Стихотворения и поэмы

Туманян Ованес

8

Близ села до этих пор Ива грустная растет. Пощадил ее топор. Близок леса темный свод… Там под ивой одинокой Яму вырыли глубоко, Без молитв Маро зарыли… И землей ее закрыли… Не по божеским обрядам И не с дедушкою рядом… Обтесали камень черный, И вблизи дороги горной. Под склонившимся стволом Спит Маро глубоким сном.

9

У села, там, под горою. Часто тихою порою В черном женщина приходит И с могилы глаз не сводит. Над могилой слезы льет И Маро к себе зовет… «Дорогая Маро! Маро-джан! [25] Пожалей и скажи… слышит горный туман… Кто обидел тебя, Маро-джан? Возвратись же, любя, Маро-джан! Все мы плакать должны, Маро-джан… Я не вижу вины, Маро-джан! О, вернись же домой, Маро-джан! Но ты спишь под землей, Маро-джан!» Так, склонясь над камнем скорбным, Молчаливым, спящим, черным, Кос печальных серебро Сыплет, плача, мать Маро… Тщетно слышатся моленья, И возносятся куренья… В полумгле ночи глубокой Пламя свечки одинокой Там, над камнем, чуть заметно, Отвечает безответно О далеких, грустных днях И… теряется в горах… 1887

25

Джан — эпитет, выражающий ласку, приблизительно — дорогая (ой), милая (ый).

САКО ЛОРИЙСКИЙ

1

Вот Лорийское [26]

ущелье — неподвижны, там и сям Скалы древние, седые, равнодушны к пропастям, Скалы смотрят друг на друга, ничего не говорят. Немигающий, упорный, неподвижный черный взгляд. А внизу, у ног беснуясь, извивается Дэв-Бед [27] . Он выплевывает пену, дикой гонкой разогрет, Бьет о берег каменистый, будто он крушит врагов. Ищет он былых, цветущих, озаренных берегов И ревет, не умолкая, ненавидя сонь и тишь: «Ваш-виш-ш-ш! Ваш-виш-ш-ш!» Из пещер глубоких, темных там на множество ладов Слышен отклик беспокойных и дразнящих голосов. То на вопль-стенанье Дэва все каджи, рассвирепев, Откликаются, и слышно, как бушует гневный Дэв. Завывают злые духи, и повсюду слышно лишь: «Ваш-виш-ш-ш! Ваш-виш-ш-ш!» По ночам, когда ущелье оживает от луны И пугливыми лучами берега озарены, Волны резвые играют с чистым лунным серебром. Это, к жизни приобщаясь, скрыто в сумраке густом, Пробуждается ущелье — дышит ужас под луной, И ущелье обретает древний свой язык живой. Монастырь на плоскогорье молится, как на тахте; На краю утеса крепость, точно сторож, в темноте. С темной башни на вершине, вознесенной к облакам, Раздается безутешный крик совы по временам. И, подобен человеку, молчалив и одинок, Древний крест в ущелье смотрит, где Дэв-Бед рычит у ног.

26

Лори — местность в Алавердском районе Армянской ССР (родина Туманяна).

27

Дебед — река в Лори. Дэв-Бед — мифологическое название этой же реки.

2

Есть в ущелье этом домик над рекою высоко. Грустно в домике сегодня одинокому Сако. Он — пастух, и постоянно с ним живет пастух другой. Но, как демон, этой ночью тот исчез — ушел домой. Чабану в горах не сладко — до деревни далеко. Тысяча одно несчастье происходит оттого: Может, вышел корм собакам — от муки мешки пусты, Или соли не хватило для овечьей баранты? То ль яичницу у тещи съесть решил в той стороне? То ли очень истомился — стосковался по жене,— Бросил стадо и в деревню убежал он во весь дух. Поутру собрал и вывел баранту один пастух. Только выглянуло солнце на луга окрестных гор. Возвратясь, Сако снял лапти и ступни себе растер. Поразвесил для просушки он носки. Лег у печки и раскиснул от тоски.

3

Ты один, но кто с тобою равен силой, богатырь? Если он на землю ляжет, — великана рост и ширь! Точно дуб! А если встанет он с дубинкою своей, С набалдашником, который словно слиток из гвоздей, И свирепых псов покличет, — дик, могуч и страшен он. Зверь и вор обходят робко этот домик и загон. Каждый божий вечер, только загорается звезда, К пастуху приходят гости, наполняется ода [28] . В печку — хворост, и свирелей начинается игра. Песни, шутки-прибаутки, пляска юная быстра.

28

Ода — зимнее крестьянское помещение.

4

У Сако сегодня скучно. Темнота и тишина. В доме глухо-одиноко без второго чабана. Он разлегся поудобней — от камина шло тепло. И так много разных мыслей неожиданно пришло. Он ущелие увидел — вековую глушь и тьму, Тут — то бабушкины сказки сразу вспомнились ему, Сразу вспомнились, и, темной этой древности под стать Он о духах злых невольно начал думать-размышлять: Как они толпой веселой на своих ногах кривых, Принимая ночью образ тюркских женщин молодых, К людям грустным, одиноким, не просясь, приходят в дом. Вспомнил он каджи, которым есть что делать здесь кругом. Лишь увидят из пещеры человека на скале Или путника, устало проходящего во мгле, — Родственным или знакомым подражая голосам, Зазывают на пирушку, поднимают шум и гам. Бьют наотмашь в барабаны и играют на зурне… Сказки бабушки покойной зазвучали в тишине, Будто в детство золотое возвратился снова он, Сказок древние напевы — точно призрак, точно сон; Они зовут: «Сако, приди, Сыграем свадьбу мы на диво! Мы буйно пляшем, погляди! Невесты-девушки красивы. Возьми лепешку у меня! Смотри, яичница какая! Я — твоя тетя, я — родня, Я — твоя нани [29] , я — родная. С тобой я буду так нежна! Тебе любовь платочком машет. Красавица поет и пляшет, Трани-на-на! Трани-на-на!» И нелепые картины безобразной чередой, Возникая в беспорядке, взор смущают молодой И к Сако идут навстречу грузной поступью своей. Но, мгновенно превращаясь в пляску медленных теней, Удаляются неспешно, разлетаются они, Тени злобные уходят в их пещеры-западни.

29

Нани — форма обращения к старой матери.

5

Может быть, то лань метнулась? Или это серый волк Мимо домика промчался? Иль качнулся древний ствол? Или прыгнула козуля к пропасти на самый край И свалила ножкой камень сверху в бездну невзначай? Или ветер кружит листья и бросает на скалу? Или мечется мышонок, заблудившийся в углу? Или блеянье ночное пробудившихся овец? Он прислушивался долго, и решил он наконец: Кто-то влез в его загон. Кто? Прислушивается он…

6

Кто в трубу бросает сверху то золу, то горсть песка? Кто в ертык [30] сию минуту посмотрел исподтишка? Кто легко прошел по крыше, тихо-тихо, точно мышь? Кто ты там, эгей! Откликнись! Притаился и молчишь? Нет ответа. Только слышен Дзорагета хриплый стон. Ах, я знаю, кто там бродит! То — Гево. Никто как он. Кто отважится? Все знают пса свирепого… «Гево!» Не боюсь… «Гево!»… В ответ он не услышал ничего. И еще страшней молчанье, да ревущий Дзорагет. Дзорагет о берег бьется. Ни людей, ни ветра нет. Мир уснул. Спит ветер. Только духи темные не спят И шныряют по ущелью взад-вперед, вперед-назад, Свой бесовский пир справляют на скалистой высоте И танцуют, словно тени, веселятся в темноте. Одинокого им нужно человека… Нет ли тут? И в загон они проникнут… С визгом-хохотом вбегут. Тяжело пастух вздыхает. Вот на тлеющий огонь Он уставился глазами и прижал ко лбу ладонь. Лихорадит великана, и лежит он не дыша. Переполнена смятеньем горца дикая душа. Не волчья тень, не ветра крик, — Нет, звезды сыплются в ертык, В пастушьей хижине сверкают. Он хочет вверх взглянуть, но страх Сжимает сердце и в ушах Шушуканье, шипенье, шорох. И в дверь удары, от которых Он в ужасе. — Да, это он! Ха-ха! Ха-ха! Он нам смешон! Ха-ха! Взгляни-ка, погляди-ка! Оцепенев, он смотрит дико… Шевельнулся он, свой ужас, наважденье превозмог. Только пуще задрожал он, поглядев через порог. Шыррк! Раскрылась дверь, качаясь, и ворвался хоровод, Перед ним кружится быстро, песни звонкие поет. Черноглазых, смуглых женщин — он их видит — полон дом. Рев и писк их безобразный, смех и хохот их кругом.

30

Ертык — дымовое окно.

7

Это страшное ущелье. Только краешек луны Из-за туч украдкой взглянет. Звезды в тучах не видны. В этот час, когда ужасен пропастей скалистых вид, По Лорийскому ущелью великан Сако бежит. Демонские за собою он услышал голоса, Злые духи вслед пустились, по ветру — их волоса. Настигают и хватают за руку его… Потом, Замахнувшись, бьют змеиным отвратительным хвостом, А каджи [31] в своей пещере барабанят и дудят; Голосов знакомых звуки к пастуху Сако летят. «Сако, на свадьбу к нам приди! Повеселимся мы на диво! Мы буйно пляшем, погляди! И много нас, невест красивых. Возьми лепешку у меня! Смотри, яичница какая, Я — твоя тетя, я — родня, Я — твоя нани, я — родная. С тобой я буду так нежна! Моя любовь платочком машет. Красавица поет и пляшет, Трани-на-на! Трани-на-на!» А Дэв-Бед летит, грохочет и ревет, бурлив и зол: «Убежал Сако, держите! Он с ума сошел». 1889

31

Кадж — злой дух.

СТЕНАНИЯ

<Отрывок>

Стемнело. Старик, муки сердца скрывая, Подбросил охапку поленьев в огонь И, древний обычай страны соблюдая, Он юного гостя приветствовал вновь. И друг против друга мы чинно уселись, Костер разгорался горячим огнем. Вдали перед нами шумело ущелье, Дыханье свое расстилая кругом. Бессонные птицы шумят и кудахчут, И каркают жалобно в темной ночи, Кричит «сирота», одинокая птаха, Сова ужасающе жутко кричит. И ночь вся охвачена жутью глубокой. И ночь вся охвачена страшной тоской… Вот где-то раздался из чащи далекой Голодного волка протяжный вой.

* * *

И длинный чубук свой наполнивши куревом. Кряхтя тяжело, растянулся старик, И брови, подобные туче, нахмурив. Раскатисто-глухо он стал говорить: — Рассказывай, что у вас в городе нового, Расскажешь — и люди узнают кругом О мертвых, живых, дорогом и дешевом, О новой газете, о прочем таком… Болтают у нас, будто три государства — Однако не верится что-то мне — Решили, чтоб тот, кто войною ударит. Престола лишился в своей стране. Кто слышал, чтоб чудо случилось такое? В природе ли царской, в природе ль князей. Чтоб в страны чужие не шел он войною. Не грабил бы земли, не резал людей? — Эй, брось, старина, о царях, ради бога! Давно надоела мне в городе жизнь. Ты лучше о вашей жизни убогой, О болях и горестях мне расскажи. — Ну, что потерял ты? Чего ты тут ищешь? — Старик начал речь свою, горько смеясь.— Не умерли, видишь, живем, дружище, Завидую всем умирающим я. Что жизнь наша? Хлеба кусок зачерствелый. Зависит от неба у каждого жизнь. А если зависит, известное дело, Какою должна его жизнь быть, скажи? Вот я, например. В этих мрачных ущельях, Четырежды двадцать — мои вот года, Я радости в жизни не видел доселе, Достатка не видел еще никогда. Всё лето не знаю горячей пищи, Кручусь здесь, работаю в поте лица, Невзгод, огорчений — целые тыщи, И нет моим бедам тяжелым конца. От лоз не имею такого дохода, Который равнялся б налогу на них. Вот если бы денег иметь хоть немного, Тогда у нас не было б жалоб таких. А я, вот, за колья, за хворостинки, Без пользы лежащие, деньги несу. Шалаш этот — видишь? Две-три лишь жердинки, А тоже раз шесть волокли меня в суд: «Ты лес молодой порубил», — что ты скажешь? И слушать не хочет, свое говорит, Пока писарей, старшины не подмажешь… А нынче у них ведь большой аппетит… И воры, и волки ограбить стремятся, Ты чуть отвернулся — и нет добра. Воруют из дому, несут со двора, И даже не знаешь, куда бы податься. Подать старшине, что ли, жалобу? Что ты! Врага наживу в нем — и только всего: След вора приводит к его ведь воротам… Попробуй-ка правду найти у него!.. Сажает тебя он за стол, угощает, Горячего чаю иль водки дает: «Ступай себе, дедушка! Спи спокойно! Уж вор от меня никуда не уйдет…» Весь мир превратился в «хватай что можешь», Любовь — это меч, кровь людская — вода. Ни страха, ни совести нет у сильных, А слабых совсем одолела беда. Вчера на столбе том — был вечер — висели Три чьих-то винтовки, — я сам проследил. Бездомные люди, а может и беглые, Пришли, а наутро вновь след их простыл. А кто виноват? Вот и думаю думу, И кто тут повинен, никак не пойму. Везде темноты и невежества уйма, И все мы во власти бесчисленных мук. Вот видишь, чем жизнь наша, братец, богата. У нас — языка нет. Кто сильный — тот бог. Мы старого нынче лишились адата, А новых еще мы не знаем дорог. Живут с нами здесь, по соседству, тавады — Хозяева наши. У них все права. С расстегнутым поясом, водкой брюхаты, На крышах стоят, засучив рукава. Один у нас пядью землицы владеет: Как плюнешь с конца, до другого дойдет. Другим не дает, сам не пашет, не сеет, Зажал в кулаке весь крестьянский народ. Чужую скотину, гляди, забирает, Загонит тихонько на поле свое, А после, ругаясь, ее выгоняет И штраф за потраву с владельца берет. Порою на свадьбах танцует зимою, Вокруг богатеев юлит, блюдолиз, Добудет монеты, добро наживное, И едет проесть и пропить их в Тифлис. Напраслину как-то он взвел на чабана: Мол, тот в его поле скотину загнал. Чабан же не дался такому обману: «Пусть явится, скажет, что это видал…» Уж так мне его образумить хотелось: «Чаты, — я молил его, — брось это дело, А ну его к черту! Уйди от греха…» Да грубого разве проймешь пастуха? Так нет! Заупрямился он. Как скала, Он стал неподвижно на сельском майдане: «Вот суд, вот тавад, вот, смотрите, и я. Пусть выйдет! А ну-ка? Посмотрим, что станет!» Столкнулись. И начали слово за словом. Чаты ляпнул несколько грубых слов, — Уж если дерутся, порядок таков: Друг друга, вестимо, не потчуют пловом. А наш старшина благословенный — Под стать ему случай этот отменный. С тавадом всегда заодно он. И вот. Он с длинною плетью на площадь идет. Чабана на людях к столбу прикрутили. Избил он чабана что было силы. «Далеко тебя упеку, — говорит, — Отныне не взвидишь ты солнца Лори…» И вот стариков мы почтенных избрали, Послали к таваду, чтоб пали с мольбой. Просили его мы и деньги давали. Чтоб миром закончили спор меж собой: «Ну чем провинились вы друг перед другом? Повздорили. Кровь ведь не пролил никто? Ну, высечь заставил… Возьми и штрафные, — Кончай это дело. Довольно. Идем». На лавку тавад положил свою ногу: «Несите вот столько, — тогда и простим…» — «Вот всё, что имеем. Клянемся богом! Откуда еще нам тебе принести?..» Но, как мы ни бились, он был непреклонен. Отправил он жалобу выше еще: Что он — сын тавада, что он — оскорбленный, И что оскорбитель — пастух простой. На следствие прибыл чиновник большой, С кокардой на шапке, с густой бородой. Приехал, отправился в дом к старшине: «А где тут Чаты? Приведите ко мне…» Приходит Чаты, — несуразный, нескладный. Как дерево, стал посредине — громадный. Не знает закона, глядит в упор, Как зверь бессловесный, живущий средь гор. И начали следствие. Парня схватили. «Как смел ты, несчастный, тавада ругать?» И толстую книгу закона открыли, Решили чабана в Сибирь сослать. И вот стариков мы почтенных избрали, Послали к таваду, чтоб пали с мольбой, Просили его мы и деньги давали, Чтоб миром закончили спор меж собой: «Ну чем провинились вы друг перед другом? Повздорили. Кровь ведь не пролил никто? Ну, высечь заставил… Возьми и штрафные, — Кончай это дело. Довольно. Идем». — «И я, — отвечал он, — имею ведь совесть. Не нужно мне вовсе чабановой крови… Пусть только жена его мне помочь Постель постелить придет в эту ночь». Имеющий совесть — и так заявляет. Ну, ясно. О чем же еще говорить? Мужчина, который про честь понимает, Сам знает, как надо ему поступить… Вчера на столбе том — был вечер — висели Три чьих-то винтовки, — я сам проследил… Как много народу из дому исчезли, Как много убийцами стали из них… А кто виноват? Вот я думаю думу, А кто виноват, не пойму я никак. Хоть ум мой короток, однако я вижу, Что жить невозможно становится так. Один по своей поступает воле. Другой — даже слова сказать не волен. Ведь ты образованный. Вот и скажи, Какой это бог так устроил нам жизнь? Единоверцы, армяне ведь оба, А вот ведь — мужик, а другой — богатей. Иль кровь богача нашей крови красней? Иль нас он искусней, умней и способней? И вот ты, тавад, будешь делать что хочешь И я даже слова не смею сказать?.. Эх, друг! Не расспрашивай. Больше нет мочи Не то мне придется разбойником стать… Старик замолчал. Прилегли мы на землю. Костер разгорался горячим огнем. Вдали перед нами шумело ущелье, Дыханье свое расстилая кругом. <1890>