Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

185. ЗЕРКАЛЬЦЕ

Квадрат зеркальный на подставке, оправа бедная темна. Его в какой-то прежней лавке купила барышня одна. Напрасно зеркальце мерцало в ее каморке в полутьме — она в него гляделась мало, держа другое на уме. Не потому, что не любила лица знакомые черты иль обаянья мало было и нехватало красоты. В нем петербургская курсистка хранила в грозные года такого рода переписку, что пахла каторгой тогда. Она, оставивши столицу по обстоятельствам своим, с ним уезжала за границу и возвратилась вместе с ним. В нем было скрыто со стараньем по воле времени того к великой партии посланье от эмигранта одного. Его тут ждали, словно света, когда полнеба замело, и в тот же день посланье это по всей России потекло. Не только окна вылетали, панель хрустела от стекла, но сталь, дымясь, прошла по стали и кровь по крови протекла. Шатались храмы и столицы, державы падали во тьму — и надо ж было сохраниться на память зеркальцу тому. С тех пор прошли года и годы, не мимо нас, не стороной. Уснул всесветный вождь народов, и нет в живых его связной. Они покоятся согласно и

друг от друга невдали под небом облачным и ясным на площади московской Красной — на Главной площади земли. 1964

186. РОЗА ТАДЖИКИСТАНА

В юности необычной, вовсе не ради позы, с грубостью ироничной я относился к розам. В залах тогдашних съездов, в том правовом порядке были совсем не к месту эти аристократки. Мне при моих замашках и пролетарском стиле простенькие ромашки более подходили. Прошлой весной впервые я прилетел нежданно из глубины России к солнцу Таджикистана. Утром сквозь сад зеленый, пенье и воркованье шел я, ошеломленный птицами и цветами. По переулкам вешним долго ходил, вздыхая, словно бы мелкий грешник по филиалу рая. В щелях любой калитки, в дворике каждом малом, в скудности и в избытке роза благоухала. В блеске стекла и стали между асфальтом серым возле Цека стояли розовые шпалеры. И на прилавке даже в банке из-под варенья роза — не для продажи, только для украшенья. И за стеклом трехтонки из гаража совхоза, воткнутая в сторонке, блекло светилась роза. Роза в цеху рабочем и под окном поэта. Мне приглянулась очень демократичность эта. Вскорости между делом я ощутил неловко: выдохлась, ослабела старая установка. Может быть, мне простится тихое нарушение принципов и традиций грозного поколенья. Ведь в остальном, ребята, лозунги нашей Ставки я соблюдаю свято — без никакой поправки. 1965

187. ХАМЗА

Однажды ночью, поздним летом, вдоль мест, истаявших вдали, нас, делегацию поэтов, в колхоз узбекский привезли. Из недалекого оврага, где возникал ночной туман, тянуло свежестью и влагой твоей земли, Шахимардан. Под неподвижною чинарой, видавшей битвы и пиры, своей медлительностью старой манили к отдыху ковры. В дощатом близком помещенье, пока мы маялись без дел, в окошке сталкивались тени, огонь томился и блестел. Там для беседы нашей братской, еще реальностью не став, варился ужин азиатский из мяса, риса и приправ. Интеллигенции столичной в помятых пыльных пиджаках здесь всё казалось непривычным, как православному аллах. Но вот уже, само собою, весьма украшенный вином, стол установлен под листвою, и скатерть белая на нем. Хоть сам колхозный председатель учтиво потчует гостей, мы понимаем, что некстати явились с лирикой своей. Ведь на кустах вдоль каждой тропки, на проводах над головой — висят повсюду прядки хлопка, как пряжа осени самой. То нарастая, то слабея, итожа весь рабочий год, идет уборка, — только ею сейчас республика живет. Нам всем по опыту знакомо, зачем, молчащий и прямой, сюда работнику обкома привозит сводки верховой. И очень скоро делегаты, чтоб им обузою не стать, как сговорившись, деликатно из-за стола уходят спать. Солидным постлано в постройке, снаружи — шумным и худым. Мне хорошо на узкой койке под небом темным и большим. Молчат окрестности и дали, умолкло время в тишине. Лишь дуновение печали идет откуда-то ко мне. Оно сквозит стезею длинной в неслышном шорохе ветвей с той голой каменной вершины, где установлен мавзолей. Из той обители высокой, где спит едва не сорок лет глашатай Красного Востока, Советской Азии поэт. Он воплощал начало эры, ее энергию и суть. Его убили изуверы, пытаясь время повернуть. Решившись — ночью — на расплату, они к нему наперебой спешили, путаясь в халатах, визжащей маленькой толпой. И от поруганного тела, бесповоротно, не спеша, к знаменам красным отлетела его поэзии душа. А утром издали светлеют уступы снежные вершин. Невдалеке от мавзолея мы вылезаем из машин. Там нет ни облачка, ни тени, ни украшений — ничего. Лишь двести с чем-нибудь ступеней к гробнице замкнутой его. И мы туда, спеша помалу, как будто заняты трудом, венок, уже слегка увялый, сменяясь, по двое несем. На этой нашей поздней встрече под общим солнцем всей страны не к месту суетные речи и слезы тоже не нужны. Мы, перемолвившись невнятно, тут, у бессмертья на краю, опять спускаемся обратно на землю грешную свою. На те долготы и широты, где нас еще покамест ждут свои печали и заботы и свой незавершенный труд. 1965

188. «Мне тоже выпала удача…»

Мне тоже выпала удача: забыв бульварную Москву, на этой ведомственной даче в апрельской Азии живу. Веду впервые жизнь такую: благоухает утром сад, умильно горлинки воркуют, арыки быстрые журчат. Наполнены росою розы — цветы томительной любви, и запросто, без всякой позы, поют над ними соловьи. Сижу на лавочке под ивой. Дышу вечерним холодком. Мой грубый бас, промытый пивом, сменился жалким тенорком. Нет с красотою этой сладу. Пытаюсь вровень с нею стать. Уже в моих стихах цикады едва не стали стрекотать. Уже неверною рукою тот, кто столичным волком был, лицо красавицы с луною, с луной — не с чем-нибудь! — сравнил. Гроза писательского клуба, подобно юному хлыщу, уже вытягиваю губы и что-то нежное свищу. 1965

189. СТИХИ, НАПИСАННЫЕ 1 МАЯ

Пролетарии всех стран, бейте в красный барабан! Сил на это не жалейте, не глядите вкось и врозь — в обе палки вместе бейте так, чтоб небо затряслось. Опускайте громче руку, извинений не прося, чтоб от этого от стуку отворилось всё и вся. Грузчик, каменщик и плотник, весь народ мастеровой, выходите на субботник всенародный, мировой. Наступает час расплаты за дубинки и штыки,— собирайте все лопаты, все мотыги и кирки. Работенка вам по силам, по душе и по уму: ройте общую могилу Капиталу самому. Ройте все единым духом, дружно плечи веселя, — пусть ему не станет пухом наша общая земля. Мы ж недаром изучали «Манифест» и «Капитал» — Маркс и Энгельс дело знали, Ленин дело понимал. <1966>

190. ОДИН ДЕНЬ

1

Лет пять назад, смотря неловко, я в тайной жажде новых строк с писательской командировкой попал в сибирский городок. Он жил еще совсем недавно, ведя свой быт по старине, под вечер запирая ставни, от магистралей в стороне. Но вот по заданному сроку, под гром литавр и шум газет, здесь началась неподалеку большая стройка наших лет. Она с конторами своими, самонадеянно смела, его неведомое имя себе решительно взяла. Она, не спрашиваясь, сразу, желая действовать скорей, его пустынные лабазы набила техникой своей. У каждой славы есть изнанка. Как надо думать, не с добра у забегаловки цыганка плясала, пьяная с утра. Не зря, без видимого толку меся наследственную грязь, весь день ходила барахолка, то чуть не плача, то смеясь. Она задаром продавала — ей прибыль нынче не с руки — свою герань и одеяла, свои корыта и горшки. Ведь не в далекости, а вскоре весь городок убогий тот под волны будущего моря в пучину темную уйдет. Оно одно самодержавно ходить на воле будет тут, и только полочки да ставни со дна глубокого всплывут. Что ж делать, если это надо?! И городок последних дней находит горькую усладу в заздравной гибели своей.

2

Не тратя времени задаром, осенним воздухом дыша, я по дощатым тротуарам иду с оглядкой, не спеша. Тут всё привычно и знакомо, всё это я видал давно, машины возле исполкома, палатки, вывески, кино. Как вдруг из внешности всегдашней и повседневности самой — из леса рубленная башня явилась крупно предо мной. Она недвижно простояла, как летописи говорят, не то чтоб много или мало, а триста с лишком лет подряд. В ее узилище студеном, двуперстно осеняя лоб, еще тогда, во время оно, молился ссыльный протопоп. Его проклятья и печали в острожной зимней тишине лишь караульщики слыхали, под снегом стоя в стороне. Мятежный пастырь, книжник дикий, он не умел послушным быть, и не могли его владыки ни обломать, ни улестить. Попытки их не удавались, стоял он грубо на своем, хотя они над ним старались и пирогом и батогом. В своей истории подробной другой какой-нибудь народ полупохожих и подобных средь прародителей найдет. Но этот — крест на грязной шее, в обносках мерзостно худых — мне и дороже и страшнее иноязычных, не своих. Ведь он оставил русской речи и прямоту и срамоту, язык мятежного предтечи, светившийся, как угль во рту.

3

И я с улыбкою угрюмой, как бы ступив через межу, от протопопа Аввакума в свое столетье ухожу. Недалека моя дорога — верста по-старому всего от башни древнего острога до общежитья одного. Но мне навстречу меж заборов, стоящих чуть ли не впритык, шел как-то медленно, не скоро, не так, как надо, грузовик. Остановившись удивленно, я увидал в пяти шагах нехорошо соединенный кумач и траур на бортах. Я не спросил у женщин здешних, хоть находился невдали, кого тем утром непоспешно к последней пристани везли. С какой-то важностью особой, блюдя устав негласный свой, шли провожатые за гробом нестройной маленькой толпой. А вслед за ними длинным цугом, для узких улиц велики, шли без просветов друг за другом строительства грузовики. Они тянули крупным планом, как в том, еще немом, кино, бруски и доски пилорамы, цемент, железо и вино. Надолго в памяти осталось, как, все домишки шевеля, под их колесами шаталась и лезла в сторону земля. Как будто их рукой усталой, чтоб равнодушною не слыть, сама Индустрия послала тот гроб безвестный проводить. Я всё стоял с пустым блокнотом и непокрытой головой, пока за дальним поворотом эскорт не скрылся грузовой.

4

За малый труд не ожидая ни осужденья, ни похвал, я сам не очень понимаю, зачем всё это написал. Мне б оправданьем послужило лишь то, скажу накоротке, что это в самом деле было в том утонувшем городке. Да то еще, что стройка эта, как солнце вешнее в окне, дает сегодня море света не городку, а всей стране. 1966

191. КРЕСЛО

Все люстры празднично сияли, народ толпился за столом в тот час, когда в кремлевском зале шел, как положено, прием. Я почему-то был не в духе. Оставив этот белый стол, меня Володя Солоухин по закоулочкам повел. Он здесь служил еще курсантом, как бы в своем родном дому, и Спасский бой больших курантов был будто ходики ему. В каком-то коридоре дальнем я увидал, как сквозь туман, ту келью, ту опочивальню, где спал и думал Иоанн. Она бедна, и неуютна, и для царя невелика, лампадный свет мерцает смутно под низким сводом потолка. Да, это на него похоже, он был действительно таким — как схима, нищенское ложе, из ситца темный балдахин. И кресло сбоку от постели — лишь кресло, больше ничего, чтоб не мешали в самом деле раздумьям царственным его. И лестница — свеча и тени, и запах дыбы и могил. По винтовым ее ступеням сюда Малюта заходил. Какие там слова и речи! Лишь списки. Молча, как во сне. И, зыблясь, трепетали свечи в заморском маленьком пенсне. И я тогда, как все поэты, мгновенно, безрассудно смел, по хулиганству в кресло это, как бы играючи, присел. Но тут же из него сухая, как туча, пыль времен пошла. И молния веков, блистая, меня презрительно прожгла. Я сразу умер и очнулся в опочивальне этой, там, как словно сдуру прикоснулся к высоковольтным проводам. Урока мне хватило с лишком, не описать, не объяснить. Куда ты вздумал лезть, мальчишка? Над кем решился подшутить? 1966