Стихотворения и поэмы

Бажан Микола

III

PIET'A [66]

Мне всё тут чуждо: купола громада, И эта пышность медная кругом, И музыка торжественного лада — Грозы органной молния и гром, И длинный луч надломленный, и ладан, Что пахнет и соблазном и грехом, И гипнотический узор мозаик, И стертых плит багровотелых гнет, И суета монашьих черных стаек, Как беспокойных галок перелет. Мне всё тут чуждо и ничто не ново. Под сводом позолоченных небес Раскрыты тайны и ничтожно слово — Ни таинства, ни дела, ни чудес. И тем чудесней чудо перед нами Возникло в углублении стены, Как чаша светлых дум и тишины, Едва лишь озаренное свечами. Как малое дитя, покинуто оно Лицом к лицу с бездушьем пышным этим, В глубины мысли всех живых людей на свете Как будто навсегда погружено. Как ветка пальмы, на ее колени Положен он, сухой и хрупкий сын. Всё кончено. Простерся он без сил, Не надо уговоров и молений. Глядится мать в его пустые очи, В покорность рук, в окаменелость уст. Она судьбы божественной не хочет,— Мир вкруг нее бессилен, глух и пуст. Не тепленькое мира милосердье, Не пустозвонство медное церквей, Нет, смерть попрали жизнью, а не смертью Лишь подвиг, боль и гордость матерей. Над мертвым сыном в горе неизменном Сидит, сидит та женщина одна. За пять веков не сделалась она Ни идолом, ни камнем и ни тленом. И может быть, она вчера лишь принесла Его сюда, под сень святого мрака, Но первенца любимого, однако, От пуль карабинерских не спасла. В неравной битве, под огнем проклятым, Он залил кровью плиты Рима вновь. И эта кровь — кровь Грамши и Тольятти, Всех коммунистов итальянских кровь; Они за жизнь живую умирают, И цель для них открыта и чиста. Всех павших в битвах мать оберегает — Италия. Бессмертье. Piet'a. 1960–1961 Перевод М. Алигер

66

Сострадание, скорбь (ит.).

6

НА ФОРУМЕ РИМА

Пряма, тверда, как меч легионера, Расщелина

пробила лоб скалы, Достигнув плит, где, дерзостно-смелы, Касаньем крыл накрыли камень серый Свирепые имперские орлы. Орлы хрипят. Волчица скалит зубы. Гробницы гулких отзвуков полны. Кубы былой постройки грудой грубой Друг к другу громоздятся у стены. Базальтом черным к невысокой туче Вознесся хмурый силуэт столпа. Пробита в ржавой, оголенной круче Тарпейская гранитная тропа. Чуть стонет мрамор, тронутый ветрами. Лист, как резьба, по мрамору прошел. А на фронтоне факел, и орел, И ликторские палки с топорами. Где в осыпи карниза вязь слепа, Рука, что вызывала и дерзала, На цезарских камнях нарисовала Скрещенный с молотом пурпурный знак серпа. Перевод А. Суркова

7

ФОНТАН ТРЕВИ В РИМЕ

Переливом, плеском, блеском, брызгами, Кривыми струями с крутых Альбан Весь этот перекресток обуян, Как бы с вином «фраскати» гулкий жбан, В большой кулак разгульных улиц стиснутый. Отплевываясь струйками, тритоны, Круглощеки, толстолицы, Тянут коней, запряженных В белый мрамор колесницы. Через гребни водопадов И падение каскадов Колесница эта мчится. Кони с круч — вскачь, Белым вздыбились буруном, Перед мчащимся Нептуном Затрубил в трубу трубач… Прочь с его пути, дома, С петель падайте, оконницы! Как сошедшая с ума Скачет водяная конница. Грянув, словно взрыв и шквал, Не успеет этот вал Задержаться в серых глыбах, Как промчатся между скал Пузаны верхом на рыбах, Все в извивах покрывал,— В город путь фонтан прорвал, Скакуны вдруг встали дыбом. Всё это теперь не удержать! Струи, словно струны, разбегаются, Расплетаются, переплетаются В непокорного фонтана прядь, Чтобы вдруг застыть навек и стать Мертвым камнем. В нем запечатляется Папского заклятия печать. Е. Долматовского

8

ГЛАЗА

Когда очутился он рядом, я просто не понял вначале, зачем пронеслись вдоль сердца такие внезапные тени, как будто коснулся раны, иль вспомнил обиду отчаянную, иль душу пронзили болью, пытая мое терпенье. Он молча стоял напротив и улыбался некстати, и как-то бездушно мерцали — туманно, устало, бескрайно — две сизые стылые капли, два полых сосуда смятых, в которых уже не осталось ни искры, ни грусти, ни тайны. Незрячий. Висок продавлен тугим беспощадным шрамом, зажившая круглая рана — как будто застывший крик. Стоял он средь шумного города, оглохший от грома и гама, печальный и нерешительный, как мальчик или старик. Друг меня познакомил с этим странным синьором. Вначале, казалось, нехотя, а вскоре в жарком порыве, уставившись на собеседника немым бесконечным взором, он рассказал нам повесть нервно и торопливо. Двенадцать лет, наверное, уставший от огорчений, он ходит, давно ослепший, бывший солдат-берсальер, по римским квартирам и паркам, по мастерским и харчевням разносчиком прессы общества «Италия — СССР». Я слушал. Когда-то снайпер из сталинградских окон послал справедливую пулю в парня из дальнего Рима, и парню пришлось часами смерть ожидать одиноко, скатившись в приволжскую балку, всю в хрипе, стенаньях и дыме. От черных наплывов смерти и прояснений жгучих, от гулких обвалов ночи и боли в стремительном свете страдал он — и рвал руками над Волгой сыпучие кручи, и бредил воспоминаньями, и снами горячими бредил. Снега и кусты шиповника, сады и дома задымлены; свинцовая дымная Волга, кровавым венцом увитая,— такими себя виденьями терзал полумертвый римлянин. Ведь это дымное марево последним было увидено. И так он смотрел нещадно в круженье видений прошлых, что стало до боли ярким и не подвластным забвению всё, что навеки проклял, всё, что бесстыдно и пошло, всё, что давило горло, словно петлей, обвинением… Орут и поют вагоны и завывают рьяно, и на перронах Лемберга свастик скрещенные лапы, и брошки с уральским камнем в руках у баварца пьяного, и очереди голодных, и черные куртки гестапо. О, как нестерпимы проломы глухих степных окоемов! Отчаянием до края наполнились очи мои… Каратели с псами. Рыданья. Пожары. Расстрелы. Погромы. Что завтра? Безумие? Гибель? Что завтра? Побеги? Бои? Их губы слепились, как раны, отеки на лицах, на шеях, и в глаз палача врезается проклятье очей обреченных, эсэсовцами простреленных, раздавленных или прожженных, поспешно присыпанных пеплом, в трупных рвах и траншеях. Когда берсальер увидел презренье в глазах огромных, неистовое свеченье их правды на гордых лицах, он ужаснулся взора бессмертных, непокоренных, свой страх заслонил руками и боль заслонил ресницами. И нет на Днепре ему солнца — осталось солнце на Тибре — сквозь смерти, пожары и стоны ночами шагал он долго, ожегся огнем Украины и в дым Сталинграда выбрел, и огненным ветром российским в лицо ему хлынула Волга. В студеной приволжской балке лежал он три дня, три ночи, и не было от страданий ни смерти и ни ограды, и наплывали, как звезды, истерзанных пленников очи, и никуда не деться от их обвиняющей правды. Он видел, ослепший от крови, ту правду — всё четче, всё выше в лице кареглазой дивчины, которую били в полиции, в железном обличии деда, что с бомбой к дороге вышел, во взгляде неустрашимом юной совсем ученицы. Они говорили, спрошенные: «Мы просто советские люди», и так они просто гибли, как гибнут не мучимы совестью… И очи слепца сорвали с себя бинты словоблудья, он смотрит на мир, желая за правду стоять с готовностью… Он замолчал, взволнованный. В сумрак вечерний рыжий взоры его потухшие были устремлены. «Ослепшим я в Рим вернулся. Но ты поверь мне — вижу! Я вижу глазами сердца зарево вашей страны, сады вдоль дорог Сталинграда и праздничный рокот Арбата, горы из хлопка в Азии, разливы сибирской стали…» И снова он улыбнулся задумчиво и виновато. И я в глаза ему глянул: глаза его зрячими стали. Перевод А. Зайца

9

ЛЕСЯ УКРАИНКА В САН-РЕМО

Моей жене

…Сколько в мире звуков разнотонных, И все крикливы, чужды, неприветны,— Трусливый лай собак, мычанье, визг, Рыданье ветра в монастырских звонах, Могильных кипарисов шелест смертный, И суета и гомон в пансионах, И на прибрежье шум соленых брызг. …Сколько запахов и влажных испарений, Сплетенных туго, стелющихся душно, Зацветших плесенью, перебродивших в сок. Лимонных рощ ленивое струенье, Сухое мленье горечи воздушной, И в недрах кухонь — перец, спирт, чеснок, И дуновенье известковой пыли, И надо всем — как душный купол — йод Горбящихся, соленых, теплых вод. И в пестрый полдень, в этот блеск фальшивый, Как в балаган, открытый настежь весь, Чужая и далекая, пришли вы И незаметно притаились здесь. Вы — ласточка больная, что прибилась Под черепицей где-то у окна. И ваше одиночество — как милость, Которая навеки вам дана. …Сколько в горле надломилось стона, Сколько слез в невыплаканной мгле! Дыханье их бесплотно и бездонно, Не задушить их ни в какой петле. И лишь одна болезнь, одна усталость Пришла за вами вслед на пустыри. Когда и чьим глазам бы разблисталась Полоска этой гаснущей зари? До чьих ушей — не сослепу, не тщетно — Дойдет ваш тихий выстраданный стон? Он прозвучит и сгинет безответно. Он вместе с вами обречен. С днепровских дальних круч, с глухих озер Волыни Вам не дождаться отклика уже, И украинских песен взлет орлиный У лигурийских бьется рубежей. Летят слова, летят они, как птицы, Роями дум врезаются в лазурь, Как вестники грядущих грозных бурь, Вычерчивают знаки ауспиций. И, вслушиваясь в дальний их полет, Вы на распутье времени стоите, И в этом странно длящемся наитье Какой-то тайный друг вам обещанье шлет. И чувствуете вы единство, общность, связность Событий и судеб, просторов и дорог И собственную кровную причастность К мирам людских надежд, раздоров и тревог. Пусть, скошенная приступом болезни, Изнемогает и страдает плоть, Но сила духа, свет и пламя песни Должны изнеможенье побороть… ……………………………………… И час настал, когда в окне вагонном Раздвинулись сады над горным склоном, Вот профилем готическим плывет Старинный городок в листве узорной. И нас с тобой, любимая, зовет Пророческий тот голос непокорный, И смотрим мы тревожно и упорно На Сан-Ремо, плывущее вдали В лимонных рощах, в золотой пыли. Мы снова вспоминаем крыши звонниц, Меж узких улиц пестрое белье, И площади, и башенки, и рынки, Где в жарком одиночестве бессонниц Рождался вещий стих ее, Стих Украинки. Перевод П. Антокольского

10

ИРИС ФЛОРЕНЦИИ

Флоренция, ты ирис нежный.

А. Блок

Над плавным колыханьем Арно Я слушал волн его каденции, Ходил и думал благодарно О нежном ирисе Флоренции. Топазный отблеск на просторе, Медвяный тон заката раннего, Пыланье купола дель Фьоре — Крута и глянцевита грань его. Резною флейтой колокольня Вдруг заиграла песнь старинную И показалась мне невольно Зелено-белой камышиною. Простор небес, костром пылая, Вот-вот во всех цветах изменится. Столетья словно тени стелются, Из стен замшелых выплывая. И я читаю и разгадываю Глухие тайны каждой ниши, Под бесконечною аркадою Преданья тишины я слышу. Здесь сад задумчивости вечной. Людьми взлелеянный, здесь вырос Бессмертный золотистый ирис, Цветенье силы бесконечной. Он непреклоннее металла И крепостей покрепче каменных, Рассыпавшихся в прах помалу, Сметенных в ураганах пламенных. О, сколько их вокруг найдете, Пустых, зияющих провалами, Хотя их сам Буонарроти Руками складывал усталыми. Цветы не расцветают ныне На башнях черных и нахмуренных, В застенках, ладаном обкуренных, В твердынях попранной гордыни. Валы крошатся. Башни корчатся. Бойницы слепнут. Будут вечно Лишь только труд, тепло и творчество Цвести в саду всечеловечном. Перевод Е. Долматовского

11–13. СИЦИЛИАНА

I

ПЕСНЯ

Переливы синего тепла И несмелый перекат волны. Из долины выплывает мгла С тихой сицилийской стороны, Где, как будто легкий звездопад, Гроздьями планеток золотых Урожай свой осыпает сад В зелени и бронзе темноты. Сицилийский тихий мрак объят Сарацинским шепотом легенд. Бубны толстокожие гремят Под гитарный аккомпанемент. То роняет апельсинный сад Бубенцами спелые плоды И случайный гость — певец баллад — На гитаре пробует лады. Мятый галстук закрутился вкось, Плисовый пиджак его обвис. Он мечтатель — этот нищий гость, Рыцарь и баллад контрабандист. Горше дыма тухлых сигарет Пахнет бесприютная нужда… Сицилийский уличный поэт Ненароком заглянул сюда. Желтый палец трогает струну, Желтые глаза глядят во тьму, Как он чутко слышит тишину! Что во мраке видится ему? Мысли ладом эллинским идут, Древним хором сердце охватив. Сто мелодий заструились тут. Мавританский, римский ли мотив? Всё сливает песня бедняка, Как потоки вин, в стакан один. Как цветы из одного венка, Терпкий и густой напев един. Вьется древнею лозой хмельной Песня без начала и конца. Льется без услады показной В горькие батрацкие сердца. По предместьям ей пройти пришлось, В ней крутой брусчатки твердость есть, И она сильна — как хмель и злость, И она резка — как нож и честь. Из глубин земли, из тяжких толщ, Где кровавый ком порфиром стал, Где сгустилась дымной серы желчь И, как острый крик, застыл кристалл, Пронизав сердца людей до дна, Вымерив собой безмерность душ, Из народных недр встает она, Вся в доспехах, как герой и муж. И певец, поднявшись с нею враз, Стал таким, что не узнать никак. Слушайте! Его слова — наказ! Видите — могучим стал бедняк! Радуйтесь! Сейчас открылась вам Тайна вдохновенья самого. Смело приобщайтесь к чудесам С песнею бунтарскою его. Слышу в этой песне бедолаг Лязг мечей и гнева грозный взрыв, Крик надежды, и колонный шаг, И протеста рокот, и призыв. Песня этой ночью рождена, Как душа Сицилии чиста. Пусть во мрак пещер идет она И сквозь малярийные места, В желтый ужас серных рудников, В плесень обездоленных халуп, Средь олив, и пастбищ, и яров, По дворам, с уступа на уступ — Вдохновенье искренних сердец, Клятва и народная хвала. Та баллада, что сложил певец, Песнею о Ленине была. Перевод Е. Долматовского

II

НА СТУПЕНЯХ ХРАМА

Как в отчий дом, что с детства милым был, Обжитый, сердцу добротой открытый, На сбитые столетьями ступени, На ветром полированные плиты Без страха и сомненья я ступил. Как взвар, где к острой горечи кремневой Примешан запах трав и аромат медовый, Застойной тишины настой свинцовый Наполнил до краев Щербатый ковш долины, И только шелестел над желтой сушью нив Колючий ряд олив, Седой, бесплодный, старый, как былины. И было то не чудо, и не сон, И не фантазий жуткая забава: Спокойный, как чело мыслителя, фронтон И плоть колонн мощна и величава — Древнейший храм на склоне горных лон, Над волнами пустынных крутояров. Чтоб человек сюда в раздумье приходил, Храм в эллинских веках воздвигнут был Руками рыбаков, жнецов и мореходов, Руками пастухов и сыроваров. И был тот храм во всем подобен им: Такое же натруженное тело С узлами жил, с накатом мышц тугим И со спиной, несущей тяжесть смело. Едва он плечи в ширину простер, Толпой покорной расступились горы И разбежались перед ним просторы Для взлета смелой мысли, для дерзаний, Для шири необъятной кругозора. Как пахарь, что свершил свои труды, Храм будто отдыхал, в свеченье дня сияя, Встав сановито над пластом руды, Где тропы вьются, с крутизны сбегая. В нем смеряна была любая пядь Тончайшею из мер, известных миру, Той мерой, что учила создавать Законы, кладку стен, в стихах звучать, Умело править парус, плуг и лиру. «Верь, — будто храм мне этот говорит,— В труд человека — мир на нем стоит, В нем красоты бессмертной проявленье, Лишь труд людской достоин прославленья!» Таким в душе отсюда унесу Я этот храм на сицилийских склонах — Его колонн, лучом позолоченных, Спокойную и мудрую красу, И небо, что лежит на капители Шатром из душных серых покрывал, И весь его ковчег, что встал у мели, Где вечность тоже встала на причал. Перевод А. Суркова

III

ПРАЗДНИЧНАЯ НОЧЬ

Жар созвучий звонких смерк, Мрак пробили свист и сверк, Светлый дождь на взгорья выпал, Перья пестрые рассыпал Разноцветный фейерверк. Блесткий залп зеленых молний Свистом стрел под звезды взмыл, Словно взлет жар-птиц наполнил Небо плеском красных крыл. Искры сыплются, как будто Желтых ос жужжащий рой, Дымом, пламенем окутан Хрупкий венчик над горой. Всколыхнулись дали-кручи, Хлынул с круч В брызгах, в блестках, в пене жгучий Чистый ключ, Буйно, вольно льется он — За струей струя вдогон, Через каменный карниз, По предгорью и на склон — Прямо вниз, Где, пластаясь возле ног, В фантастическом сплетенье По долине ходят тени. Через речку, через лог, Плещут, рвутся ввысь, к зениту, И летят в потемки, сбиты Новым взрывом, взлетом стрел, Так что зыблются просторы, Выгибают спины горы. Дым и выблеск оттенил Грани древних кампанил. Искры сыплются наплывом В чаши шумных площадей И в предместье говорливом Льются ливнем на людей. Крутит праздничная арка Крутовертью фейерверк. Трубы светят медью ярко, Звон бокалов, граней сверк. Льнут губами к славной влаге Наши добрые друзья. И поет о красном флаге Вся шахтерская семья. Ввысь припев «Бандьера роса» Мощно поднял гулкий бас. Трель рыбачки чернокосой В песню жемчугом вплелась. Став широким братским кругом, Винодел, рыбак, шахтер Тонкой вязью вяжут туго Стих, что знают с детских пор. Славен этот гимн рабочий. Сицилийский славен люд. Славен праздник этой ночи. Завтра — труд, и дальше — труд. Дни за днями. Дни за днями. Жизнь в борьбе трудна и зла. Клеть. Отрава в серной яме И упрямый стук кайла. Труд бессчетных поколений. Лихорадки жар и дрожь Рядом с пышностью имений Угнетателей-вельмож. Что ж! Прав их не тревожь! Ты ж трудись, клонись, молчи, Чтобы мафией убитым И настигнутым бандитом В черный час не быть в ночи. День и ночь. Октябрь и май. Да, Сицилия — не рай. Только долю не кляни — Выживем-то, друг, считай, Мы, а не они! Смех звучит в краях родных Наш — не их! В праздник наш не молкнет смех Тут и там, в предместьях всех. Пламя песни, шутки ум, Тратторий убогих шум, Тарантеллы ритм греховный На базаре за часовней, Звон стаканов, яркость дум. Только тут смеются всмак! Только тут танцуют так, Что струна, туга, огниста, В хватких пальцах гитариста, Словно уголь, опечет И на круг, легка, лучиста. Пары вымчит горячо. Вьются песни быстрокрылы — То народ Свой выводит хоровод: Повесть радостную силы, Повесть горестных невзгод. Ни нужда, ни безработье, Ни хозяйская расправа, Ни рыбацких жен лохмотья, Ни вонючих шахт отрава, Ни болотной мглы погуба И ни тучи серной пыли Свет надежд не погасили У народа-жизнелюба. Слышишь дружескую речь Как огонь бенгальских свеч? Встань в сплетенье хоровода И за песнею народа В переплеск огней иди. Помни: счастье впереди! Перевод А. Суркова

14–15. В САРДИНИИ

I

Где сухость ржавых трав, где чадный пал, Где сизый шлак, лохмотьев жалких куча, Где голод подошел и встал Над прорвой безработиц и беззвучья, Где по двору пустому ветерки Свивают змейки рыжей пыли, Где знойный горизонт загородили Понурые, седые горняки, Где смолкли дети, замер крик старух, Дымок печей не вьется ранней ранью, Где издавна привык шахтерский слух К щемящему голодному урчанью,— Я был в том крае. Видел всё. Я жал Им крепко руки. Отзывался болью Их безработной доле, их бездолью. Шахтерское дитя я на руках поднял. Его худое маленькое тельце Доверчиво и нежно, как подснежник, Его дрожащие в тревоге руки Так трепетны, как лунный луч несмелый, Его головка тяжела для тела, Его глаза, как золотые пчелы, Роями светлых искорок играют… Как жадно ожидаемого внука, Сардинского мальчонку поднял я И ощутил, что эта вот земля И вся толпа, бедна и чернорука,— Они во мне, как край мой, как семья, В моем порыве и в моей печали. Я вправе им сказать: «Товарищи, друзья, Испытанные, верные, вы стали Товарищами всех надежд, и дум, И боли, и всего, чем жизнь богата, Всего, что сердца жар и ум, Как честь и правду, сберегают свято, Всего, что взял из глуби бытия Как дар, который должен был сберечь я. В уверенных руках моих дитя, Листок из почки, поросль человечья. В уверенных руках моих дитя Над этим скорбным желтым крутояром, Безжалостно расколотым ударом Внезапного ракетного вытья. Ужели зря в своих руках сегодня Для песни, ласки, светлого житья Я, словно ношу будущего, поднял Улыбчивое, теплое дитя? Ужели зря натруженные руки Сардинских безработных горняков Несут его над пустырем разлуки, Где ржа покрыла шахт забытых люки, Где только кактусы меж бугорков И где по небу голому, пустому Змеиный свист ведет к ракетодрому? Нет, их мильоны, сильных, добрых рук, В них, как дитя людской мечты нетленной, Лежит надежда… Слышишь злобный звук, Что по зениту пролетел мгновенно? Рука не задрожала ни одна, И не потупил взгляд никто пугливо. Вот какова Сардиния. Она Бедна. Горда. Смела. Трудолюбива».