Стихотворения и поэмы
Шрифт:
Мороз под тридцать. Все уж есть хотят,
Всем челюсти зевотой сводит скука.
Но царь еще раз отдает приказ.
И вновь полкам – буланым, серым, бурым
Приходится вертеться по сто раз,
Шагать, скакать неистовым аллюром,
Смыкаться иль растягиваться шнуром,
Раскидываться веером опять
Иль ждать атаки, строй сомкнув стеною.
Так старый шулер часто сам с собою
За стол садится – карты тасовать,
Раскладывать и смешивать, сдавать,
Как будто жадной окружен толпою.
Но, видно, стало и царю невмочь
Он повернул и вдруг поехал прочь.
И на ходу застывшие колонны
Стояли долго, брошены царем.
Но наконец раздался трубный гром,
И двинулись, качнувшись, пеший, конный,
Ряды, ряды – кто сосчитает их?
Вползли в ущелья улиц городских,
Ни в чем не уподобясь тем потокам,
Что с диким ревом, мутны и грязны,
Свергаются с альпийской вышины,
Чтоб в озере прозрачном и глубоком
Свои очистить волны, отдохнуть
И дальше, средь сияющей природы,
Спокойно мчать смарагдовые воды,
В цветущий дол прокладывая путь.
Блестящий, свежий, будто снег нагорный,
Вливался утром каждый полк сюда,
А выходил усталый, потный, черный,
Грязнее в грязь растоггганного льда.
Плац опустел. Ушли актер и зритель.
На площади чернеют здесь и там
Убитые. На этом белый китель:
Улан. Другой разрезан пополам,
И кто, кем был он? В грязь одежда вбита,
И размозжили голову копыта.
Один замерз и так стоит столбом,
Полкам он здесь указывал дорогу.
Другой в шеренге сбил со счета ногу
И, по лбу ошарашен тесаком,
Пал замертво. Жандармы на носилки
Его швырнут, и в яме гробовой
Очнется среди мертвых он, живой.
Вот снова труп – с проломом на затылке.
Другой раздавлен пушкой. Нет руки.
И на снегу распластаны кишки,
Упав, он, колесом уже прижатый,
От боли трижды страшно закричал,
Но капитан взревел: "Молчи, проклятый!
Молчи, здесь царь!" И что ж, он замолчал.
Солдатский долг – послушным быть приказу.
Плащом закрыли раненого сразу:
Ведь ежели случайно на смотру
Заметит царь такой несчастный случай,
Увидит кровь и мясо – туча тучей
Потом он приезжает ко двору.
Там для придворных стол уже накрыт,
А у царя испорчен аппетит.
Зато последний раненый немало
Всех удивил. Угрозами взбешен,
Бранился, не боясь и генерала,
А на царя проклятья сыпал он.
И люди, слыша крики, за парадом
Несчастных жертв следили скорбным взглядом.
Скакал – передавали – стороной
С приказом отделенному связной,
Но конь вдруг стал – и далее ни шагу.
А сзади мчался целый эскадрон.
Лавиной так отбросило беднягу,
Что под копыта камнем рухнул он.
Но, видимо, коням знакома жалость:
Они не люди. Пять полков промчалось,
Но лишь одним он был задет конем
Подковою плечо ему сломало.
Прорвав мундир зеленый острием,
Белела кость кровавая. Сначала
От боли белый сам, – как говорят,
Надолго впал в беспамятство солдат.
Потом очнулся, поднял к небу руку
И хоть терпел неслыханную муку,
Но приподнялся из последних сил
И звал к чему-то, что-то говорил.
Чего хотел он? Люди разбежались,
Затем что царских сыщиков боялись,
И все ж народ рассказывал потом,
Что говорил по-русски он с трудом,
Что слово "царь" он повторял стократно,
А остальное было непонятно.
И слух пошел, что это был литвин
Или поляк и, видимо, богатый.
Быть может, князя или графа сын.
Что был из школы силой взят в солдаты,
Потом попал в кавалерийский полк;
Ему полковник, невзлюбив поляка,
Дал дикого степного аргамака,
Пускай свернет, мол, шею лях-собака!
Однако вскоре слух о нем замолк,
Его забыли, имени не зная.
Но помни, царь, придет пора иная.
И будет суд над совестью твоей,
И он предстанет там, окровавленный,
Меж тех, кого ты гнал сквозь строй зеленый,
Иль растоптал копытами коней,
Иль в шахты бросил до скончанья дней.
Над площадью кружился утром снег.
Выл где-то близко пес. Сбежались люди
И мерзлый труп отрыли в снежной груде.
Он после смотра там обрел ночлег.
Под скобку стрижен, борода густая,
Плащ форменный и шапка меховая,
На вид полусолдат, полумужик,
То, верно, офицерский был денщик,
Стерег несчастный шубу господина
И люто мерз. Хотя крепчал мороз,
Уйти не смел он. Снег его занес.
К утру он бездыханен был, как льдина,
И мертвого нашел здесь верный пес.
Хоть замерзал, но не надел он шубы.
Заиндевели смерзшиеся губы.
И был залеплен снегом глаз один.
Другой еще глядел остекленело
На площадь – не идет ли господин.
Терпенью слуг российских нет предела:
Велят сидеть – не встанет никогда
И досидит до Страшного суда.