глаз не отведу: ни страха, ни сомнения не знаю перед лицом того, на что иду. Меня от общего порыва не отделят глаза колючие иль проволока… Нет! Всем существом стремлюсь я к нашей цели. Пройдя все испытанья на пределе, стал силой опыт юношеских лет,— их черное дыханье обожгло, мой свет был затемнен и оскорблен, и мне сжимали горло тяжело вопросы, как невырвавшийся стон. Две тысячи сто девяносто дней — сквозь каждый продиралась, как сквозь боль,— терновник гнева колет всё больней. Две тысячи сто девяносто дней… Я не споткнулась, жалкая юдоль надежды не смогла сгубить во мне, душевной раны не разъела соль. Я не одна. Была я не одна, хоть одиноко мне пришлось идти, я знала: тьма порушить не вольна великой просветленности пути. Тянулась я несгубленной душой к энтузиастам, к жизни их большой, к их жадному и доброму труду, к уменью их одолевать беду, к ним, в планы и деяния влюбленным, к их праздничным колоннам и знаменам… Каким запомнился мне близкий самый? Голубоглазым и немного грустным. Зовет меня он ласково Оксаной и под улыбкой прячет боль искусно. Ничем не хочет омрачать он детство. Таков он — наш Василь. Таков отец мой. Шесть лет назад. Шесть лет, пожалуй, с лишним. Вот в предоктябрьских сумерках холодных еще в сенях его шаги я слышу, вновь чем-то озабочен он сегодня, но входит так, как будто всё в порядке, как будто с матча или из-под душа, но возле губ я замечаю складку, не зная, что ему тревожит душу. Втроем выходим. Всем своим семейством шагаем по звенящим листьям парка. Овраг чернеет. А за ним неярко мигают редкие огни предместья. Огнями теми темнота лучилась… Два силуэта — папа с мамой Верой. Вдруг произнес он: «Что бы ни случилось, ты не должна утратить нашей веры». Что это значило, понять ли мне? А может, он предчувствовал тот миг, когда мы вздрогнули: звонок настиг наш сон тревожный в синей тишине. Он встал, одетый. Поднялись с постели и я и мама… Звон шагов по полу. Вошел в наш дом военный в долгополой, как будто бы негнущейся шинели. Со мной в обнимку каменеет мама, а папа, утешенья не ища, сидит на стуле необычно прямо, глядит, как роются в его вещах. Всё в беспорядке. Сбита набок рама. Кладут на дверь сургучную печать. Чернильница разбита. И упрямо сползает клякса на мою тетрадь. И так же растекается тревога, она теперь на годы, не на дни. Отец в последний раз взглянул с порога на нас — и вот остались мы одни. Мать с полу подняла, потупясь горько, портрет, на нем отец мой — молодой, с тремя нашивками на гимнастерке, в красноармейском шлеме со звездой. Таким стоял на склонах круч Днепровых, таким водил под Броды эскадрон, таким ушел в кольце людей суровых, одетых в ту же форму, что и он. Шептала мать: «Ошибка так страшна! Я верю, что он скоро будет дома». Но шли недели. Стала нам знакома дорожка до квадратного окна. Десятки рук суют в окно пакеты. Дежурный, их проверив, уносил. Чтоб ждать записку, надо столько сил, а в ней — и утешенье и приветы. «Как учится Оксана? Твой Василь». …Ошибки? Очередь ошибок роковых, как с папою… Я узнавала их, испуганных, заплаканных, суровых… Вот теща Шведова, а это сын Петрова. Марийка вот, чернява, неказиста, дочь нашего знакомого артиста. Мы с нею часто вместе возвращались, порожние корзиночки неся. Обрывками из разных пьес казались ее слова, ее повадка вся. Она в село уехала весной, придумав, что приглашена на дачу, и мне пришлось со скудной передачей к воротам мрачным подходить одной. Когда я, у стены холодной стоя, одолевала приступ немоты, вдруг добрый взгляд, сочувствие простое, прикосновенье чьей-то теплоты… Дар благородства, многого ты стоишь, не дал мне впасть в отчаяние ты! Я в памяти лелею до сих пор учительницы взгляд, родной и близкий, о несгибаемости большевистской с отцовым старым другом разговор. Всё оборвалось. Приговор суров, и незачем ходить мне в караулку, и незачем приемных ждать часов. С кастрюлькой полною по переулку иду и слышу гром своих шагов, а может, это сердце бьется гулко. Что маме я скажу? Нет слез, нет слов… Подкинуло… Взметнулось… Заскребло… Дыханье сжалось. Мечутся мгновенья. К иллюминатору приник Павло, Иван Фомич как будто врос в сиденье. Я вглядываюсь в льдистое стекло: там возникает, искрится виденье — огни, огни. Сквозь темноту внизу — зеленые, малиновые трассы, блеск разноцветных молний, как в грозу, побагровевших туч клубящиеся массы. Моторы бесятся на всем газу, в кабине бочки и боеприпасы задвигались, ползут куда-то вбок. Пунктир смертей поблизости пролег, и снова тьма, бушующая высь, и вновь блестит поток огнистых ниток, разверзлись тучи, в небеса впились ножи прожекторов и острия зениток. Ревут моторы, аж гогочут, так, что содрогаются хрящи дюраля в кабине нашей. Спазмы горло сжали. Тюки и ящики сползают в хвост, во мрак. Вдруг различила средь сплошного гула я облегченный возглас бортстрелка, и тишину опасную вдохнула, и поняла, что цель уже близка. Еще под нами всплески огнепада тревожно освещали горизонт. Вошел пилот, квадратик шоколада погрыз, сказал: «Перелетели фронт». И вновь плафонов синий свет мертвящий. Павло у парашюта. И, как сыч, в глухом углу, облокотясь на ящик, насупился Иван Фомич. О чем он размышляет этой ночью, уйдя в себя и сторонясь людей, один в своем душевном худосочье и в одинокой мрачности своей? «Совсем девчонка, но не разгадаю ее души, никак не разберу: измучена она? иль просто злая? Иль с нами лживую ведет игру? Начальству я уже давал советы не рисковать и повторю опять: поосторожней с барышнею этой, есть основанья ей не доверять. Каких причин таинственная сила ее в полет сумела снарядить? Иль оправдать отца она решила, иль нам изменой черной отплатить? Фамилию отца, конечно, скрыла. Под материнским именем она обманно в ополчение вступила. Анкета, мягко скажем, неполна. Я фальшь открыл — и сразу к генералу: мол, так и так, вот что известно нам. Напрасно! Не прислушавшись к сигналу, он проводить ее приехал сам. Что ж, доверяйте, дорого доверье вам станет — слишком зыбок ваш расчет, но мы посмотрим, как вас припечет и как у вас повыдергают перья, когда она к фашистам утечет!..» Его терзал, давил и тряс угар былого зла, бывает так: огонь погас, но больно жжет зола. По углям босиком пройду, пройду беду, пройду сквозь тьму и свой солдатский хлеб приму, как все, в одном ряду. Идти вперед, идти вперед, вперед и напрямик, хоть даже в этот самолет тот злой угар проник. Нет, не согнет меня беда и не собьет с пути, я знаю, как, зачем, куда судьбу свою нести. Вдруг вижу, будто наяву, как тянется издалека, сюда, в кабины синеву, упрямой памяти рука, в горсти подносит жизнь мою, чтобы напиться я могла, и я захлебываюсь, пью густую смесь добра и зла. Настой замешан на слезах, в нем солнце, смех, и сталь, и звезды в маминых глазах, и темная печаль, и неизведанная даль… Но надо жить, но надо жить. И маму увели в тюрьму, но не удастся никому нас с ней разъединить! Жила я у учительницы школьной. А после — детский дом, девятый класс. Не надо лучше вспоминать, как больно мне было думать о себе, о нас. Письмо от мамы в скомканном конверте. «Откуда?» — спрашивал директор сам. «Ну что ж, хотите проверять — проверьте, но никому я боли не отдам». Жизнь всё ж богата не одною болью, весна, и труд, и песни в ней звучат, и гомон на площадке волейбольной, и увлеченья хлопцев и девчат. Павло, наш комсомольский секретарь, нередко с немой поддержкой мне в глаза глядел, неловко помогал надеть жакетку и убегал — мол, столько важных дел! На память об отце был парк весенний. Там наша с Павлом началась весна. И вот июнь. Мы едем в воскресенье всем классом на пруды Люботина. Обратный путь: венки и шум в вагоне. Мы пели. Так смешил меня Павло. Вдруг страшное молчанье на перроне, и непонятно, что произошло. Навек запомню тот суровый час: вот громкоговоритель — черный конус, вокруг толпа, и чей-то строгий голос роняет медленную тяжесть фраз. Когда же стали расходиться люди, они все были те — и уж не те, а всё, что с ними и со мною будет, непобедимо в чистой правоте. Они идут… Ужели в их колоннах я не нужна, меня отринут вновь? Их лозунги, шеренги и знамена — моя судьба, и плоть моя, и кровь. Ужель я негодн аи неугодна и пригодиться б мой порыв не мог? Они идут… И стал их путь сегодня трудней и горше всех людских дорог. Речь третьего июля: «Братья, сестры! Друзья!» Он так впервые нас назвал. Ему ответить мне совсем не просто: я дочь того, кто за решеткой пал. Смерть коммуниста — общая утрата в непримиримой схватке двух миров. Я заменю погибшего солдата, пусть будет путь мой сложен и суров. Я слышу: «Братья, сестры!» Что отвечу? Как назовусь теперь я? Дочка? Чья? Честь моего отца зовет опасностям навстречу — будь эстафетой правды, жизнь моя. Дочь коммуниста, я в строю шагаю и верность докажу судьбой своей, я не прерву, не посрамлю и не сломаю путь моего отца, пути его детей. И вот наш класс в дверях военкомата — мы просим всех нас в армию забрать, но отобрали только хлопцев пять, а остальным: шагай домой, ребята! Почувствовав себя полулюдьми, мы поняли — сдаваться не годится, и всё ж на курсы записались мы, что назывались курсами радистов. Там властвовал Иван Фомич. Сверял бумаги, заявления, анкеты и в сотый раз вопросы повторял: кто дед? отец? кто ты? родился где ты? Он был на страже, сумрачно глядел, прознав про нас, что мы не знали сами. Листки коротких жизнеописаний он подшивал в глухие папки дел. Бумаги разобрав, решили разом курсантами зачислить весь наш класс, лишь я недооформлена приказом, последним на меня пришел приказ. На заявлении моем несмело Иван Фомич поставил личный гриф. Недоучилась я радиоделу: озноб и жар меня свалили — тиф. Еще в одну пришлось попасть беду. Два месяца на скомканной подушке, на кривоногой ветхой раскладушке металась я в тревоге и бреду; и вот бреду по улицам пустынным, острижена, как мальчик, и слаба. До курсов путь таким казался длинным, но там мой долг, товарищи, судьба. Рванула дверь, так, что крючок долой, навстречу тишина — страшнее грома, мне сквозняком под ноги помело окурки и солому. Плакаты, схемы — кучею в углу, застыли на доске тире и точки, без переплетов книги на полу, верньеров эбонитные кружочки. Какая неживая тишина! И я одна стою в немом просторе поспешно брошенных аудиторий… Где наши курсы? Я стою одна. Уехали, предупредить забыли? С собой не взяли? Павел! Как же ты? Не закричать! Не рухнуть, обессилев. Уйти из Харькова, из душной пустоты. На площади пусто и страшно. Как траура черные ленты — узоры легли на асфальте — как черные ленты венков. Видать, здесь сжигали поспешно архивные документы, и ветер осенний уносит обрывки обугленных слов. Безлюдье печальных кварталов, горчайший дымок листопада… Как рокот далеких орудий, доносится яростный рев, но он долетает не с фронта — с разбитых аллей зоосада: уже третий день умирает голодный, израненный лев. Безмолвие это не тише ударов, громов и обвалов, горячего лязга зениток, осколков, упавших во двор. Разрыв отражается ало в зеркальной стене пьедестала, откуда великий Шевченко свой гневный ведет разговор. Шуршанье галош стариковских. Патруль. Прозвенели подковки. Дома и прохожие смотрят пустыми глазами беды. Сижу на скамейке у мертвой автобусной остановки, выискиваю в сознанье последней надежды следы. «Оксано! — меня окликают.— Оксано, ах, как же я рада!» Дрожащие руки Марийки. В веселом платочке она. «Осталась? Теперь уже скоро! Бегут они! Так им и надо! Я им ничего не забуду, за всё рассчитаюсь сполна!» Марийкины темные очи. Марийкины влажные губы, но как-то она изменилась. Ты раньше такой не была! Отпрянула я, и тревога мне в душу ударила грубо, и словно глубокая пропасть мгновенно меж нами легла. «Я слушаю радио… Вермахт. Культура. Берлин. Европейцы. Боишься? Объявимся вместе. Ведь обе мы — жертвы Чека…» На желтой песчаной аллее стою я с разгневанным сердцем. Ударю! До боли, до крика моя размахнулась рука. Ударю! Прочь с нашей дороги, не то придушу тебя, шлюха! Вот так и случилось, что в жизни впервые мне встретился враг. Глаза по-кошачьи погасли. «Прочь, дрянь», — приказала я глухо. Исчезла… В ту ночь меня вывел за город знакомый овраг. Задымлены дали. Забиты дороги. У каждого дома война на пороге. Поля пепеля, запылали стога. Привалы. Бомбежки. Проклятья. Тревоги. Побиты, стернею исколоты ноги. Вода и надежда, как хлеб, дорога. Над степью — колючие крылья врага. Донетчина. Стынет в болотах куга. Нет сил продвигаться. Лишь верность в залоге. Еще два шага… И еще два шага… Где наших догнала я? Где-то за тихим Осколом. Смущен и растерян, стоял предо мною Павло. Ушел на собранье. Вернулся ко мне с протоколом: я снова зачислена. Все-таки мне повезло! Крутнулись верньеры. Зеленый глазок по привычке мигнул. И взметнулись антенны, и сразу пошла цокотня, перестук, перезвон, позывных перекличка. Пульс морзянки прерывистый — вот он, в руках у меня. Будь направлена к цели, точна, непреклонна, как выстрел! И научишься ты, как народный пароль понимать, речь, зажатую в шифры, условные знаки и числа диверсантских коротких депеш, партизанских команд. Мчатся точки, тире, мчатся точки, тире, словно искры, и взрывается вдруг штаб СС на Холодной горе. Это бьют по врагу худощавые руки радистки искрометным ключом своим: точка, тире, точка, точка, тире. И порою мне кажется, будто, морзянкою стали под моею рукою все звуки на нашей земле: и негромкая песенка Павла с оттенком печали, и блуждающий голос моторов в заснеженной мгле. Различают их точно: сперва вдох, глубокий, протяжный, после — выдох короткий, как точка, как искра в ночи. Может, мне не по силам дорога отважных? Это лишний вопрос? Отмет иего. Лучше молчи. Будь что будет. Прижму к парашюту спокойную руку, буду слушать себя, свое сердце, свой крохотный свет. Я недаром прошла эту школу, науку и муку — есть что вспомнить! И есть что забыть на путях этих лет. Лежит мое тело в десантской тужурке, в ушанке, на пачках патронов и тола, во всем снаряженье, сотрясается пульсом, отмеченным в четкой морзянке, и над всею землею короткие волны от него начинают движенье. Когда б собрать в единый пункт, в единый центр, в единый узел мечты, порывы, думы, чувства, сны, они бы опустились тяжким грузом на дно непостижимой глубины, но выбираю направленье верно, я — как магнитной стрелки острие в том компасе, где клеточки и нервы — дочернее стремление мое. Я верю. Я предчувствую, я знаю, что позывные на моей волне вдруг отзовутся из-за гор Алтая, как скорбный крик, понятный только мне. Я пальцами упрямо выбиваю сигналы сердца, знавшего беду, прислушиваюсь, тихо повторяю: «Прием… прием…» — и вновь ответа жду, и вновь стучусь в ворота буревые, туда, в Сибирь, где снег, лесоповал, ни горы, ни тайга, ни часовые не остановят позывной сигнал. Выстукиваю азбукою Морзе тире и точки в яростном ряду, в невероятном напряженье мозга за тыщи верст я разговор веду. Сигналю: «Мамо!» Вновь тире и точки. Сигналю: «Мамо, мамо, мамо, ма… Ты слышишь? Слышишь, мамо, голос дочки? Ее дорога, как твоя, пряма. Вот парашют мой. Он уложен точно. Вот люк. За ним — круженье, вьюга, тьма, а может, смерть. Тире, тире и точка… Меня ты видишь? Мамо! Мамо! Мамо! Скорей ответь!» Прием, прием, прием. И кажется: сейчас в душе упрямой, в накале чувств, в прозрении своем я вижу маму: облик, брови, очи — они печально светят вдалеке. Сутулы плечи в стеганке рабочей, седая голова ее в платке; она в стекле заснеженном оконном зарю увидела — светает там. Она мне руку протянула. Шрам змеится больно на ее ладони. Она зовет меня, как в детстве: «Доню, вставай, пора уж на работу нам». Пора! И я очнулась… На сиденье заерзал вдруг Иван Фомич. Павло как будто сбрасывает с плеч тепло и медленную тягость пробужденья. В дверях механик открутил болты. Команда: «Приготовиться!» Как искра, неотвратимое подходит быстро. Нет больше ни забот, ни суеты, лишь я. Одна. Вдали, в Сибири ты, здесь Павел на пороге темноты. Пусти его вперед. Он прыгнет первым. Потом и я. Иван Фомич за мной. Пора! Пора! Вступаем в бой теперь мы, несется по кабине вихрь сквозной. Мороз мгновенно леденит лицо. Вперед! Как трудно к люку подойти, как давит плечи ранец. Где кольцо? Считай, считай спокойно до пяти. Павло пригнулся. Три. Четыре. Пять. Паденье. Пропасть. Край. Не отступать! Тут кто-то подтолкнул меня: «Пошла!» В душе сгорело прошлое дотла. Прыжок. Паденье головою вниз, на острие морозном мир повис, рвет на куски, ломает позвоночник, испытывает н асмерть, на разрыв, порывистая буря этой ночи сжимает, мнет, скрутив и раскрутив; я разметалась, сердце, ноги, руки, сто рук, сто ног, сто тел, и тяжеленный вал мгновенной муки меня захлестывает в темноте; хлопок и гром — округлый выстрел, рывок, и треск, и встряска, тишина в глубинах жизни или в спазмах быстрых, в глыбастых облаках отражена. Судьбу мою подбрасывает круто звенящих строп натянутый удар, и тенью закачался полушар раскрывшегося парашюта. Всем телом спружинив, я слышу, как шелк его плещет меж черною мглой наверху и простертой внизу темнотой, и справа и слева она непроглядно зловеща, бездонна, бездомна, бескрайна своей пустотой, и я одиноко качаюсь на стропах, как будто забыта меж черною мглой наверху и простертой внизу темнотой, как на паутинках, под плотным клочком парашюта; бессильно вращаюсь, как кокон, в метели густой, подхвачена вихрем, как малый листок мирозданья, плыву по безмолвной метели, над бездной вишу, по зову отца и народа иду на заданье, не дрогну, не сдамся, покуда живу и дышу; меня не ладонь парашюта, не эти холщовые лямки несут на весу, от опасностей первых прикрыв, как бомба, тяжелое тело ночной диверсантки, мой гнев, моя клятва, души непреклонный порыв прикрыты ладонью, большой материнской ладонью, и нежной, и грубой, морщинками резко изрытой, со мною твое беспокойство, бесстрашье, бессонье, над грозной землей осторожно меня пронеси ты, ладонь миллионов, землею и сталью натружена, задымлена порохом, пламенем мечена, в моем испытанье вручишь ты мне силу и мужество, не дашь мне погибнуть на черных снегах Задонетчины; могучие, теплые, добрые руки народа, ошпарены стужей сурового нашего времени, несут осторожно меня по волнам небосвода меж тьмою и тьмою, в падении, в вольном парении, ладони людей мне помогут на землю спуститься, горячих сердец никакая метель не остудит, я масса, я сила, я жизни великой частица. Борюсь! Побеждаю! Народ мой! Товарищи! Люди! 1964 Перевод Е. Долматовского

177–180. ЧЕТЫРЕ РАССКАЗА О НАДЕЖДЕ

Вариации на тему Р.-М. Рильке

Более полувека тому назад, находясь со своим театром в Умани, Лесь Курбас читал мне и прозу и стихи Райнера Мариа Рильке, останавливая мое внимание на той новелле из «Историй про бога», в которой рассказано об украинской степи и о песне старого кобзаря.

Рильке написал свою украинскую новеллу после двух странствий по России в 1899 и 1900 годах. На Украине он был во время второго путешествия, посетив Киев, Полтаву, Харьков. Для Рильке эти путешествия имели огромное значение. Он знал историю Украины и об Украине говорил не только в «Историях про бога», но и в нескольких своих поэтических произведениях. С удивительной проникновенностью перевел он в одной из «Историй про бога» — в «Песне про правду» — старинную украинскую народную притчу о правде и кривде, ярко раскрыв ее глубокое социальное и моральное содержание.

Вот так толкуя для себя содержание произведения Рильке, я решился написать свои вариации на его тему поисков человеком жизнеутверждающей надежды. Эта тема является лейтмотивом упомянутой выше новеллы о старом кобзаре, и мне хотелось отделить от нее те религиозные, богоискательские обертоны, какие придавал ей поэт. Если высокое естество человека и называть условно «божественностью», то она — лишь в человеческом, в самой высшей мере человеческого, в человеческой общности коллектива, класса, народа.

Взяв в качестве сюжета для первой вариации украинскую новеллу Рильке, я вынужден кое-что в ней изменить, однако к рильковскому рассказу наиболее близка все-таки первая вариация. В других трех с творчеством Рильке связана только тема, трактованная мною так, как, мне кажется, ее должен трактовать человек, желающий своим словом служить утверждению позиций социалистического гуманизма. Сюжет второй вариации — смерть народного художника в буржуазно-феодальных условиях Грузии 1918 года, в период господства там меньшевистско-националистического правительства. Биография прославленного Нико Пиросманашвили послужила мне здесь основой. Третья вариация — завершающие дни Великой Отечественной войны, когда советские войска добивали гитлеровскую армию уже на немецкой земле. И последняя — на материале современной Сицилии, юга Италии, где ныне ведется напряженная и острая борьба между силами реакции, мракобесия, суеверия и силами живыми, народными, коммунистическими.