Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

2

Вот он стронул вагоны, засвистел, заработал, паровоз, воскрешенный в ту большую субботу. Ну, а те, что свершили этот подвиг немалый, из депо уходили, улыбаясь устало. И совсем не гадали — так уж сроду ведется, — что в народах и далях этот день отзовется. Что внедолге их дело станет общею славой…

3

Сорок лет пролетело, словно сорок составов. На путях леспромхоза, там, где лес вырубали, след того паровоза в наши дни отыскали. Всё пыхтел он, работник, всё свистел и старался, словно вечный субботник у него продолжался.

4

Был доставлен любовно он из той лесосеки и в депо подмосковном установлен навеки. Мы стоим в этом зданье, слов напрасно не тратя: я — с газетным заданьем и товарищ Кондратьев. Всё в нем очень приятно, всё мне нравится вроде: кителек аккуратный и картуз не по моде. В паровозную будку по ступенькам влезаем: я — сначала, как будто гость, и старый хозяин. Это он в ту субботу, отощавший, небритый, возвратил на работу паровоз знаменитый. В этой дружбе старинной никакого изъяна, человек и машина — наших дней ветераны.

5

Всё узнать по порядку не хватало тут свету. Из кармана, с догадкой, мы достали газету. Чтобы всё, до детали, рассмотреть по привычке, не спеша ее смяли, засветили от спички. Пусть в остынувшей топке, что открылась пред нами, из нее неторопко разгорается пламя.

6

От Москвы к Ленинграду доберешься не скоро, но в сознании — рядом паровоз и «Аврора». Не ушедшие тени, не седые останки: тот — на вечном храненье, та — на вечной стоянке. Возле славных и схожих двух реликвий России голоса молодежи и дела молодые… 1959

138. КЕТМЕНЬ

Я отрицать того не стану, что у калитки глупо стал, когда сады Узбекистана впервые в жизни увидал. Глядел я с детским изумленьем, не находя сначала слов, на то роскошное скопленье растений, ягод и плодов. А вы, прекрасные базары, где под людской нестройный гуд со всех сторон почти задаром урюк и дыни продают! Толкался я в торговой давке, шалел от красок золотых вблизи киосков и прилавков и ос над сладостями их. Но под конец — хочу признаться, к чему таиться и скрывать? — устал я шумно восхищаться и потихоньку стал вздыхать. Моя душа не утихала, я и грустил и ликовал, как Золушка, что вдруг попала из бедной кухоньки на бал. Мне было больно и обидно средь изобилия всего за свой район, такой невидный, и земли скудные его. За тот подзол и супесчаник, за край подлесков и болот, что у своих отцов и нянек так много сил себе берет. И где не только в день вчерашний, а и сейчас, чтоб лучше жить, за каждым садиком и пашней немало надо походить. Я думал, губы сжав с усильем, от мест родительских вдали, что здесь-то лезет изобилье само собою из земли. Сияло солнце величаво, насытив светом новый день, когда у начатой канавы я натолкнулся на кетмень. Железом сточенным сияя, он тут валялся в стороне, как землекоп, что, отдыхая, лежит устало на спине. Я взял кетмень почтенный в руки и кверху поднял для того, чтоб ради собственной науки в труде испробовать его. Случалось ведь и мне когда-то держать в руках — была пора — и черенок большой лопаты, и топорище топора. Но этот — я не пожалею сознаться в том, товарищ мой,— не легче был, а тяжелее, сноровки требовал иной. Я сделал несколько движений, вложивши в них немало сил, и, как работник, с уваженьем его обратно положил. Так я узнал через усталость, кромсая глину и пыля, что здешним людям доставалась не даром все-таки земля. Она взяла немало силы, немало заняла труда. И это сразу усмирило мои сомненья навсегда. Покинув вскоре край богатый, я вспоминаю всякий день тебя, железный брат лопаты, тебя, трудящийся кетмень! 1959 Ташкент

139. БЕЛАЯ ВЕЖА

Там, где мирные пашни, на краю городском молча высится башня, окруженная рвом. Солнце летнее светит, снег из тучи летит. Лишь она семь столетий неподвижно стоит возле близкой границы, у текучей реки. В этих старых бойницах вы стояли, стрелки. Нет, они не пустые: как столетья назад, очи древней России из проемов глядят. Башня Белая Вежа словно башни Кремля: очертания те же, та же наша земля. Ты стоишь на границе, высока и стара, красных башен столицы боевая сестра. Меж тобою и ними зыбкий высится мост, золотистый и синий, из тумана и звезд. 1959 Минск

140. ОДА МЛАДШЕМУ ЛЕЙТЕНАНТУ

За широкой стеной кирпичной, той, что русский народ сложил, в старой крепости приграничной лейтенант молодой служил. Не с прохладцею, а с охотой в этой крепости боевой гарнизонную нес работу, службу родине дорогой. Служба точная на границе от зари до второй зари,— незадаром вы на петлицах, темно-красные кубари. …Не забудется утро это, не останется он вдали, день, когда на Страну Советов орды двинулись и пошли. В белорусские наши дали налетев из земли чужой, танки длинные скрежетали, выли бомбы над головой. Но, из камня вся и металла, как ворота назаперти, неподвижная крепость стала у захватчиков на пути. Неколеблемым был и чистым этот намертво сбитый сплав: амбразуры и коммунисты, редюиты и комсостав. Ты не знала тогда, Россия, средь великих своих утрат, что в тылу у врага живые пехотинцы твои стоят. Что на этой земле зеленой под разводьями облаков держат страшную оборону рядовые твоих полков. За сраженьем — еще сраженье, за разведкою — снова бой, и очнулся он в окруженье, лейтенантик тот молодой. Не бахвалясь и не канюча, в пленном лагере, худ и зол, по-за проволокою колючей много месяцев он провел. А когда, нагнетая силу, до Берлина дошла война, лейтенанта освободила дорогая его страна. Он не каялся, не гордился, а, уехавши налегке, как положено, поселился в русском маленьком городке. Жил не бедно и не богато, семьянином заправским стал, не сутулился виновато, но о прошлом не вспоминал. Если ж, выпивши, ветераны рассуждали о той войне, он держался заметно странно и как будто бы в стороне. …В это время, расчислив планы, покоряя и ширь и высь, мы свои залечили раны и историей занялись. В погребальные те окопы по приказу родной земли инженеры и землекопы с инструментом своим пришли. Открывая свои подвалы, перекрытья своих глубин, крепость медленно возникала из безмолвствующих руин. Проявлялись на стенах зданья под осыпавшимся песком клятвы, даты и завещанья, резко выбитые штыком. Тихо родина наклонилась над патетикой гордых слов и растроганно изумилась героизму своих сынов. …По трансляции и газете из столичного далека докатилися вести эти до районного городка. Скатерть блеском сияет белым, гости шумные пьют винцо, просветлело, помолодело лейтенанта того лицо. Объявляться ему не к спеху и неловко героем слыть, ну, а всё ж, запозднясь, поехал в славной крепости погостить. Тут же бывшему лейтенанту (чтобы время зря не терять) пионеров и экскурсантов поручили сопровождать. Он, витийствовать не умея, волновал у людей умы. В залах памятного музея повстречали его и мы. В сердце врезался непреклонно хрипловатый его рассказ, пиджачок его немудреный и дешевенький самовяз. Он пришел из огня и сечи и, прострелен и обожжен, ни медалями не отмечен, ни в реляции не внесен. Был он раненым и убитым в достопамятных тех боях. Но ни гордости, ни обиды нету вовсе в его глазах. Это русское, видно, свойство — нам такого не занимать — силу собственного геройства даже в мыслях не замечать. 1959

141. ЛАНДЫШИ

Устав от тряски перепутий, совсем недавно, в сентябре, я ехал в маленькой каюте из Братска вверх по Ангаре. И полагал вполне разумно, что мне удастся здесь поспать, и отдохнуть от стройки шумной, и хоть немного пописать. Ведь помогают размышленью и сочинению стихов реки согласное теченье и очертанья берегов. А получилось так на деле, что целый день, уже с утра, на пароходике гремели динамики и рупора. Достав столичную новинку, с усердьем честного глупца крутил радист одну пластинку, одну и ту же без конца. Она звучала в час рассвета, когда всё смутно и темно и у дежурного буфета закрыто ставнею окно. Она не умолкала поздно, в тот срок, когда, сбавляя ход, под небом осени беззвездным шел осторожно пароход. Она кружилась постоянно и отравляла мне житье, но пассажиры, как ни странно, охотно слушали ее. В полупустом читальном зале, где был всегда неверный свет, ее парнишки напевали над пачкой выцветших газет. И в грубых ватниках девчонки в своей наивной простоте, поправив шпильки и гребенки, слова записывали те: «Ты сегодня мне принес Не букет из пышных роз, Не фиалки и не лилии,— Протянул мне робко ты Очень скромные цветы, Но они такие милые… Ландыши, ландыши…» Нет, не цветы меня озлили и не цветы мешали жить. Не против ландышей и лилий решил я нынче говорить. Я жил не только для бумаги, не только книжицы листал, я по утрам в лесном овраге сам эти ландыши искал. И у меня от сонма белых цветков, раскрывшихся едва, стучало сердце и пьянела — в листве и хвое — голова. Я сам еще в недавнем прошлом дарил созвездия цветов, но без таких, как эти, пошлых, без патефонных этих слов. Поэзия! Моя отрада! Та, что всего меня взяла и что дешевою эстрадой ни разу в жизни не была; та, что, порвав на лире струны, чтоб не томить и не бренчать, хотела только быть трибуной и успевала ею стать; та, что жила едва не с детства, с тех пор, как мир ее узнал, без непотребного кокетства и потребительских похвал,— воюй открыто, без сурдинки, гражданским воздухом дыши и эти жалкие пластинки победным басом заглуши! 1959 Пароход на Ангаре

142. МАШИНИСТЫ

В этой чистенькой чайной, где плафоны зажглись, за столом не случайно машинисты сошлись. Занялись разговором, отойдя от работ, пред отправкою скорой в Узловую на слет. Веселы и плечисты, хороши на лицо, говорят машинисты, попивая пивцо. Рук неспешных движенье в подтверждение слов — словно бы продолженье тех стальных рычагов; словно бы отраженье за столом небольшим своего уваженья к содеповцам своим. Кружки пенятся пеной, а они за столом продолжают степенно разговор вчетвером. Первый — храбрым фальцетом, добрым басом — другой: не о том да об этом — о работе самой. И, понятно, мы сами возле кружек своих за другими столами молча слушаем их. И вздыхаем согласно там, где надо как раз, будто тоже причастны к их работе сейчас. За столами другими наблюдаем сполна, как сидит вместе с ними молодая жена. Скрыла плечи и шею под пуховым платком, и гордясь и робея в окруженье таком. Раскраснелась не слишком. Рот задумчиво сжат. И нетронуто «мишки» на тарелке лежат. С удивлением чистым каждый слушать готов четырех машинистов, четырех мастеров. Громыхают составы да недальних путях… Машинисты державы говорят о делах. 1959 Павлодар

143. «Взгляд глубокий и чистый…»

Взгляд глубокий и чистый, не старушечья стать. Здравствуй, мать коммунистов, здравствуй, русская мать. Дети той колыбели, что качала она, надевали шинели, воевали сполна. До конца воевали. И звенели потом ордена и медали за победным столом. Голова поседела. Ты, подруга и мать, стать и бабкой успела, и прабабушкой стать. Есть ли семьи на свете больше этой семьи? Всюду трудятся дети, всюду внуки твои. Ты — в извечном движенье, удивляющем нас. На тебя с уваженьем все мы смотрим сейчас. И с любовью нетленной посылаем вдогон свой гражданский, военный, свой всеобщий поклон. 1959

144. АЛЕКСАНДРУ РЕШЕТОВУ

Тридцать лет тому назад я узнал воочью не дворцовый Петроград — Ленинград рабочий. И доныне помнить рад с обожаньем редким дымный зимний Ленинград первой пятилетки. Трубы города того — каменные вышки, воспевателей его в худеньких пальтишках. Мы ходили в дальний срок по путям таковским, ленинградский паренек с пареньком московским. Не на танцах и балах, не в паркетном зале, а в путиловских цехах вместе выступали. Жили мы с тобой тогда, юные, худые, как ударники труда, люди заводские. Так прими же в новый срок мой привет отменный, Сашка Решетов, дружок, юбиляр почтенный. 1959