Стихотворения и поэмы

Бажан Микола

3

НАД МОРЕМ

Земля, осыпавшись над шумною водою, Ползет и крошится туда, где целый день Играет волнами под самою скалою Бескрайний блеск огней, морская светотень. Она приходит в стих тревожным, буйным шумом Забытых образов, предчувствий и примет, И вот уж нет конца твоим тревожным думам, И в одиночестве тебе покоя нет. Тут море лишь и ты, тут только ритм и тени, Живой гекзаметр воли, молчанье берегов. А всё вокруг кричит, всё ищет воплощений, Всё жаждет образов, всё просит форм и слов. Ты напряженно ждешь, когда, бушуя снова, Внезапный шквал стиха на душу налетит И принесет с собой чудесный запах слова, И непокорства пыл, и соль былых обид. Ты не удержишь стих, когда он рвется с гневом, Как не излечат боль пылающей души Ни острословие, ни клятвы юным девам, Ни вздохи страстные гаремного паши. Пускай когда-нибудь из шепота «Ekskuz’ы» [61] Поймут твои друзья, что, посланы судьбой, Одни эринии, а не подруги-музы В час одиночества владели здесь тобой. Владели здесь тобой над морем вод свинцовым, Над шумом черных бездн, в тот одинокий час, Когда ты был таким, каким ты был, — суровым Предтечей вещих дел, прославленных не раз. Перевод Н. Заболоцкого

61

«Извинение» (польск.) — название одного из сонетов Мицкевича.

4

ИМПРОВИЗАЦИЯ

Здесь душно и дымно, туманная зала Пропахла духами. В мерцании свеч Гостей разномастных толпа замелькала, И слышится разноязыкая речь. Вот санктпетербуржец пред нежною пани Галантно склонил напомаженный кок; Вот шляхтич проходит в нарядном жупане, Наполнив гостиную скрипом сапог. К нему обратились по-польски — ни слова, Ведь пан говорить по-французски привык. Звучит здесь российский и эллинский говор, Им вторит грузинский гортанный язык. Певуч украинский язык старожила — Потомка свободных степных козаков… Адам утомился от всех языков, Он слушает ночь, опершись о перила, И отзвуки слов Из залы летят, далеки и знакомы: «Хиосский погром… Наварин… Ибрагим…» То греки под кровлею польского дома И спорят и стонут над горем своим. Знакомы Адаму их споры и свары, Но нет — не об этом он думает, нет! Лишь меч Миссолунги, на Кипре пожары, Лишь камни Афинские видит поэт, [62] Лишь подвиг народа, чью славу не может Принизить

никто и никто запятнать, Хоть медлят вожди, презирает вельможа, Изменник продался, бесчинствует тать… Пора расходиться, кончали б скорее! Но новые гости — в раскрытых дверях,— Недавно прибывший корсар из Морей В уборе фригийском на рыжих кудрях, За ним, озираясь пугливо в прихожей, Арап, темнолицый парнишка, стоит. «Взгляните, невольник со мной, чернокожий». — «Весьма миловиден! У турок отбит?..» Хозяйскую речь перебивши нежданно, Поэт обернулся, он сух и суров: «Прощенья прошу у вельможного пана, Позвольте мне высказать несколько слов. Вы, сударь приезжий, ведь были в Элладе? Вы гнет испытали, всю тяжесть его, Вы жизнью готовы пожертвовать ради Свободы отечества своего,— Но вами лишен негритенок свободы — Несчастный мальчишка, сей жалкий трофей! Не могут свободными зваться народы, Рабами зовущие прочих людей…» Молчанье. Корсар, уязвленный обидой, Казалось, поэта готов растерзать. Мицкевич небрежно, волненья не выдав, Откинул со лба темно-русую прядь: «О пани хозяйка, мы вас не слыхали, Пускай вам сегодня милей тишина, Но черная с белым дорожка рояля Так грустно блестит, так безмолвна она,— Пускай же скорей оживет, зарокочет, Как слов быстрина, как грохочущий вал, Ведь слово не может умолкнуть, не хочет, Хотя бы поэт онеметь пожелал. А я… я себе замолчать не позволю. Хочу, чтоб слыхала с тревогой толпа О веке своем, о невольничьей доле, Хочу, чтоб услышал владелец раба! Под пальмовой сенью я хижину вижу, Она и похожа на наши, и нет, В краю, где беда, где болотная жижа, Затерян пространства и времени след. Там в вечность, как волны, бегут поколенья, Сменяясь, как поросли в поле пустом. И вот чернокожее божье творенье Наполнило плачем продымленный дом. Случилось с ним то, что от века случалось: Побои жестокие, жажда и боль. Там к женщине черной дитя прижималось, И матери пот — его первая соль. Ты часто болел, голодал ты не реже,— О детстве несладком и вспомнить не рад. Однажды во мраке пристал к побережью Искатель наживы — заморский фрегат. Жилье запылало, повеяло гарью. Где мать? Где отец? — только огненный шквал. Турецкий купец на алжирском базаре Гроши за худого звереныша дал. Невольником стал, ты в неволе поныне, Ведь тот, кто сорвал оттоманский замок, Кто рушит султанского рабства твердыни, Опять заковать в кандалы тебя смог…» Пришлось говорить по-французски поэту. Всё понял корсар. Он молчал, побледнев, То плащ теребил, то тянулся к стилету, С трудом подавляя вскипающий гнев. Мицкевич стоял неподвижно и прямо. И тут, растолкав изумленных гостей, Приблизился грек, поклонился Адаму И руку ему протянул… Перевод А. Ревича

62

Речь идет о войне греков за независимость против турецкого ига.

5

БУРЯ

Нависли низко туч глухие своды, И, задевая крыльями о них, Несутся чайки. Ропот непогоды Таится в тихих шорохах морских — Зловещий призрак предостереженья… Пора молчанья, сумрака, томленья. Ветрило то спадает вяло с рей, То зло и резко тянет судно к цели. Угрюмы, хриплы выкрики людей, Как выдохи астматика в постели. Будь зорок, кормчий! Ветер кружит тут И поднимает волны Тарханкут. Черна как смоль и словно кровь багряна, Ложится на востоке полоса На плиты волн. Шальная трамонтана, [63] Прорезав даль, нагрянет в полчаса И над залитым пеною баркасом Пойдет плясать своим безумным плясом. И всё свое откроет существо Перед тобою наше Черноморье, И ты его увидишь торжество, Когда оно, бушуя на просторе, Разверзнет недра, яростно трубя, Чтоб испытать над бездною тебя. Закутан в плащ, ты высишься над нею, Прижавшись к мачте, с волн не сводишь глаз. Ветрило рвет и выгибает рею, Свист, словно бич, сечет и бьет баркас. Все вниз спешат, в спокойную каюту, Лишь смелые на вахте в ту минуту. Седой моряк, отважный рулевой, Кричит сквозь ветер: «Сударь, осторожней!» Так вой же, море, яростнее вой! Свое ль, чужое ль, вой еще тревожней! Твоих ветров неумолимый рев Напоминает шум иных боев: Скиталец видит, взявшись за перила И проницая тьму твою до дна, Как вихрь кусок простого полотна Вдруг развернул в мятежное ветрило. Перевод Н. Заболоцкого

63

Трамонтана — северо-восточный ветер.

6

СИМФОНИЯ

Зашелестело в оркестровой яме. Кларнет из мрака вырвался и ввысь По хроматической пронесся гамме, Протрепетал и сразу стих. Сошлись, Освободив от мокрых шарфов шеи, Крикливый люд подмостков и кулис, Смесь гениев, повес и горделивцев, Пропойц, энтузиастов, наглецов. Одесский сброд блестящих несчастливцев, Собравшихся сюда со всех концов,— Беды питомцев, музыки птенцов. Адам, какими занесло ветрами Тебя на торг фиоритур и поз? Тебе ли в суматошном этом храме Забвенье даст заезжий виртуоз? Нет, видно, не развеют скуки смертной Ни одиночество, ни шум концертный. И ты молчишь презрительно: толпа Господ и дам постыла и тупа. Таких, донельзя надоевших, двое, Нахмурившись, глядят в листки программ: «Что мы услышим?» — «Ничего, пустое… Симфонию оркестр сыграет нам. Ее составил Куликовский [64] некий…» — «Кто? Куликовский? Не слыхал вовеки!» — «Но этой вещью, всем наперекор, Дивертисмент откроет дирижер!» Уже колеблет ветер над пюпитром Оранжевое пламя толстых свеч. Взметнулась в освещении нехитром Тень дирижера, острая, как меч. Со стен дощатых сыпалась известка. От пляшущих теней шатало зал Полупустой. Снаружи в зданье хлестко Швырял дождем сорви-гол ова — шквал. И пахло глиной, салом, канифолью, Помадой… От свечей струился чад. Бежать отсюда в степь и по раздолью Брести, — не возвращаться бы назад! И в воздухе не задыхаться кислом Гостиных, классов, театральных лож, И не слыхать намеков с тайным смыслом От барынь вороватых и вельмож. Кричать про муку веры, про утраты! Пускай пространства н емы и мертв ы— Сквозь них прорвутся голоса раскаты. Кричать, кричать — ждать зова из Литвы! Пусть это будет песня свитезянки, Дыханье или плеск родных озер Или надежды призрак, тень беглянки, Такой необходимой с давних пор. Какая даль простерлась между ними, Какой простор необозримый лег! И лишь словами — крыльями тугими — Он победит: осилит глушь дорог, Пустыни безнадежности нагие. И, только бросив песню на Литву, Он успокоит спазмы ностальгии. Той песне нужно, как по волшебству, Нестись через шлагбаумы, рогатки, Через овраги мчаться без оглядки. Измеренная сердцем даль! Она Заклята сплошь и вся застолблена. Минуя станции, столбы, ворота Трактиров, через чащи и болота, Под свист пурги и ямщиков напев Он мчал свою печаль, и боль, и гнев. И вот он доскакал до края тверди, Где в мутный омут канул суходол. В зелено-черной этой круговерти Узор созвездий чуждых он прочел. Узор созвездий… Но они вдруг скрылись? Запахло мятой, веет чебрецом. И крылышки мелодий заискрились Над озера задумчивым лицом. Оно казалось ласковым и чистым, Обличье добрых, милосердных вод… В какую даль иду я за флейтистом? Иль эта даль поет и с ней народ? Девически взлетает голос флейты, И женственную скрипку сон томит. Симфония, как теплый сад, шумит. Не выберешься из густых аллей ты! Они ведут в любовь и сны людей, И, радуясь их облику простому, Ты углубишься в полумрак аллей, В рассыпанную звуками истому. В ней — светлота росы, в ней — синь теней, Густых, как тон виолончели, — в ней Одновременно робость и дерзанье, В ней — твой порыв, ты сам, твое дыханье. Ты — в трелях струнных, в рокоте трубы, Ты — в единенье вольном и счастливом С напевом молодым, жизнелюбивым,— С напевом братства, мужества, борьбы,— С напевом тех, непокоренных, рьяных, Со жгучими отметинами тавр, Певцов бездомных, бардов безымянных. То — их дары… Пронесся лязг литавр. Всё потонуло в медном этом громе, Но схлынула, угомонилась медь, И стала трость эбеновая петь,— Одна на всем притихшем окоеме Душа живая… Отдаленный зов Затрепетал, гурьбой подхвачен юной, И, словно встряхивая сумрак лунный, Послышалось бряцанье бубенцов. Ночь пленяют, разгоняют Быстрых плясок ветерки. Всплески песен, смеха тают На поверхности реки. Утопают, выплывают, Чтоб принять иную стать Жаркий отблеск разливают, Рассыпают дробь опять, Вьют веночек хоровода, Расплетают песни вязь, И звучит напев народа, Вечной юностью искрясь. Начинайте! Плавно, гибко Вереница мчит, легка, И чеканит четко скрипка Пиччикато казачка. Веселей — смычка удары По натянутой струне. Взрыв — и вдруг распались чары В наступившей тишине. Распались чары, только бубенцами Сверкнули, зазвенели… Дирижер Неспешно выбирался на простор. Зашевелились музыканты в яме. Но это не конец, а лишь начало. Так верх над одиночеством берут! Призыв к единству сердце различало В чужом творенье, прозвучавшем тут, И преданность народу без предела, И веру в человека — без прикрас, Простую, — ту, что в душу входит смело, С готовностью, как помощь в трудный час. Чуть захмелев от музыки и дум, Ты выбегаешь в сумрак непогожий, И, сыростью прохваченный до дрожи, Бредешь, а ветер шквалистый угрюм. Он делает не первую попытку Сорвать с плеча промокшую накидку. Нигде укрытья нет, просвета нет. Но кто ж зовет? Ты знаешь сам, откуда И кто тебя зовет… Встает сонет, Как очевидец, как прозренья чудо. Встречай же слово властное, поэт! Перевод В. Потаповой

64

М. Д. Овсянико-Куликовский (1784–1846) — украинский композитор, зачинатель украинского симфонизма, автор симфонии «На открытие Одесского театра».

7

ДУМЫ В ДЕНЬ ОТЪЕЗДА

1825, 29 октября, Одесса

Skad mi tu zal niewczesny?..

A. Mickievicz [65]

Где исток немой печали этой И напрасной горести твоей? Глух во мгле приморья предрассветной Покидаемый тобой Лицей. Хмель бессонниц. Дальняя дорога. Мутный сумрак в нелюдимый час. Медным колокольцем у порога Звякает почтовый тарантас. Всё готово. Вынесены вещи, Рукописи, книги. Ты стоишь В доме опустевшем, где зловеще Грусть твоя скребется, словно мышь. Шелестит, как мышь, как дождь осенний, Как забытый выцветший листок, Зов воспоминаний и сомнений, Мыслей перепутанных итог. Так ледок затягивает воды, Так над глубью дум шумит печаль. Свежестью отваги и свободы Дышит наступающая даль. Что там ожидает? Может, слава… Сколько тайн и судеб в этой мгле! Путь ведет к прозреньям величавым, Только не ведет к родной земле. Только родины и только счастья Нету у скитальца впереди. Словно в бурю парусные снасти, Стонет даль,

и ноет боль в груди. Не додумал ты всех дум высоких, Не дочувствовал, не долюбил, И немало омутов глубоких Ты в своей душе не прояснил. Сколько крови, слез, чернил и пота Зря пролить придется и не зря. Но не снизишь никогда полета — Так и будешь странствовать, паря. Миг — и желтый шлейф одесской пыли За повозкой тянется твоей. Миг еще — и дали заслонили Город, море, суходол, людей. В чем твоя печаль, поэт угрюмый? Ты ведь не тоскуешь ни о чем. Вдаль гляди и о былом не думай, Только горечь вырази стихом! Брось свой дар бесценный, стих высокий, Брось, как вызов на смертельный бой!.. Слышно — за порогом, одинокий, Ходит почтальон, хозяин твой. Миг — и ты простишься с этим домом, Миг — и, одиночество, прости! Может, кто придет к дверям знакомым Пожелать счастливого пути. Может, на прощанье кто обронит Хоть одну слезинку, хоть словцо… Никого. И только ветер гонит Рокот волн, швыряя пыль в лицо. Ты забудешь улицы и лица, Грусть неведомую и мечты. Но тридцатилетие промчится — Снова рокот волн услышишь ты. Тот же берег, тех же вод кипенье, Те же волны на Босфор бегут И к тебе в последнее мгновенье Жизни гул, последний шум несут. Подымись, поэт, на смертном ложе И шепни, превозмогая дрожь: «Родина, сквозь дали, если можешь. Дай мне весть о том, что ты живешь. Расскажи мне о бессмертье славы, О Сенатской и о Тульчине, О восставших улицах Варшавы, О просторах, о степях в огне, Расскажи о жгучей жажде боя, Расскажи, я жду тебя, приди…» Ты навек запомнил гул прибоя, Кисти рук скрестивши на груди. Кто-то польский грош, потертый, старый, Положил на веко мертвеца… Шла волна, и слышались удары. Вновь и вновь. Без края. Без конца. Перевод А. Ревича

65

Откуда у меня здесь неуместная печаль?.. А. Мицкевич (польск.). — Ред.

8

ДВОЕ

Случилось это или нет Здесь, в рыжей от жары Одессе? Все краски в дымном поднебесье Слились в багряно-серый цвет. Тьма сгрудилась и наползала, Побагровев, сгустился дым, И так пространство задрожало, Что туча треснула над ним И брызнул блеск. Рукой могучей Строитель за какой-то миг Столпы прямых лучей воздвиг Меж твердью вод и твердью тучи. Возникло здание вдали, Колонны медные у входа. Туда, в сиянье небосвода, Фигуры двух людей вошли. И над кипеньем бездны пенным, На этом берегу крутом Стояли путники вдвоем, Беседуя о сокровенном. Певцы стихии непокорной, Певцы надежд, мечты упорной, Свободы, гордости людской. Они сошлись над крутизной, И в эти грозовые дали Глядели пристально они, Казалось — будущего дни В миг озаренья увидали. Беседу путники вели, Их голоса сплелись, сроднились,— Как волны тяжкие ни бились, Разъединить их не могли. И свяжет вечность две дороги, Пусть трудный век их разделил — Разлуку нес им и тревоги И одиночество сулил. Но шквал отчаянья жестокий Не победит, не свалит с ног,— Ведь если все мы одиноки, Один уже не одинок. В том одиночестве порою Растут громовые слова, Взорвутся вдруг, и даль откроют — Надежду, что всегда жива, И станут светом, полыханьем, Придут затем, чтоб загреметь, Пробить, взорвать пласты молчанья И лживых благовестов медь. И станут светом, озареньем, Пройдут сквозь земли и сердца. Сердец единство — вдохновенье, Святое торжество творца!.. И так они вдвоем шагают По той земле, где столько лет Песок прибрежный сохраняет Их грусть, их речь, их каждый след. Пускай, сквозь эти глядя дали, На этом берегу крутом Ни разу в жизни не стояли Мицкевич с Пушкиным вдвоем,— Не разделить навеки слитых Их судеб, их дорог прямых, В вратах грядущего, открытых Рукою вечности для них. 1956 Перевод А. Ревича

107–121. ИТАЛЬЯНСКИЕ ВСТРЕЧИ

1

ВСТРЕЧИ

Жду в путешествиях радость, С нею встречался, бывало; помню я светлые встречи, звонкие, близкие, давние, в рокоте римских улиц, на астурийских привалах, в сумерках лоджий Флоренции, в дыме Мессинской гавани. Радость та приходила в мраморе осиянном, а иногда, как в танце, в залы врывалась фрескою, жгла золотистым отблеском тел и плодов Тициана и над проливом взвивалась башнею генуэзскою. День вспоминаю, когда мы в мареве белом открыли, в мгле перламутровой рани узорные арки Венеции, пляшущие гондолы, стройные кампанилы, радужный купол Сан-Марко — старый жемчужный венец ее. Только с серебряным, ярким черное рядом помню — воды каналов мутных, лестницы в липкой плесени, мглу очагов полусгнивших, траурных женщин гомон, взгляды детей стариковские в памяти болью вписаны. Помню миланские площади, церковные желтые двери, стену со свежим следом осколков на камнях древних и по стене, как ветер,— вопрос предсмертной вечери, сомнения тяжкие совести, трепеты рук разгневанных. Сладко и горько искусство дивного мастера Винчи, чудом пощаженное бомбой и канонадой,— и ныне оно мучительно, тяжко ответа ищет, больше волнует нас тайной, чем познанием радует. О ненасытная радость вечного познаванья! Ты, как энергия, кроешься в мраморах, в красках красивых, в стройно взметенных стенах, в купола кованых гранях, чтоб наливать нас силою, в даль устремлять нас синюю! Вечно твое искусство, к забвенью оно не клонится, рельефы твои и статуи колышутся в солнце светлом. Теплая почва Италии, измученная, как роженица, людям вручает радость, взращенную в лоне щедром. Я простираю руки, я глаза открываю. Я — ненасытный скряга — пью и вбираю с охотою всё, что играет радостью, светится и мерцает бронзой, резьбой, самоцветами, краскою и позолотою. Слава священным мраморам, спящим в музейных нишах, фресок могучим фигурам, чья участь — по закутам жаться. Но есть та святая святыня, без коей искусство — нищее: это сердце, способное плакать, верить, сражаться. В нем закипает сила гневно и неустанно и победы предчувствие, вера в знамена алые — в сердце литейщиков Рима, металлургов Милана, ученых и виноградарей, моряков Италии. Вслушайся в их раздумья, руки пожми их верные, взглядом ответь на взоры их, чувства любви не тая. Это радость и солнечность, встречи те благовестные, это вера и песнь твоя, правда и жизнь твоя. Перевод А. Зайца

2

БЕСЕДА С ДРУГОМ

Товарищ мой, компаньо, брат и друже мой, Прошу вас, говорите, говорите. Живые жесты ваших рук натруженных Как будто пишут летопись событий. И ваш рассказ такого полон мужества, Что ритм суровый слышу до сих пор. И стены тюрем от ударов рушатся, И рвется ветер с Апеннинских гор. Ваш путь — бунтующая гавань Генуи, Ваш дом — в дыму ее ревущих труб. Стекала кровь набрякших черных вен ее С рассеченных кастетом ваших губ. Увечьями и шрамами вас метили Аресты, пытки, одиночки тюрем. Как рыцари двадцатого столетия, Опять идете вы навстречу бурям. Ваш правый гнев — так в кратере вулкановом Кипящей лавою бушует глубина — Таится в вас и ждет сигнала — заново Подняться вверх со дна. В мозолях сердце, в шрамах зарубцованных, Как стиснутый кулак в набухшей сетке жил, Но ритм его уверен, полон сил, Не дрогнуло, готово к бою вновь оно, Чтоб, как мембрана, чуять каждый звук, Биенье жизни, тишины не знающей, И ощущать, что рядом и вокруг Соратники и верные товарищи — Трамвайщики, и докеры, и грузчики, Крановщики, матросы, кочегары. Их возгласы, веселые и грустные, Вам сердце оплели, как капилляры. Я знаю, ваше сердце не ослабло Ни в одиночке, ни в когтях эсэсовца, Оно не дрогнет, если снова взбесятся Дубинки или кирасиров сабли. Компаньо, руку я кладу на руку вашу, Откованную жизнью тяжело, Ладонь, как камень с баррикады, взявши, В пожатье вкладываю всё тепло, Всю искренность того волненья встречного, Что в сердце и мозгу затаено глубоко. И, прикасаясь к пальцам искалеченным, Я заряжаюсь ваших мыслей током. Пусть ваша жизнь по виду непохожа На промахи мои, исканья и свершенья, Но ваш огонь и мой — одно и то же, Друг в друга мы вливаем вдохновенье. Для нас, для вас иного нет пути И нет надежд иных, чужда судьба иная. Под знаменем одним по жизни нам идти, Ее закончим так, как начинали. Я знаю, как бывает тяжко иногда Не позволять обидам рыться в ране, На пепелищах не искать следа, Не цепенеть в плену воспоминаний. Я знаю, всё я знаю вместе с вами, Что Революции великой правда Трагедии превыше временами, Но учит нас и направляет в Завтра. Она, над миром взнесена мильонами, Наполнила решимостью могучею, Объединив под грозами и тучами Сердца, разъединенные кордонами. Поэтому так ясно вижу путь, Поэтому я так взволнован и спокоен, И если я утрачу братства суть, Не буду родины своей достоин. Когда в тюрьме о скользкий камень камеры Стучите вы — тире… тире… тире… и точка, Мы слышим вас, мы в ожиданье замерли, Как будто дальнюю зарницу видим ночью. Когда выходите вы из ворот завода, Чтоб встать как забастовщики-пикетчики, Когда оливками заправленную воду Приносят жены вам в горшках — как наши глечики, Нам свой кусок тогда не лезет в рот И наши деды вспоминают давнее — Голодный день, посты у запертых ворот, И память делает нас с вами равными. И наша кровь толчками рвется в кисть, Коль ваши кисти стиснули наручники. Мы славим ваши подвиги и жизнь. Одной наукою борьбы научены. Так битвы классовые побратали нас, Что мы едины, как рукопожатье, Что стали мы навек друзья и братья. Товарищ мой, компаньо, сын Италии, Прошу вас, говорите, продолжайте… Перевод Е. Долматовского

3–5

ПЕРЕД СТАТУЯМИ МИКЕЛАНДЖЕЛО

I

Злое кипение магмы, изверженье породы. Дикого камня рычанье, мрамора белый ожог, Тяжкий выдох вулкана, земли могучие роды,— Мастер стальным зубилом тупую глыбу рассек. Атомы, формы, замыслы в предвечном водовороте Вспыхивали, вихрились, рвались напролом вперед, Вздыбливались над безднами, жаждали меры и плоти, Вставали протуберанцами, глухо свергались с высот. Так, прозревая правду, гнул он безвольный камень, Так, в предчувствии сути, он глыбы немые мял, И, раздвигая хаос раскованными руками, Из клокотания недр живой человек вставал. Рев из безмолвия вырвав, выпростав торс титана, Выгнул мясистую спину, властно вперед шагнул. Мастер из черного чрева кипящего океана Вытащил сгусток воли, силу в камень вдохнул. И зазвучал сквозь вечность из мраморного отсека Дерзкий, как жизнь, голос новорожденного человека, Клич дерзновенного духа, творческой муки вой — То, чем отлично живое от немоты неживой, То, что в догадках крепнет, всё разгадать стремится, То, что миры сдвигает, то, что атом дробит, Борется, бьется, работает, переступает границы, Падает и поднимается, молкнет и снова кричит.

II

В глухую глыбу мрамора навеки он врубил их, Титанов, что рванулись из вечной тьмы в пролом. Их пробужденье, бунт и гнев ничто сдержать не в силах, За это мы по праву людьми их назовем. С челом, как лук, натянутым и носом перебитым, Со скулами трехгранными, со скрюченным хребтом,— Не будь бы тот каменотес, искусник знаменитый, Безмерно человечным, он был бы божеством, Затем что в суть людскую проник он клеткой каждой И глубоко изведал восторг и боль творца, Желанье всё увидеть, жестокой мысли жажду, И зов далеких целей, и поиск без конца.