Стихотворения и поэмы

Бажан Микола

158. «В себе самом, как в келье затхлой, замыкаться…»

В себе самом, как в келье затхлой, замыкаться, Встреч избегать, и веских слов бояться, И дряхлость мыслей волочить уныло, Как тень за тенью, следом за собой? Ужель вот так ты будешь за судьбой Брести, тащиться дальше через силу? Ужель приснилось? Померещилось? Почудилось? Теперь истаяло, зачахло, улетучилось? Ужель бесследно канет в забытье И знать не будешь, где чужое, где твое? Иль только грезится? Во сне воображается, Где побывал, где был и видел то, чем жил? И, как немой слепец, забвенье приближается Тайком на склоне дней и на исходе сил. Гони его, кляни, голодного, усердного, Пусть память занесет над ним свои бичи, Чтоб прожитого здесь, неверного и верного, Тебе не позабыть, — вставай, взывай, кричи! 1979 Перевод Ю. Мориц

159. ШЕПОТ

…К своим душевным шепотам заветным Приникни чутким слухом и поймешь — Из памяти, чья глубь грузнее грозных нош, Ничто, ничто не возвращается в ответ нам, Лишь эха позднего изменчивая дрожь. Дрожащий отзвук голосов, умолкших ранее, Тень отлетевших ранее теней, Дрожащий отблеск прежнего сияния, Летучий пепел вымерших огней. Глухой пустырь окаменелой старости. Беги, душа, чтоб ты опять могла Увидеть, как воскреснет свежесть радости На пастбище, истоптанном дотла. Так мало нужно для ростков счастливости — Роса и солнце в голубом ковше. Напейся всласть, воспрянь, чтоб радость вынести В

последний путь, назначенный душе. Глубь сердца слушай, словно глубь колодца,— Еще звенит ли там живой ручей? А грянет тишь — замри, пускай начнется Мгновенье вечной тишины твоей. 1979 Перевод Ю. Мориц

160. БЕЛЫЙ ЦВЕТ ШИПОВНИКА

Памяти Всеволода Иванова Сияет снова куст — цветет шиповник белый, Когда-то привезенный мне из Подмосковья. Его лучистостью украинской согрело. Я радуюсь красе, не налюбуюсь вновь я Подарком друга, — он так гордо смотрит: «Здесь я» Как драгоценности, несет бутонов кисти. В нем запах теплых роз, и дышат летом листья, И светятся соцветья, как созвездья, И трепет пчел звучит, как благовестный хор. Шиповник весь гудит торжественным хоралом. Он — словно белый храм. Перед его порталом Стою задумавшись. И вспомнил я собор, Что с другом видел я над Нерлею-рекою,— К нему мы подошли. И смолкли мы вдвоем. Воспоминания нахлынули волною, И прошлое меня овеяло крылом. Нет, мне не позабыть тот храм неповторимый, Те дни блаженные, луга в узорах те, И чистый небосклон, и свет, кругом струимый. Сиянье высилось в прекрасной простоте. Цветку шиповника виссон подобен белый Пречистых светлых стен. Священный этот храм Встал, как порыв души, безудержный и смелый, Поднявшись к высоте, к бездонным небесам. Мой друг, как хорошо он эти знал порывы, Боль горьких неудач и триумфальный взлет. Всё знал, и бушевал, и поседел, но живы Года тревожные трудов, забот, невзгод. То северный был храм. Прохладен и неярок, Вздымался он в простом и точном ритме линий. С каким достоинством и благородством арок Он высился на ткани неба синей! И серебрился блеск, такой же, как на храме, На жемчуге реки, на волнах этих вод. Торжественен и строг над Нерлею встает Преславный храм. Над лугом перед нами Он гордо высится, красой нас покоряя,— Тот храм, воздвигнутый на похвалу векам. Благоговейно мы вступили в древний храм — В храм, переполненный молчанием — до края. Мой друг вошел и стал. Его пытливый взор Прикован к фризам, где видны изображенья Суровых воинов, готовых для сраженья, И дев таинственных. Потряс его собор. В тимпанах стиснуты, сплетались молчаливо Крутые контуры одетых камнем мифов, Орлов крылатых спор и схватки грозных грифов. Узлы тяжелые растений, их извивы. И в мощи образов, в торжественности строгой Славянский светлый свет тогда открылся нам, И стала радостным спокойствием тревога. Шиповник белый цвел. Сиял нам белый храм. 1979 Перевод Вяч. Иванова

161. ЕГО ГЛАЗА

Глазами в глаза он глядит постоянно Мне в самую душу, прищурясь немного, Глазами, которыми полно и строго Эпохи до самых глубин осиянны. Глазами, которыми он без ошибки Сквозь время, пространство и фата-морганы Провидит мгновенья решающей сшибки, Мгновения судорог, взрыва вулкана. Но даже когда горизонт опояской Огня охватило зловеще и жутко, Сияли они теплотою и лаской От смеха ребячьего, песни и шутки. И вечность они измеряли, и атом Могли отобрать, и пронзить непроглядность, И видели творческой силы громадность В приливах аккордов «Апассионаты». И света не скрыли осевшие веки, В бессмертье своем через годы и версты Они испытуют и будут вовеки Испытывать жестко, решительно, просто. И пусть твоя суть будет им отворима, Ты ими поверишь души своей недра, И правда во всей своей сложности щедрой Тебе отворится, едина и зрима. Тогда в твоем сердце не будет чулана Для злобы мещанской, для рваческой спеси, Развеются напрочь, уйдут, как с туманом, Точащие дух смертоносные смеси. И ты ощутишь себя силой живейшей, Лишь ленинский шаг для себя допуская. Ведь в ленинском слове — весь путь твой дальнейший, Ведь в ленинском взоре — вся зоркость людская. 1980 Перевод Ал. Ал. Щербакова

162. ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

Хрустящим золотом вечернего мороза Покрыты ветки в вышине хрустальной. На сердце — звонко и чуть-чуть печально, Как после синего прозрачного наркоза. Симптомы светлые выздоровленья, Идут желанья, мысли мерным ходом, Лечусь питьем от переутомленья — Настоянным на хвое кислородом. И так они певучи и зовущи, Аллеи эти ветровея, стужи, Старинные целительные пущи, Где пост и песня врачевали души. И ныне, песни моего народа, Как кислород, вы лечите недуги, Сливая человека и природу В гармонии могущественном духе. И я, шагая, всё о вас загадываю, И знаю, нет, не пошатнусь, а выстою, Вновь укрепленный вашею отрадою, Красою вашею, бессмертною и чистою. Декабрь 1980 Перевод П. Жура

163. ЗА ШАГОМ ШАГ

За шагом шаг назад по тропочке судьбы Бреду в былую жизнь. А что же там, вдали? Я вижу грани гор, и трубы, и столбы, И огонек в степи, и рытвины земли,— И всё, что помнится, я вижу то ль во сне, То ль наяву, то в непрестанной суете. И всё, что чудится, — всё это обо мне. Воспоминания толпятся за спиной И следом тащатся и шепчут вперебив Про всё, что сталось и что станется со мной, Беззвучный шепот их и страшен, и правдив. Стенанья тихие на кладбищах утрат, Копанья в пепелищах старины… Они кричат, лишь памяти верны, Пока в былую даль бреду назад. Так жизненной стезей в минувшее иду. Дни через душу мчат, как отсветы зарниц. И вот я вижу даль, багряных лет гряду, Накаты гневных толп, и сотни тысяч лиц, И каждое лицо, мелькнувшее в пути, Как наяву и как в упор почти. Всё помню наизусть и всех наперечет, Как знал их дум и слов тревожно-строгий лад. Весь мир запомнил я до черточки и вот По жизненной стезе с трудом бреду назад. И мне бы навзничь пасть да так, чтобы рука Бессильная скребла дорожный жаркий прах, Да так, чтоб жажда жить, сильна и высока, Перемогала боль, отвергла воли крах. Увы, не падаю, хоть спотыкаюсь я. Стремлений внутренних незримая струя Меня подхватывает властно и несет Сквозь прожитое всё, сквозь отжитое всё, Сквозь дали дум и дел, сквозь радость и тоску, Сквозь красоту и жуть, сквозь вечное и вздор, Сквозь всё, чего пришлось хлебнуть мне на веку, Сквозь дым и гарь войны, сквозь выстрелы в упор. О толпы памяти, ломитесь в грудь мою! О очи памяти, как трепетен ваш свет — Он озарит на миг всё то, на чем стою,— И морок росстаней и междуречий бред. О, память, за которую плачу, О, путь назад на вспышки глаз и слов. Ослепну я, но лица различу, Оглохну, но расслышу слабый зов И в суете хлопот, и в толкотне досад, Пока бреду по жизни я, суров, На сполохи минувшего, назад. Тропы я не утрачу ни на миг, Не пошатнусь и не паду я ниц… О, незабвенные черты родимых лиц, О, лик надежды — века строгий лик. 1982 Перевод В. Максимова

164. ФОНТАН

Вот радуга горит в струе фонтана. Мой взгляд сияньем капелек омыт. Зеленая, желта она, багряна, Как струны арфы, блещет и дрожит. Дрожанье вод, звучанье водомета. Щедра и звучна яркая струя. И, вслушиваясь в шум ее полета, Как музыке, застыв, внимаю я. Блестящий танец в темной гуще сада, Его дриад игривый хоровод. О, музыка, чудесная прохлада Размаянных, прозрачнотканых вод! Ритмичный плеск крылатых легких ножек По светлой зыби плеса узнаю. Сиянья лик в сверкании сережек Улыбку дарит кроткую свою, Свой талисман, свой лучик амулета, Надежды знак, идущий от воды. Ужель и впрямь он — вещая примета? Ужель и впрямь ей верить можешь ты? Ужель под эти радужные своды, Не зная страха, весело шагнешь, В сплетенье струй, лучей и позолоты Благую весть счастливую прочтешь? Поверь же им, сиянию и чуду! То — знаменье, ужель солжет оно? Нет, вновь и вновь его читать я буду, Как я читал его давным-давно. 1983 Перевод А. Кушнера

165. ЗВОН ЛАНДЫША

Как плавно и чисто струится арпеджио Тех белых, малюсеньких ноток, качанье Былинок от ветра дыхания свежего, Фарфоровых светлых звоночков касанье. Семь ноток — финальные ландышей звоны, Прощание сладкое их семизвучное, Напев их свирельный, слегка приглушенный, Цветение грусти, с весной неразлучное. О чудо-побеги отрады и жалости, Бокальчики ваши вы мне наклоните, Напитком целебным от горькой усталости Из белого кубка меня освежите. Хоть каплей! Росинкою! С неутолимостью! Пусть добрым страданьем желанье тревожит. Пусть вечная жажда твоей одержимости Всё лучшее в сердце разбудит и множит. Прощанье. Вздыханье. Цветка колыхание. Мелькнет и растает. Ужели прощанье! Последнего ли аромата дыхание С последней ли лаской весны расставанье? 1983 Перевод П. Жура

166. ПРОЩАНИЕ

Твоя рука приветно и тревожно Метнулась из вагонного окна. Восстановить словами невозможно, Что на прощанье молвила она. Любимая, я знаю! Вслед за дымом, За поездом так много слов неслось, Так много слов, не сказанных любимой, Которых слышать мне не довелось. Я знаю, знаю: в каждом расставанье Есть боль неповторимая всегда, Как будто то — последнее свиданье И новых встреч не будет никогда. А вспомнишь про нее — еще печальней. Не в силах ты помочь в ее судьбе: Ни в хлопотах на пересадке дальней И ни в мечтах, неведомых тебе. Любимая! Ты женскою душою Издалека умеешь угадать Мой крик души, волнение большое, Такое, что ничем не передать. И пусть померкнет небо голубое — С перрона не уйду и, глядя вдаль, Я буду разговаривать с тобою, Чтобы унять свою тоску-печаль. Мои ладони запах сохранили Твоих духов, что на руки лила, И на подушках, что сердца роднили, Еще найду тень твоего тепла. И, вспоминая, этой самой тенью Я буду жить и ждать до сентября, Пока в холодном сумраке осеннем Окно вагона не вернет тебя. И вновь увижу взмах руки любимой, В глазах воскреснет шляпки строгий вид. И туфельки. Их шаг неповторимый, Такой родной, до слуха долетит. Я жду тебя! Пусть застучит знакомо По комнатам веселый каблучок. И вот тогда в тиши родного дома Признаюсь в том, в чем не успел, не мог. О том скажу, что следом за тобою Летело вдаль сквозь паровозный дым. Когда судьба сливается с судьбою, Мир гармоничен и неизмерим. Перевод А. Чепурова

ПОЭМЫ

167. СМЕРТЬ ГАМЛЕТА

Я знаю вас, Гамлета, сноба двуличного. Я знаю ваш старый издерганный грим, Любую гримасу актера трагичного, Весь будничный ваш и нехитрый режим: Живя на мансарде, гуляя по дворику, Сопите в ночи за старинным бюро, По желтому черепу бедного Йорика Чертит вензеля неживое перо; О мудрости тайной толкуете, бродите, Чужой Эльсинор — это ваша земля, И пьете на память о давнем прародиче Капли датского короля. Вот всё, что осталось у вас королевского: Ведь не раскошелишься, если в долгах, И часто является тень Достоевского, Гостит и гостит, по ночам напугав; Приходит, грозится и мучит жестоко, Чтоб зря не мудрили вы — «быть иль не быть?..». Но легче вцепиться вам в собственный локоть, Чем твердой ногой на дорогу ступить… Двоишься, горюешь, загадками даришь, Охваченный трансом проблем и кручин, И слышишь, как кто-то промолвил: «Товарищ!» И слышишь, как шепчет другой: «Господин!» И Гамлет очнется, попробует здраво Ответить на это и то. Всмотритесь, пожалуйста, — слева и справа В двоякое это лицо. Не верьте ему! Не давайте Гамлетику Таить между фразы и поз Двуязыкую ту гомилетику, Его раздвоенья психоз. Двойник! Раздвоение! Призрак романтики! Пустые блужданья раздвоенных душ! Такой романтизм, запредельный туман такой, Как падаль, смердит почему ж? Доказано ясно: двуликие Янусы В былое глядятся, косить перестав, И манна надземности, манна гуманности Химический свой изменила состав. Наукой давно это званье прочитано, Небесный подарок на слух и на вид. Сегодня, как герцогский титул, звучит оно: Дихлордиэтилсульфид. Вот — пища мессий, Моисеева манна С подливкой из хлора или мышьяка. Моисей! И Мессия! И Цезарь! Осанна! И — черным крестом бомбовоз в облака. Другой у романтики вид и повадка — Вид бравого унтера. Странно, когда В шкафу у кого-нибудь, словно крылатка, Двойник старомодный пылится года. Откуда досуг и откуда терпенье? К лицу ли кому-нибудь ветошь отца? Бредет Достоевский по Западу тенью, Царапает ногтем двойные сердца. И люди выходят из раковин славных, Из чириев злобы, безделья и мук: И сын генеральский, и гетманский правнук, И прусского юнкера выродок-внук Встают в униформе на окрик и стук. Ступайте, ищите Алеш Карамазовых В святых легионах, в муштре и строю, Когда они в масках противогазовых Фильтруют блаженную душу свою. Резина раздулась, и хобот — в одышке, И дует Исус респиратору в зад. И кажется, князь — христианнейший Мышкин — И тот подтянулся, как бравый солдат! Значит, гнусавый, и вас таки Завлекли просветители те — И выросли хвостики свастики На вашем смиренном кресте! И, лихо намуслив холеные усики И наглые личики выпятив в глянце, Безумствуют черногвардейцы, исусики, Прозелиты святой сигуранцы. А Гамлет колеблется? Все церемонии Отброшены в мире таком. Принц Дании! Слышите? Принц Солдафонии Зовет вас к себе денщиком! Забиться ли в башню надземную Гамлету? В углу притаиться и прочь — ни на пядь! Сегодня развязка трагедии впрямь не та, Довольно вам руки ломать и стонать, Ведь в башне той — снайперов черных засада, В той башне, где рифмы из кости слоновой. И рифмы умеют стрелять, если надо. В кого они метят? За Гамлетом слово. Там с контрразведчиком рядом поэтики Стоят — крестоносцы святого полка, Пройдя сокращенные курсы эстетики Погромов Петлюры, расправ Колчака. За горло ее, как убийцу, — беспечность Гуманных, коварных отравленных слов! Одна настоящая есть человечность — В ленинской правде последних боев. Меж новым и старым — все разведены мосты. Разъят на два лагеря век. Смерть черному Гамлету, принцу Терпимости, Чтоб в боях родился человек! На место в бою — не вслепую брести, А твердо к нему идти: Учиться у класса любви и ненависти, Учиться у класса расти. Стань вровень с другими, простыми бойцами, Где каждый привычный к боям рудокоп Научит — противника мерить глазами. Научит — противнику целиться в лоб. 1932 Перевод П. Антокольского