Стихотворения и поэмы

Бажан Микола

148. «Нет, верю я, что снова поднесу…»

Нет, верю я, что снова поднесу К устам бокал, в нем радость обнаружу, Я знаю, знал и буду знать красу, Которая вылечивает душу. О, музыка невозвратимых лет, Я помню ту тенистую аллею И снов и дней давно минувший свет, Забыть любовь я первую не смею, Как земляники терпкий аромат. Как ягод алых спелые кораллы,— Склоняюсь ниц, не мрачен я, а рад, Не в горе, не с печалью запоздалой, А с радостью, что всё до мелочей На весь мой срок, а может быть, и дале Запомнил я: и тьму твоих ночей, И жар, и свет, и тайны, и печали. Сияй, сияй, не гасни, не тускней И в смертный час, на темном перевале. 1944 Перевод А. Кушнера

149. «День ли, ночь — к тебе я простираю руки…»

День ли, ночь — к тебе я простираю руки, О

тебе шепчу я в голубую даль. Тяжело на сердце, тягостно в разлуке, Но уж если любишь, то светла печаль. Надо мною вьются, ходят грусти тени, Как туманчик сизый, голубой дымок. И снует и меркнет в смутном том сплетенье Стих мой о любимой в звуках нежных строк. В тишине приходят к нам воспоминанья С их неуловимым и живым теплом, И тогда — нежнее, горячей дыханье, И душа, как птица, клонится крылом. Всё тянусь к тебе я. Ты — очарованье, Жизни дар бесценный, — говорю, любя. Пусть наполнит душу грустное молчанье. Всё тянусь к тебе я. Я люблю тебя. 1957 Перевод А. Чепурова

150. ПУТЕШЕСТВИЕ В ЛИТВУ

Литва, ведь ты моих прапрадедов отчизна! Ты, как здоровья ключ, вблизи, за поворотом. Пусть я уже седой, на праздник, не на тризну, Пришел, чтоб в вильнюсские постучать ворота. В глубинах чувств, в тревожной тайне генов И ныне слышу плеск литовских плавных рек, Напевы давних дайн, их трепет сокровенный, Как руны вписаны в сознание навек. Где пращур складывал свои латынью оды, Где нам с любимою был слышен первый гром, Что стал великих гроз предвестником потом, Твоей там стал я частью жизни и природы, К мечте сегодняшней приблизясь, к старине. Слова минувшего Литвы — знакомы мне Как пробужденье снов, нашептывание визы, Как песнь певца в льняной пречистой ризе Под дубом Вилии над золотым огнем. Моя любимая! С тобой еще пройдем Вдоль тех дубов, костров, в краю чудесных дайн, В даль жизнестойких снов, невыявленных тайн, И мудрый Вайделот, на удивленья радость, Нас встретит сызнова на дедовской тропе И, ясновидца взгляд направивший к тебе, Хотя он слеп, нас спросит: «Quo vadis?» [80] В стих Вилии, что порожден стихией, Взыскательный, и всё ж не странный, не чужой, Я вслушаюсь, чтобы жмудину над тропой Ответ звучал мой тихий: «Scio, wiam». [81] Вторая половина 1950-х годов Перевод Вс. Азарова

80

«Куда идешь?» (лат.). — Ред.

81

«Я знаю путь.» (лат.). — Ред.

151. ВОСХОЖДЕНИЕ НА ЗЕДАЗЕНИ [82]

Ираклию Абашидзе

Ты шел осенним лесом в Зедазени, Прижав к губам любимый саламури, [83] И в монастырь, чьи стены были хмуры, Вошел, крутые одолев ступени. За нами затворились двери храма, И саламури звук, с веками слитый, Упал цветком на гробовые плиты Владетелей твердыни Сагурамо. От строгих стен нагорного собора, От дедовских могил Гурамишвили Свирели переливы взмыли в горы, Как соколы, что рядом гнезда свили. И каменную митру свил над нами Гранитный купол церкви в Зедазени, Мотивами священных песнопений Дышали мы — стихами и ветрами. А в песнях воспевалась бесконечность Людских дерзаний, солнце и природа, И рокот речи древнего народа, Как волны горных речек, лился в вечность. Язык грузинский в хате над Хоролом Печальным зовом сердце растревожил, Когда Давид, слабея, телом хворым Простерся молча на предсмертном ложе. То было на далекой Украине Давным-давно, в день августа, как этот. Давида, страстотерпца и поэта, Ираклия свирель воспела ныне. Арагви лента, величавость вида, Зловещего предгрозья сполох дальний,— На высях Зедазени в честь Давида Стоял ты с давней песней поминальной. Был год тридцать девятый. Скоро-скоро Ты сменишь нежность, песню саламури, На стих суровый, говорит который Про мужество и подвиг в грозной буре. Ты сам такой — суровости не чуждый, И грустный, и веселый ты, и смелый, Возлюбленный, в семье народов дружной Поэт красы и славы Сакартвело. Между 1980 и 1983 И. Сергеевой

82

Зедазени — гора над селением Сагурамо. На горе монастырь, где похоронены предки Давида Гурамишвили.

83

Саламури — свирель.

152. «На душистом ветерке, что, пролетая…»

На

душистом ветерке, что, пролетая, Подул внезапно, в шелесте шелков, Во всем, где мелочь самая простая Тревожит душу, средь ночных часов, Когда мечтанья не дают покоя, Виденья приплывают издали,— Всегда со мной тепло твое живое, Могучее, как теплота земли. И этих волн приливы и отливы Напоминают вечную игру. Я до конца почувствую, вберу Их каждый вздох и выдох торопливый. Всё существо, вся трепетная сила Моей души охвачены без слов Их ритмами и таинством веков, Что нас с тобой навек соединило. Перевод А. Чепурова

153. ВСПЫШКА СОЗВЕЗДИИ

Ночь осени. Внезапный звездопад. Разящих метеоров рикошеты, И брызги звезд, летящих из Плеяд, И жгучий прах распавшейся кометы. Над нами бездн и бурь круговорот Рождения и гибели круженье, И взрывы сотрясают небосвод… То звездопад иль предостереженье, Чтоб не теряла свой ориентир В пучинах океана мирового Звезда людей — неповторимый мир Единственного разума живого? 1978 Перевод Н. Кондаковой

154. ТИШИНА

Узкой тропинкою в сумерки чащи тихо войду, словно в белый собор,— в этот покой, величаво молчащий, в этот пустынный заснеженный бор. Тропка не вскрикнет, не скрипнет, покуда спят неподвижных сугробов тела. Разве что вспыхнет снегирь красногрудо, снег осыпая касаньем крыла. Тайну молчания вещих мгновений мне ли изведать сегодня сполна? Сладкой истомой лесных наваждений мягко колышет меня тишина. Счастья и горечи переплетенье, все увлечения прожитых дней — в зыбких виденьях, в безмолвном струенье сомнамбулических плавных теней… Глубже вздохни, о былом не жалея, тихо входя по тропинке лесной на бесконечные эти аллеи, в вечность протянутые тишиной. 1978 Перевод Ю. Мезенко

155. «Чебрец и вереск, мшистые холмы…»

Н. Б.

Чебрец и вереск, мшистые холмы, и цепкий дрок, и горечавки нить… С тобою часто отправлялись мы по луговинам киевским бродить. И вновь ступили мы на влажный склон, где вереск протянулся до небес, куда неудержимо испокон плывет-плывет Пуща-Водицкий лес. Ты помнишь? Скоро будет тридцать лет, когда впервые мы пришли с тобой сюда, где стелет вересковый цвет соцветий бледных трепет молодой. Ты наклонилась осторожно. Ты срываешь лиловатый огонек, чтоб пронести хрустящие цветы сквозь дни воспоминаний и дорог. Сияет он, мерцает, не угас цветенья тихий свет, невытоптанный след исхоженных путей и пережитых лет, что памятью теперь освящены для нас. 1978 Перевод Ю. Мезенко

156. «Пусть опаленным ртом еще хоть раз коснусь…»

…Пусть опаленным ртом еще хоть раз коснусь Я животворного, как молодость, настоя Воспоминаний, — эта радость, эта грусть Врачует душу, всё ранимое, живое. Боль сладкая, ты — след невозвратимых лет, Надежд, иллюзий плод неимоверный, Тревожный взлет событий, дней, планет И светлая печаль любови первой. О, юношеских тайн заветный материк. Как плавно ты возник, лишь память захотела; Ты веешь теплотой любви, июля, тела И горьковатым ароматом земляник,— Дышу их россыпью, их горькотой земной И, грусти преисполнившись лучистой, Склоняюсь над пахучею землей. О, этот день блаженный и душистый! Навек запомню я, на жизнь и на потом Твои лучи, и запахи, и сладости. Сияй, искристый, обдавай теплом Меня и в час моей последней радости. 1979 Перевод Ю. Мориц

157.  «Мы столько дорог одолели вдвоем…»

Мы столько дорог одолели вдвоем — Чего не случалось в пути? Тревога и поиск, отвес и подъем, И трудно, и чудно идти. Путем столбовым и окольной межой Мы шли — иногда наугад. Но всё, что собрали, согрели душой,— Сокровище сущее, клад. Крупицу такого утратить нам жаль, Ни щепки не бросим на слом,— Отчаянье, каждая наша печаль, Померкнув, задышит теплом. Мы руки протянем в далекие дни, К теплу пережитой тревоги, И ты мне так радостно скажешь: «Взгляни, Как руки сплелись и дороги». Отчаянья клещи, кинжалы разлук — Никто разрубить бы не смог Сплетение клятвенно сомкнутых рук И пройденных вместе дорог. 1979 Перевод Ю. Мориц