Стихотворения и поэмы

Бажан Микола

91–98. У СПАССКОЙ БАШНИ

1

ВСТУПЛЕНИЕ

Я сотни раз тут был, но никогда Не проходил бездумно и беспечно Вдоль богатырских стен. Их череда Мне представлялась стражей вековечной, Вся в шрамах, в знаках ратного труда. И выходил я с гордостью сердечной На площадь Красную. Как древний щит, Лежит она, окована в гранит. И сколько раз я слушал вместе с нею Могучих елей серебристый звон, Их тихий шелест возле Мавзолея, Где, осененный пурпуром знамен, Бессмертный человечностью своею, Спит вечным сном, спит незабвенный он. И в тишине священной этой встречи Светлеет дух и разум человечий. Твое волненье крепнет и растет, И песнею спешит оно излиться. Ты видишь: башня Спасская встает, Шатер вздымая, стрелы и бойницы. Ты чувствуешь, как мощным ритмом бьет Живое сердце мировой столицы, Как наша Родина, как вся земля Теснится здесь, у древних стен Кремля. Пути веков, их вихри грозовые, Их буйных волн немолкнущий раскат Возникнут пред тобою, как впервые. Встань, голову склони у этих врат, И вспомнится тебе народ России. Во всех столетьях был он верный брат, Товарищ ратный нашей Украине, Ее оплот — как раньше, так и ныне. Прислушайся, что говорят века. Свидетельство веков нелицемерно. Их правда нам понятна и близка, И в наши дни звучит она бессмертно. Сопутствуя делам большевика, Она зовет на подвиг беспримерный. Всё, что сегодня создано в Кремле, Проложит путь и счастье даст земле. Тут создано величье поколенья, Могущество его и красота. Тут правда, одолев сопротивленье, На вышки древних башен поднята. Кремль из любого виден отдаленья. Молва о нем летит из уст в уста. Любой стране, любой далекой пашне Видна звезда на славной Спасской башне. Перед тобою, башня, я стою, Живой звездой венчанная на диво! Свою любовь, и преданность свою, И слово, плод сердечного порыва, Тебе несу, тебе я отдаю, Чтобы поведать песнею правдивой, Как блещут единения огнем Для Украины звезды над Кремлем! Перевод П. Антокольского

2

НА ПОЛЕ КУЛИКОВОМ

Уже бо ноши глубоци и зоря изгаше, Дмитрий же (Волынецъ), вседъ на конь, поимъ с собою великого князя Димитрия и выехав на поле Куликово и ста посреди обою полку.

«Сказание о Мамаевом побоище» [51]

По голубой, туманно-синей дали, По серебристым росам ковылей Встревоженные кони выступали, Прислушиваясь к шороху полей. А даль шумела. Лебеди над Доном Кричали криком долгим и глухим. Как будто гусли, потаенным звоном Земля донская откликалась им. Ты слышишь голос бедствия земного? С тобою говорят твои поля. Сердечно, чутко, властно и сурово К тебе взывает Русская земля. Над нею дым враждебного становья, Как будто туча облегла ее. Ты видишь, княже? Залитое кровью, Блестит вдали монгольское копье. Там встал Мамай своим огромным станом, Там, как чума, с ордою встал Мамай. Захлестнут край степным его арканом, Орда конями топчет отчий край. Свистят бичи великого полона, Скрипят возы неслыханной беды,— От волжских круч до светлых плавней Дона Телег несметных тянутся следы. То вслед за ханом двигаются ясы, Буртасы рыщут стаями волков. Наемник-фрязин, [52] хищник темноглазый, Продажный меч поднять на нас готов. И кличет горе стоязыким хором По всей земле от Волги до Днепра, И вновь обида встала над простором Родных полей… Садись в седло, пора! Садись в седло и торопись, мой княже, Разведать поле, Родине помочь. Исполни то, что родина прикажет В сентябрьскую глухую эту ночь. Туман Непрядвы по земле отцовской Ползет беззвучно, словно мох болот. Сквозь дым и ночь Димитрий, князь Московский, С Дмитром Волынцем выехал вперед. Легла на меч рука Волынца смело: «Терпи, булатный! В утреннем бою Еще потешишь ты Волынь мою, Невольницу лукавого Ягелла. Сюда на бой меня послали вы, Леса Волыни, скорбные в неволе, И я за вас на Куликовом поле Стою под чермным знаменем Москвы». «Ты отчего задумчив, воевода?» — Промолвил князь. И кони стали вдруг. И стало слышно, как бормочут воды, Как бьет Непрядва в шелестящий луг. И стало слышно, как в глуши дубравы Нетерпеливо кличет воронье, Как воют волки,

как на пир кровавый Со всех сторон сбегается зверье. Да, будут кровь, и горе, и утраты, Багровой станет в берегах вода. Вон там стоит, сильнее нас трикраты, Досель непобедимая орда. Стоит орда, и степь вдали родная Покрыта тьмою черных их шатров. До Красной Мечи полчища Мамая Уже дошли, пространства поборов. С рассветом бой. С рассветом средь курганов Польется кровь по луговой траве. «Пойдем, Дмитро, на стан враждебный глянув, Издалека поклонимся Москве». Взошли на холм, вперились острым взором Туда, на юг, где залегла орда, И вдруг оттуда, взвившись над простором, И вопль и грохот донеслись сюда. Ворвались в мир таинственные звуки — Далекий гром невиданной грозы, Как будто тяжко двигались возы Иль кто-то выл от нестерпимой муки. Что это? Кони вылетели вскачь Иль в отзвуках смертельной дикой сечи Пронесся женский безнадежный плач, Татарский плач в полях у Красной Мечи? Из тьмы ночной летел протяжный гром, Как смертный рев разбитого похода… И повернулись к северу лицом Задумчивые князь и воевода. «Ты видишь, княже? Расступился мрак, Земля сияет в новом озаренье, Как светлый щит, как серебристый стяг, Воздвигнутый во славу поколений. То над Москвой сияние встает, Кремлевских башен светятся шеломы. Моя твердыня, сеющая громы! Моя надежда, сила и оплот! Сквозь даль и ночь, сквозь чащи и дубравы Я вижу свет, упавший на поля, Над камнем башен плещет пламень славы. Не дремлет стража юного Кремля. Готовы мы и к битвам, и к пожарам, И к буйству недр, и к злобе вражьих сил, — Родную землю русскую недаром Ты в основанье башен положил. Пусть грянет бой! Вернемся к войску, княже. Уж скоро день — он будет нашим днем. Изломанный, навек сегодня ляжет Бунчук Мамая под твоим конем!» И замерли в земном они поклоне Московским далям, стороне родной, И выпрямились властно над землей, И на коней — лишь зазвенели брони. И из дозора возвратился князь, Могущественный, встал перед войсками, И тишина промчалась над полками, Когда его десница поднялась. И дрогнул луг, услышав княжье слово, И, зашумев по берегу реки, Из-за Непрядвы двинулись полки, Вступившие на поле Куликово. Перевод Н. Заболоцкого

51

Уже ночь была глубокая и заря погасла. И Дмитрий (Волынец) сев на коня, взял с собою великого князя Димитрия и выехал на поле Куликово и стал между обоими войсками. — Ред.

52

Ясы, буртасы — племена, принимавшие участие в походе Мамая. Фрязины, фрязи — выходцы из Западной Европы, в данном случае генуэзцы, наемники Мамая.

3

ГОНЕЦ

«Гонец!» — позвал он, и с плеча Легко скользнула епанча, И сел к столу. А на дворе В вечерней меркнущей заре Сверкал мороз, воспламенен Шелками праздничных знамен. Гудел и плыл со всех сторон Широкий колокольный звон. В него народный гул влился — Звучали всюду голоса. Казалось, Переяслав полн Гуденьем человечьих волн. И чутко вслушивался он В могучий гул, в счастливый звон, В биенье сердца своего, В неслыханное торжество. Ни разу с юных лет еще Так не дышал он горячо. Всё было! Распря и поход, И первый подвиг Желтых Вод, И Корсуня победный клик, И Берестечка страшный миг, И Золотых ворот рассвет — Всё было в бурной смене лет. И он увидел пред собой Дома, что снежною гурьбой Вокруг майдана вознеслись В морозный день в седую высь. Людей предстала череда — Всех, кто сейчас пришел сюда, Кто к этой площади пришел Из стольких городов и сел. И в упоенье торжества Шептал он слышные едва Свои заветные слова: «Украйна. Дружба. Русь. Москва». И слышал клич своих друзей, Могучий клич громады всей: «Пускай объединимся мы Навеки с русскими людьми!» И нынче день настал, когда Надежда наконец тверда И Украину не страшат Шляхетский мрак, магнатский ад, Султанской каторги корма, Глухой Туретчины тюрьма, Не устрашает и само Бахчисарайское ярмо. Он поднял очи. В синей мгле Белеет свиток на столе. Рубин горит на булаве, Граненный мастером в Москве. Он руку вытянул с пером, Порывисто на свитке том Поставил подпись. Пусть Москва Прочтет сердечные слова Про то, что славный день пришел И к единенью нас привел! Он с кресла властно поднялся, В глаза входящему впился. «Всё выслушай, что я скажу, — Лети на север, к рубежу, Что б ни случилось, донеси Письмо в Москву, к царю Руси!» — «Ты так велишь, да будет так», — Ответил коротко козак, Отвесив гетману поклон. На грудь посланье спрятав, он Из дома вышел. На дворе Всё было в звездном серебре. Чуть слышно — близки ль, далеки — Перекликались сердюки. Козак задворками бежал Туда, где конь у тына ждал. Две тени — смотрит он во тьму — Загородили путь ему: «Куда спешишь, козак? Постой! Не выпьешь, что ли, в день такой?» Но строго отстранил гонец До края полный поставец: «Пить с вами нынче не хочу. Ступайте прочь, я не шучу, Хоть мы знакомы — видел вас Меж слуг Выговского не раз». «Знакомы, говоришь? Ну что ж!» — Блеснул в руке у парня нож, И выпал, и задребезжал. Врага к земле козак прижал. К нему приблизился другой. Во мраке хрип и вздох глухой. Козак поднялся. Двое тех Бегут и топчут рыхлый снег. И прямиком к коню гонец Спешит. Добрался наконец, Пистоли взял, суму берет. «Мчись, добрый конь, лети вперед, Мчись живо на Московский шлях!» И конь уже летит в полях. Козак на север держит путь, Козак не хочет отдохнуть. Копыто снег примерзший бьет, И гулом в поле отдает. Вокруг безлюдье, снежный хруст, Взъерошен ветром каждый куст. Всё глуше ночь. Не рассвело. Мелькнуло в стороне село. Ни шелеста, ни каганца. Никто не глянул на гонца. И только мертвый панский дом Встал на пригорке снеговом; Глядит он, черный, как Кощей, Пустыми дырами очей. «Лети, мой добрый конь, лети, Не спотыкайся на пути И не храпи, встав на дыбы, Увидев виселиц столбы. Они торчат уже шесть лет, Проклятого Яремы [53] след. Глянь, может, у столба того Терзали батьку моего. Встань, закусивши удила, Здесь, на пожарище села. Так точно и мое село Когда-то пеплом полегло, Когда татарский тлел огонь, Последний след степных погонь». И конь стучит копытом в лед. Ночь миновала. День встает. И на распутье двух дорог Козак въезжает в хуторок. Здесь, возле хаты у плетня, Поставил потного коня. Но времени на отдых нет… И на прощанье молвил дед: «Сынок, в дороге не зевай! Забилась татарва в наш край. Немало хищников сюда Шлет за добычею Орда». Козак в пистоле взвел курок. Коня козак пришпорил в бок. Конь, отдохнув, ускорил бег. С дубов упал пушистый снег. И вдруг — как молния светла — Вонзилась в древний дуб стрела. Вперед! Метнулся конь, летит. А сзади лес ревет, свистит. Но ждет, продравшись сквозь кусты, Татарин у лесной черты, Блеснул зубами, гикнул: «Гей!» И вот аркан взвился, как змей. И дернулся козак в седле, Рванул — нельзя: плечо в петле. Чуть не свалился он с седла. Но мигом сабля рассекла Тугой, закрученный аркан. Он взвел пистолю. Басурман Качнулся, двинулся вперед И рухнул в снеговой замет. Гонец в селе укрыл коня. Насилу он дождался дня. И снова путь: леса, поля,— Черниговская шла земля. Следы пожаров. Битый шлях. Козачьи стражи на полях. Меж тем угадывал козак Людской молвы и слухов знак: На эту землю снарядил Свои разъезды Радзивилл: Пускай, надолго присмирев, Холоп запомнит панский гнев! На третий день пути в лесу, В глухую въехав полосу, Козак увидел пред собой Отряд рейт аров голубой. Те спешились и впятером Осматриваются кругом. Он пролетел бы мимо них, Да панский прихвостень в тот миг Заметил шапку козака, Червонный шелк его шлыка. И весь отряд по лозняку Вдогон помчался козаку. Один пальнул, другой пальнул. Пошел снегами дальний гул. И дали дальние гудят. Споткнулся конь, рванул назад, И пена капает с удил. Тут наобум он своротил С дороги на поле. Но вдруг Упал козацкий верный друг. Козак залег за скакуном. Рейтары мчатся напролом. Стреляй, козак! Один готов. Другие рыщут меж кустов. Блеснул оттуда выстрел их. Козак молчит. Козак притих. Всего три пули у него, Гостинцев только и всего. И выстрел вновь загрохотал — Двух всадников недосчитал Пан Радзивилл. Но у гонца Ползет шнурочком кровь с лица. «Ужели в поле упаду, В Москву с посланьем не приду?» Нет, он не сложит головы, Он доберется до Москвы! Ни князь Литвы, ни польский пан, Ни хана крымского аркан Его не в силах отвести С прямого, верного пути! И вот опять он взвел курок, На гибель третьего обрек. Но не успел нажать курка, — Чья эта метко бьет рука?! И тонко вскрикнул и в овраг, Как сноп, свалился третий враг. Уж не мерещится ли — там В кафтане алом по снегам Бежит стрелец, спешит к нему, Его пистоля вся в дыму. «Ишь как подались наутек! Да ты не ранен ли, дружок? Садись! Я голову твою Тряпицей, что ли, обовью. Куда, козак, лежат пути?» — «В Москву… Я должен довезти Посланье». — «Значит, по рукам! Спешу в Москву ко сроку сам И я, стрелецкий старшина, С посланьем от Бутурлина». Стрелец подвел коня. Сквозь бор Они летят во весь опор. И скоро Сейма синий лед Им из тумана предстает. «Гляди, козак, на те поля — Вон там Московская земля». И конь двух побратимов мчит, Копытом по снегу стучит, Шумят леса. Гудят шляхи. Дым вьется. Кличут петухи. Блеснула снежная Ока В глаза стрельца и козака. «Скажи, стрелец, скорей скажи: То не Москвы ли рубежи? От переяславских ворот Я мчусь, как мне велел народ, Везу народную судьбу. Кровь черным запеклась на лбу. Но что мне рана, что мне кровь! Со смертью встретился бы вновь, Лишь бы Богдановы слова Читала радостно Москва!» «Гляди, козак, смелей гляди! Там золотятся впереди Хоромы, башни, купола; Там, беспокойна и светла, В просторах зимней синевы Горит краса моей Москвы». И по речному льду вперед Обоих добрый конь несет. Так, из последних сил гоня, У стен Кремля сошли с коня. «Ну что ж, козак! Окончен путь. Входи же в Кремль и счастлив будь, Ждет златоглавая Москва Того письма, как торжества». «Стрелец, мой друг и брат родной! В дороге долгой и прямой, В неравном, помнишь ли, бою Сберег ты жизнь и честь мою». И в знак любви и в дружбы знак Целует спутника козак. У Спасской башни, у ворот, Снимает шапку и несет Тот свиток, что народом дан, Посланье, что писал Богдан. Перевод П. Антокольского

53

Ярема — Иеремия Вишневецкий, польский магнат, военачальник, жестоко расправлявшийся с восставшими крестьянами.

4

ВСТРЕЧА У ВОРОТ

…по Тверской отправился в Кремль… полюбовавшись старым красавцем Кремлем… Т. Шевченко, 20 марта 1858 г.

«Красавец древний, Кремль могучий, Ты возникаешь предо мной Зубцами башен и стеной, Как воин, землю стерегущий, Всю землю битв, бунтов и мук, Восстаний гневных, сил подспудных, Отчизну работящих рук, Мятежную в веках бессудных. Россия шпили возвела Не для проклятого и злого Гнездовья черно-золотого, Не для двуглавого орла. Тот день настанет — да, настанет! Орлы со шпилей упадут. На эту площадь солнце глянет, Народы с песнями придут… О нет, не царская корона, Не бастионы вкруг хором,— То сил народных оборона, Чела народного шелом. Затем и кланяюсь я ныне, Затем взволнованный стою И перед древнею святыней Снимаю шапку я свою…» Остановившись пред вратами, Он думой тайною пылал И зорко серыми очами Всю летопись камней читал. Тараса пламенные очи! Под тенью этих чистых вежд Таилась, зрея и пророча, Безмерность мыслей и надежд, И отблеск клятвы раскаленной, И мужественный жар борца, И ласка нежности влюбленной, И строгий холод мудреца, Пустынь и тюрем безголосье И горький дар кровавых слез — Всё, что в глазах его слилося. Он нерастраченным пронес. Как прозорливы эти очи! Не погасят таких очей Ни смертный сумрак царской ночи, Ни ужас каторжных ночей. На палача, на смерть смотрели Из-под густых они бровей, Народной правдою горели В мятежной зоркости своей. В пустыне голой, в дни невзгоды, В жестокой каторжной дали Они почтили, как могли, «Поборников святой свободы», [54] За сто земель в глухие годы Звезду еще одну нашли — Звезду Полярную! Бывало, Черты знакомого лица Перо художника-борца На рукописи рисовало. Тарас задумался. Поплыл Великопостный звон Ивана, Как будто глухо из тумана Ночной зловещий филин выл. Обшарпанные люди сбились В пролете башенном глухом — Кто в церковь, кто на суд явились, Кто шел с молитвой, кто с грехом. Платочки, шапки и треухи, Изорванные колпаки, Лакеи, бабы, молодухи, Калеки, старцы, мужики — Люд разноликий, пестрый, странный, И, всех унылей и страшней, Шли с костылями ветераны Из севастопольских траншей. Они тянулись в Кремль, месили Снег рыхлый, взболтанный весной, Ругались в горе и бессилье — Народ забитый, крепостной. А вот и он — в коляске старой Иль в дрожках, запряженных парой, Сановный иль чиновный муж, Владелец сих ревизских душ. «Пади, пади!» — из тарантаса Возница гаркнул. Конь понес. На скорбное лицо Тараса Грязь брызнула из-под колес. Он побледнел и вздрогнул снова. «Пан и рабы… Нет, не рабы!» И кто-то вышел из толпы, Услышав сказанное слово. Сутулый, тощий человек С большими черными руками Вдруг подошел, сверкнул белками Из-под сожженных черных век: «Ты скажешь, не рабы… Ты скажешь… А может, лучше помолчи,— Ведь, как и я, на лавку ляжешь, Подставишь спину под бичи!» — «Есть горше муки, что бичуют Не тело, душу…» — «Аль пришел, Дружище, в Кремль из дальних сел?» — «Из края, где кайсак кочует, Где палками солдат муштруют, Где страшен царский произвол…» — «Видать, служивый?» — «Да, не мало Лихую лямку я тянул В сухих солончаках Арала, Ел хлеб солдатский, спину гнул». — «Я думал, ты из грамотеев». — «Я грамотен». — «А я вот нет! Церковной азбукой владея, Какой в псалмах найдешь ответ? Будь кроток, ближнего люби, мол? Тех, кто три шкуры с нас дерут?! Да я б у ката сердце вынул — Пускай лихие псы сожрут!» — «Есть книга…» — «Мне не попадалась. Я на Урале медь топил, На Яике варначил малость И в казематах царских гнил. А сам из Подмосковья родом. Мой барин, знатный богатей, Погнал из вотчины своей Нас на Урал, к своим заводам. Я душу там спалил дотла В огне печей, в жару багряном, Сбил цепи, скованные паном, Убил приказчика со зла. Бежал, скрывался в диких чащах Два года… Мыкаться привык Среди гулящих и пропащих, Отчаявшихся горемык. Пока не пойман и не плачу. Всего не скажешь на ходу… Я нынче печи, слышь, кладу По Подмосковью и батрачу. Но в рабской доле до сих пор Хочу во что бы то ни стало Хороший закалить топор, Отлить себе кусок металла,— Настанет времечко мое!» «Один ты разве ждешь ее, Один ты разве жаждешь воли? Царь Николай прислал ее. Уснула и не встанет боле. А чтобы хилую будить, Всему собраться надо миру, Да жарче обух закалить, Да миром наточить секиру, И вот тогда уж и будить!» [55] Тарас умолк. Снежинок стая Порхала в стуже вихревой, Кристаллики сверкали, тая, На бороде его седой. «Ты верно говоришь, дружище: Ты, видно, брат нам по судьбе, Народный гнев несешь в себе И той же воли, видно, ищешь. Зови же братом и меня На дружбу, а не для присловья,— Хоть вижу, не из Подмосковья, Не кум ты мне и не родня». — «Я с Украины. Слышал?» — «Знаю. Видал и беглых я оттоль. Всё то же горе, та же боль, Бессудье, доля крепостная. А сам ты кто? Мужицкий сын? Невольник, значит кости черной? Вот и выходит, гнев один В нас оказался непокорный! Дай руку, брат!» И человек На незнакомца зорко глянул, И руку сжал ему, и канул В толпу сквозь сумеречный снег. И вслед ему в людском потоке Сквозь мельтешащий снегопад Теплом светился взгляд глубокий, Сияющий Тараса взгляд. Потом движением безмолвным Он взгляд на площадь перевел И с сердцем, новых песен полным, Неспешно к Щепкину [56] пошел. Перевод П. Антокольского

54

«Поборники святой свободы» — из поэмы Т. Шевченко: так называл он декабристов. В Нижнем Новгороде и Петербурге Т. Шевченко читал издания А. Герцена — «Полярную звезду» и «Колокол». В рукописи шевченковского дневника имеется сделанный его рукой портрет А. Герцена.

55

Из стихотворения Шевченко «Я не нездужаю, нівроку…» (1858).

56

Щепкин М. С. (1788–1863) — выдающийся актер, друг Т. Г. Шевченко.

5

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Разгонистый вздрогнул состав напоследок, Дохнувши шипучего пара теплом. И небо, всё в трещинках мартовских веток, Стало сереть за вагонным стеклом. Лазурью на глади асфальтного плеса Синих вагонов застыли ряды. Прошли часовые. «Максима» колеса Вскинули брызги талой воды. Тогда поплыла по перрону вокзала, И зашумела прибоем толпа Треухов, фуражек, солдатских папах В революционных ленточках алых. Неспешно толпа потекла, как ручей, Смотрела в вагонные окна и двери, Чтоб сразу увидеть на дебаркадере Знакомые лица любимых людей. И вот они встретились: очи и лица, Приветные возгласы, стяги, слова. Москва, ты отныне Советов столица, Считай, всему свету теперь голова! И ленинский голос раскатами длится, Стоустно умноженный: «Здравствуй, Москва! Так здравствуй, Москва, знаменосец свободы!» Вот званье отныне и вечно твое!.. И, глядя с вокзала за дали и годы, Над снежною площадью Ленин встает. Пусть комкает тучи простуженный ветер,— Но брезжит весною сквозь мглу и туман Столица республики, первой на свете Рабочих республики и крестьян. На снежных ухабах трясется авто, Бьют в очи метельного ветра порывы. Сутулится Ленин в холодном пальто, Минуя знакомых проулков извивы. Проезды в завалах, сплошные «хвосты» У лавок, где очередь зыбко змеится, Продутые ветром кварталы пусты, И сумрачно горбятся зданья столицы. Москва, потерпи, мы подарим тебе Дворцы по душе и проспекты по росту. Весь мир уже слышит державную поступь, Которой идем мы в труде и борьбе. И если мы даже отступим назад, За горло грабительски взятые в Бресте, Воспрянет Москва, и вздохнет Петроград, И нас не смутят трескотнею тирад Любители фраз без стыда и без чести. Страшили, в единство партийное клин Вбивали, орали на митингах рьяно. Быть может, еще не ясна до глубин Вся пропасть их планов, вся прорва обмана. Чей след потаенный из мрака ведет К ночному вчера покушенью в Любани?.. Эсеры, анархия… Сволочь и сброд, Вокзальные орды расклешенной пьяни!.. Как ветром их сдуло, как только, резки, Команды стегнули их, нагло фасонных, Когда пулеметы с площадок вагонных Навстречу им выставили хоботки!.. Нет, поезд не встанет, не сменит маршрута. Прищурясь, Ильич смотрит вдаль, и видна Кремлевская — там, за метелью, — стена Да башня, стоящая прочно и круто, Высокая Спасская; время свое Часы отзвонили, пробиты снарядом В те дни, как вели юнкера канонаду — Огонь по твердыням Октябрьских боев. Навытяжку, словно солдаты, застыли В тужурках и кепках простых патрули, Когда прозвучали команды вдали И въехали в Спасскую автомобили. Перевод В. Максимова

6

В ОДНО ОСЕННЕЕ УТРО

Была

тяжелой, долгою дорога До солнечных палат… И. Франко

Лет двадцать, верно, протекло с тех пор…— Глухие дни, глухие вдовьи ночки!— Как выводила я цветной узор На белом поле свадебной сорочки. Пунцовым шелком вышивала я, Чтоб радостно ложились краски, тени, Вишневым цветом обвела края, По рукавам пустила цвет весенний. Я думала: пускай цветет весна Хотя б на этом свадебном узоре, Пусть сироте из уголка Предгорья О крохах счастья говорит она! Сижу, гляжу сквозь зимней ночи дымку, И всё гадаю про весну свою, И вью, как песню, нитку-невидимку, А песню тихо, словно нитку, вью. Всё, что хотелось в жизни увидать бы, Я вышивала шелком огневым И в день моей сиротской, бедной свадьбы Украсила свое жилище им. Короткий праздник юности летучей, Когда на солнце, ярче всех огней, Шелк засверкал, пурпуровый, певучий, Как маленькое знамя майских дней. Ой, где там май?! Не улыбнется май нам, Зима всегда для бедняка длинна. В Дрогобыче на промыслах по найму Работал Гриць. Осталась я одна. Напишет — да письмо то не речисто, Придет усталый, в нефти, как всегда… Рассказывал, как скупы господа, Поведал раз про друга-коммуниста И говорил, дождемся мы Москвы, Дождемся! Солнце и для нас проглянет. Крепись, дружок, не вешай головы, А если кто допытываться станет, Знай, что не каждый друг и побратим, Кто клялся нам: «Я украинец тоже». Придет такой, возьмет тебя, и с ним Погибнешь, пропадешь на бездорожье. Лишь на словах для них народ — святыня, Вопят об Украине, охмелев; Таких народолюбцев много ныне — На шапках их желто-блакитный лев… [57] Однажды — было то недавно словно — Была весна, всё буйно зацвело,— Он, молчалив, задумчив и взволнован, Наведался из города в село… С тех пор уж двадцать долгих лет промчалось, Мы вышли с Грицем на цветущий луг, Меня он обнял, я к нему прижалась, Обвел он синим взором всё вокруг И мне прочел, как не читал дотоле, Взгляд устремляя в солнечный зенит, Песнь про народ от моря до Бескид, Про времена грядущей вольной воли, Когда свободы солнце озарит Бедняцкое жилье, и двор, и поле. Я плакала, а он сказал: «Не плачь! И верь, как я: так станется! Так будет! Отплакали свое простые люди, Теперь пусть плачет толстосум-богач!» Пошел, взяв стираную одежонку. Пошел, и долго не было вестей. Покамест в нашу тихую сторонку Не принесли тревожных новостей: На промыслах рабочие восстали, Крестьянство за собою повели, Раскрыли двери в городском централе И красный флаг на площадь принесли. «Пусть, как в Москве, как в Киеве, мы будем Советским строем жить без богачей, Пускай сплоченным украинским людям Льет красный флаг поток своих лучей!..» Тогда из Львова, злобою объяты, Пошли желто-блакитные войска, И дрогнули от выстрела Карпаты, И потекла кровавая река. [58] Оскалились, как волки, их старшины, Везде собачье слышалось вытье: «Вы без панов хотите Украины? Так нам совсем не надобно ее!» Они уничтожали всё, зверея: Стреляли, били, жгли посевы нив, По трупам шли в Дрогобыч, гибель сея, Свободы пламя кровью затушив. Не вскрикнула я, слушая соседа, Лишь голову склонила молча ниц. «А как мой Гриць?» — «Ни слуху нет, ни следу.» Я встала и пошла искать, где Гриць; С краюшкой хлеба черствого в холстине Пошла к мертвецким, ко дворам темниц, Прошла Дрогобыч — мертвую пустыню, Искала Гриця — здесь он был, мой Гриць. На кладбище, под вишнями густыми, Убитые — вглядись в черты их лиц… Не плачь, иди, иди, склонись над ними. Искала Гриця? Вот он, мертвый Гриць. С вишневых веток лепестки летели, С пробитой головой он лег на них. Синели пятна на недвижном теле, Следы мучений… Я узнала их… Тот свадебный наряд, моя кручина, Тебе так много видеть довелось! Полна моих горячих черных слез Прошедших дней глубокая пучина. Твой каждый рубчик, бедный мой наряд, Проклятьем стал и стоном в море стонов, Когда паны топтали ширь Карпат Копытами шляхетских легионов. Тебя, сорочка, я не раз тогда Укрыть спешила, спрятать в черной яме. На рукавах, меж яркими цветами, Есть пятна — не отмоет их вода. В тебе свою надежду берегла я И молодости краткой вешний цвет… И вот, узор знакомый дошивая, Я забываю тяжесть прошлых лет. До края душу заливает счастье, Оно поет, бушует, рвется ввысь. Не сны ль мои какой-то дивной властью Такой зарей прекрасной занялись? Нет, это жизнь кругом свободно дышит, Она звенит, как вешние ручьи, Она в лицо мне добрым жаром пышет: Действительностью стали сны мои! В семье народов, вольной и могучей, И мой народ обрел свои права. С Бескид уходят пасмурные тучи, И цвет весны несет нам всем Москва. То для моей отчизны ненаглядной Ноябрь стал маем, радостью богат, И я войду, счастливой и нарядной, В простор кремлевских солнечных палат. Средь праздничной толпы родного края — Покутья, Львова, Луцка и Карпат — Так радостно, как будто молодая. Войду, окину взглядом блеск палат И буду думать, что сегодня с нами Идет мой Гриць, мой синеглазый Гриць,— Нелегкими и долгими путями Мы шли с ним к свету этих вот светлиц, Чтоб Украины праздник небывалый Заликовал под сводами Кремля И чтобы всей вселенной я сказала: «Вот мой народ, мой Кремль, моя земля!» Перевод В. Звягинцевой

57

Желто-блакитный лев — эмблема контрреволюционного националистического львовского правительства, так называемой «Западноукраинской народной республики».

58

В 1919 году львовские националистические правители подавили революционное выступление рабочих Дрогобыча.

7

ПАРАД ПОБЕДЫ

На Спасской две стрелки сошлись в этот час За десять минут до парада. Шеренги стройны и точны, как приказ, К солдату — солдат, всё исполнено лада. В тиши — ожиданье. Лишь ветер не стих — По веткам серебряным слышно скольженье, Шуршанье по лентам знамен боевых С их золотом, пурпуром, светом и тенью, Когда за мгновеньем несется мгновенье По быстрым цепям вестовых. И миг напряженно за мигом летит, И держат дистанцию взгляды, И слышно, как сердце людское стучит — Звенят на мундирах награды. Колотится каждое сердце сильней, Вздымается, радостно рея, И тысячи, тысячи зорких очей Сейчас на безмолвный глядят Мавзолей, На каменнокрасный уступ Мавзолея. А башни Кремля, очевидцы веков, Тут слышат, — круты, горделивы, Как бьется единое сердце полков — А крепче его где бы сердце нашли вы? Пусть злое железо его обожгло, Врагом оно было истерзано диким — Живое его не угасло тепло И к жертвам готовность великим. Так партия силу вливала в него, Таким оно будет, таким оно было, Таким его Родина наша вложила В бесстрашного сына, в бойца своего. Оно не дрожало. Оно измеряло Победы шаги, словно пульс, на ходу… Земля распадалась, железо сгорало, Но билось оно: «Я иду!» Над Волгой прошло сквозь огонь и руины, Сквозь ночи стальные Москвы, Полярные вьюги, пожар Украины, Гремящие прусские рвы. Прошло — и теплом своим добрым согрело Замерзшие ветви венгерских садов, Разбитой Варшавы-красавицы тело И в Чехии — стены седых городов. Прошло — и, услышав в руинах Берлина, Как тоненьким кто-то рыдал голоском, Ребенка немецкого в злую годину Живым согревало теплом. Таким это сердце России воспели Народы, что в общую входят семью,— Безмерно в любви, несгибаемо в деле, Упорно в работе, бесстрашно в бою. Сегодня оно триумфально раскрылось Навстречу заслуженному торжеству, Литаврами звонко и гулко забилось, Приветствуя, славя Москву! Оно, что не дрогнуло в битвах суровых, Стучало в тот миг горячо, И слышался шелест в знаменах багровых, С плечом поравнялось плечо. На площадь, на ширь, неохватную взглядом, Вступил трубачей стройно слаженный ряд — Внимайте! Добытого мира парадом Ты стал, марш Победы, наш славный парад! Фанфары взлетают. Сияют фанфары. Призыв золотистый рассыпала медь,— И залпов удары, и залпов удары,— Началу парада греметь! И залпы в московской дали, как благовест, грянули смело. Шаги загремели о землю, штыки с ними двинулись в лад, Проходят бойцы-северяне, их души — с Отчизной всецело, Железно идут ленинградцы, и крепкие рядом карелы, Герои Прибалтики гордо вдоль алых идут балюстрад. Прошедшие полымя Эльбы, пожары берлинского марша, Несут знаменитые стяги всех трех Белорусских фронтов. Шагают стрелки и танкисты, бойцы, генералы и маршал, Что в Пруссии шли на редуты, на штурм кенигсбергских фортов. Моя поклонись, Украина, тем людям великим и скромным, В названьях фронтов необъятных твое они имя несли. Достойно поведай потомкам о подвиге этом огромном, За что им навек благодарны народы советской земли. Они — москвичи, костромчане, они — лесорубы Сибири, Они — виноделы Кавказа, казахских просторов сыны, Что самоотверженным сердцем прикрыли в боях твои шири, Своею священною кровью спасли из пожара войны. Фанфары трубят и смолкают, всё тишью нежданной объято, Но бьет барабан. Дробно бьет он — и вдруг Рокочущий гул нарастает. Всё громче и громче раскаты. Всё — зренье и слух. По мокрой брусчатке лохматою тканью, Запачканным шелком, расшитою рванью. Парчу галунов опустив до земли, Знамена захватчиков проволокли. Черна их полотнищ сухая нарядность, Слова на них злобы полны, похвальбы,— Банкиров и бирж ненасытная жадность. Грабительских войн кровянеют гербы. Кресты криворукие, лапы паучьи, Драконы костлявые, гордые львы — Презрительным жестом свалили их в кучи, Изодранным хламом — на площадь Москвы. Вы что там постигли, радетели банков, Тревожась меж зрителей — что впереди? Урок же, который вам дан спозаранку, Еще пригодится, поди… Улыбки вы корчите тут для блезира И смотрите искоса на Мавзолей… Глядите — вот день победившего мира, А стяги — не просто военный трофей. В них — люда простого немецкого драма, Клеймо на них банков, где в доле и вы. Есть злато и ваше средь этого хлама, Растоптанного посредине Москвы. От плоти он плоть их презренной гордыни. Кровавых безумств и опасных затей, Солдатами мира поверженный ныне Под ноги желающих счастья людей. Всю ветошь войны и наживы — под ноги, И горе тому, кто войну заведет! Победы парад — торжествующий, строгий — По площади Красной во славе идет. Перевод С. Ботвинника

8

НА ЛЕНИНСКИХ ГОРАХ

В багряно блестящей кабине Пронизывая этажи, На головоломной вершине Полет равномерный сдержи! Любимая, выйдем! Рукою Тихонько тебя обниму, С узорных террас над Москвою Вглядись в предрассветную тьму… Вон там, вдалеке, заалело — Там вспыхнуло солнце огнем, И ветер стремительно, смело Их обнял в полете своем. В кипении света и ветра, Заре величавой сродни, На вышке университета В молчании встали они. Рокочущей дали приливом, Прибоем трудов и забот, Рожденьем гудков говорливым Их утренний город зовет. Вот он распростерся, могучий, Безмерный, чудесный, большой, Как жизнь — неустанно кипучий, Как сердце земли — молодой. Румянцем окрасились воды, И вспенены пышно сады, Зари лучезарные всходы Над зеленью дальней аллеи, В теснине у Красных ворот Встает, закружился, белея, Высотных домов хоровод. И в утренней мгле светло-синей, Потоками звезд замерцав, Их стены — как искристый иней, Как глетчера льдистый рукав. Раскатом внезапного грома Мгновенно прорезана высь: С соседнего аэродрома Ракетные птицы взвились. Уже, промелькнув метеором. Несутся в безмерной красе Над круто отброшенным бором, Над сизым Можайским шоссе. На Киев нацелен крылато, Пробил облака стратоплан, И вот уже ветром примята Трава приднепровских полян. Как близко лежат все просторы, Все дали, вся ширь, вся земля! Как сходятся мысли и взоры На выси всемирной Кремля! Земле не случалось гордиться Твореньем такой красоты, Как дивная эта столица — Созданье бессмертной мечты. Счастливец, кто влил свои силы В единый и мощный поток,— Чьи руки металл возносили, Чей звонко стучал молоток, Кто клал кирпичи терпеливо, Кто почву ударом рассек, Кто творчества смелым порывом Себя возвеличил навек. «Ты помнишь, как мы вырастали, Этаж на этаж возводя, Вот эти шлифуя детали, Вот эти ступени кладя?.. Ты помнишь?..» Она замолчала, Схватясь за перила, глядит, А город колышется ало, Как дальнее море, гудит, Мильонами красок играет,— И первая вспышка лучей На стенах домов расцветает Всё радостней и горячей. Струятся рассветные реки, Вливая лучей волокно В подоблачной библиотеки Раскрытое настежь окно. И солнечных зайчиков стаи На книгах играют сильней, Волной золотой устилая Подножье великих людей. И, бронзовый, на пьедестале, Ильич устремляет свой взор В родные московские дали, Открытые с Ленинских гор. И двое строителей рядом С террасы глядели в тот зал, Где свет, рассыпаясь каскадом, Лицо Ильича озарял. Как будто вчера лишь впервые В хранилище люди вошли И Ленина книги родные, Как первый свой вклад, принесли. Нет, нам не забыть эти годы, Когда, всё стройней и ясней, Вставал здесь для счастья народа Дворец жизненосных идей! Его воздвигали мы оба, Трудились уверенно мы, Хотя содрогался от злобы Мир войн, грабежа и чумы. Пусть корчится за океаном, Готовя войну, Уолл-стрит,— Но знамя над домом-титаном О мире земле говорит. Так вспомним единственный в жизни Тот день — не забудется он: Залогом побед коммунизма Лег первый гранит и бетон! Нам памятен подвиг народа И ночи в сверканье огня: Три года промчались, три года, Так быстро, как будто три дня! Шипящими звездами сварки Ты щедро расцвечивал высь. Сквозь переплетения арки К тебе мои взгляды неслись. И мне, улыбаясь лукаво, Подружки твердили не раз: «Под небо взберется он, право, Стремительный твой верхолаз…» Под небо! Пусть звезды слетают На зданья стальное плечо И вспышками искр опадают, Разбрызгиваясь горячо. Под небо! Мы знали: возводим Под небом советской земли Высокий маяк всем народам, Чтоб разум и мир расцвели. И я, комсомолка Полтавы, Горда, что вложила свой труд В святилище света и славы, Отныне стоящее тут. На стройке трудясь спозаранку — Ведь битва была горяча,— Здесь встретила я, полтавчанка, Избранника-москвича. Работала здесь и училась Под небом, навеки родным. Здесь сердце младенца забилось Впервые под сердцем моим. Я к телу ладонь прижимаю, И чувствую трепет его, И в мыслях целую, ласкаю Его — малыша моего. Играй же, родимое, ласться, Толкайся любовно, шутя,— Зачатое в счастье для счастья Мое дорогое дитя! Расти, вырастай, торжествуя! Вовек не клони головы! Тебя, как свой дар, приношу я Под светлое солнце Москвы. Тебя оно греет. Какие Огни еще так горячи, Как эти огни золотые — Москвы животворной лучи?.. Пронизаны солнцем чудесным, Строители встали, стройны. Над каменным склоном отвесным, У кромки сплошной крутизны. «Я сваривал эти вот звенья». — «Я краном те плиты несла. Бессмертную радость творенья Нам наша Отчизна дала. Руками, подобными нашим, Таких же рабочих людей Мы реки каналами вяжем, Деревья растим средь камней. Кругом оглядимся безмолвно: Ты видишь ли с Ленинских гор Арала шумливые волны, Туркмении пестрый ковер? Ты видишь, в лесные массивы Стальные гиганты вошли И Волги несметные силы В Москву на плечах понесли? Ты видишь, за дымкой тумана, Где плавни днепровские спят, Размерно качаются краны, Плотин поднимается ряд! И новые звезды России Сверкают, простор озарив, И смотрится в дали степные И светоч для всей Украины Зажжет у Каховки народ, И Днепр, оживляя турбины, В бетонное русло войдет. Для счастья людских поколений Мильонами рук возведем Бессмертные наши строенья, Как стяг над бессмертным Кремлем…» Склоненные у парапета, Глядят они молча вперед, Туда, где в тумане рассвета Громада Кремля предстает. Там, выстроясь неколебимо, Как доблестных витязей ряд, Как воины и побратимы, Могучие башни стоят. Повиты немеркнущей славой, Они поднялись над Москвой, Как мира оплот величавый, Как символ свободы людской. Здесь сердце и разум вселенной, Ее золотое чело… И солнце, как щит драгоценный, Над Спасскою башней взошло. 1950–1951 Перевод Б. Турганова

99–106. МИЦКЕВИЧ В ОДЕССЕ

1

ПЕСНЯ О ТРЕХ НОЖАХ

И снег и дождь… Чужбины невеселая печать. Лишь только тополь, гол и тощ, Ветвями мерзлыми не устает стучать. Тот южный край, Обрыв степей над черно-белым морем, Где ржавый камень, да сухой репей, Да перекрестья тонких мачт под Хаджибейским косогором. Куда его судьбина завела, Что делать здесь изгнаннику-поэту? Фортуне покорясь, идти своей дорогой, Или внимать речам красавицы нестрогой, Иль в кабаке скучать под звон стекла, Под шум компании, напившейся к рассвету? Встречать шпиона острый взгляд Иль взоры озорных красоток И слушать пьяный крик солдат, Орущих песню в сотню глоток?.. Тяжелый год, Невероятный год, Год двадцать пятый нового столетья. Как он, бездомный странник, всё снесет — И этот гнет, и испытанья эти, И самодуров тупоумный бред, И самодержцев, правящих народом?.. О нет, не то предсказывал поэт В часы прощания со старым годом! Он вспомнил полночь ту — Приют их дружный над Невою, И пунш, взлетевший тенью голубою, И лиц знакомых каждую черту. Припомнил он слова надежд святые, Рылеева горячий тост И всех друзей, что встали в полный рост Во имя славы Польши и России. И вспомнил он, как, замечтавшись вдруг, Забывший роль хозяина Бестужев, Внезапное волненье обнаружив, Подыскивал слова для песни вслух. Откуда, из каких глубин, Будя сердца, Как тайное оружье, вынес он Ту песнь про кузнеца? Как сталь, упругие слова,— То кровь на них иль просто ржа? Бестужев пел о трех ножах, Которые кузнец сковал. И первого ножа удар — В живот вельмож и в жир бояр. И был второй отточен нож На всех ханжей, на всех святош. Удара третьего ножа Царь-батюшка пусть ждет, дрожа. «Ну что ж, дай бог!» — так за столом С Бестужевым Рылеев пел вдвоем, И все, кто слышал звуки этой песни, Что пел бунтарь, весь устремись вперед, Встречали их, как слово доброй вести. Так начинался двадцать пятый год. Седые русские равнины, Где выть ветрам, снегам мести. Молчанье снежной Украины. Степей пустынные пути. Тот южный край, одетый в лед, И море, вмерзшее недвижно в небосвод. Так, значит, тут он тоже не чужак,— Пусть нет его скитаниям конца — Здесь тоже знают песню о ножах, Здесь тоже ждут прихода кузнеца… В дорогу! Дождь не кончился еще. К Лицею путь далек, не скоро быть рассвету,— И он с собой уносит песню эту, Укрыв ее плащом. Перевод М. Матусовского

2

МАЗУРКА

Трубы грянут, встанут пары,— Дробный стук, бряцанье шпор. Дамы, барышни, гусары Понеслись во весь опор. Шляхтичи, негоцианты, Франты, шпаки, шаркуны, Шарфы флотских, аксельбанты, Фраки, узкие штаны. Прихотливо танец вьется В ритме быстром и крутом. В море гулком отдается Оркестровой меди гром, Уплывает вдаль и тает Над сверкающей волной, Запах с моря долетает, Острый и хмельной. От похмелья иль кручины Сердце горечь обожгла? В двери залы Каролина, [59] Красотой дразня, вошла. Бархат пелерины Сбросило плечо, Он красней рубина, Светит горячо. Оттеняют перья Белизну чела. Величаво в двери, Гордая, вошла. Медленно, небрежно оглядела залу, Вдруг преобразилась, взгляд светлее стал. Ради этой встречи вечер потеряла, Выбралась на скучный, захудалый бал Вот он, непокорный виленский пиита, Ликом беспокойным обернулся к ней. Молча заслонилась веером раскрытым, Взором повелела: «Подойди! Скорей!» Не внимай веленью! Подави и скрой Тайное волненье, Дум тревожных рой! Мчат мазурки волны — Бездна впереди. Сердце жажда полнит. Страсть, скорей приди! Этот шквал опасный Захлестнуть готов. Манит взор прекрасный И беззвучный зов. Не внимай призыву! Опасайся ты Властной, молчаливой Бездны темноты! Пронизала подлость, лесть и подкуп Топь великосветскую до дна. И оттуда выплыла она — Эта нежногубая красотка, Чарами бесстыдными сильна. Темных сил вельможная рабыня, Предана душой и телом ныне Шпику и доносчику она. Королева шумных зал Одессы, Тема для досужих языков, Господу графиня служит мессы, А де Витту дарит свой альков… Как поэта близость опьянила! И, потоком танца увлечен, Пальцы нежные сжимает он, На которых чуть видны чернила. Может, стансы Ламартина Иль Парни в тиши ночной Записала Каролина Этой нежною рукой? Или свой отказ в передней Набросала на ходу На полученный намедни Нежеланный billet doux? [60] Нет, не дерзость светских ухажеров Вынудила взяться за перо. Стопки писем спрятаны от взоров В потайные ящики бюро. В кабинете, наглухо закрытом, Грудами бумаг окружена, Набело строчит донос она, Для царя составленный де Виттом. Вновь она читает имена, Списки заговорщиков листая Из полков Таврического края, Киева, Одессы, Тульчина. Многих и сегодня эта дама Видит на балу среди гостей — Пушкина знакомых и Адама И, быть может, лучших их друзей. И на бледное лицо партнера Пристально красавица глядит… Мчатся быстрые танцоры. Громче, трубы! Звонче, шпоры! Бал гудит. Перевод А. Ревича

59

Графиня Каролина Собанская — любовница генерала де Витта, автора первого доноса царю Александру I на декабристов.

60

Приглашение на свидание (фр.).