Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

241. ПИСЬМО В РАЙОННЫЙ ГОРОД

Пишет Вам неизвестная личность, не знавшая Вас во времена жизни моего сына Бори Корнилова, который, как мне известно, был близким Вам другом.

Из письма Т. М. Корниловой

Где-то там, среди холмов дубравных, в тех краях, где соловьев не счесть, в городе Семенове неславном улица Учительская есть. Там-то вот, как ей и подобает, с пенсией, как мать и как жена, век свой одиноко коротает бедная старушечка одна. Вечером, небрежно и устало, я открыл оттуда письмецо, и опять, как в детстве, запылало бледное недоброе лицо. Кровь моя опять заговорила, будто старый узник под замком. Был ты мне, товарищ мой Корнилов чуть ли не единственным дружком. Мир шагал навстречу двум поэтам, распрекрасный с маковки до пят. Впрочем, я писал уже об этом, пусть меня читатели простят. Получил письмо я от старушки и теперь не знаю, как мне быть: может быть, пальнуть из главной пушки или заседанье отменить? Не могу проникнуть в эту тайну, не владею почерком своим. Как мне объяснить ей, что случайно мы местами обменялись с ним? Поменялись как, не знаем сами, виноватить в этом нас нельзя — так же, как нательными крестами пьяные меняются друзья. Он бы стал сейчас лауреатом, я б лежал в могилке без наград. Я-то перед ним не виноватый, он-то предо мной не виноват. 1967

242. ЖАНТИЛ ИЗ БРАЗИЛИИ

Не жалуясь нисколечко, душой и телом чист, лежит себе на коечке бразильский коммунист. Ему побриться недосуг, о красоте забыл мой юный брат и верный друг. Виват тебе, Жантил! Не ландыши и лилии у друга на уме. Компартия Бразилии в подполье и тюрьме. Поговорить в охотку нам, хочу, чтоб рассказал, как он в больницу Боткина нечаянно попал. Беседуем, как химики: понятней и скорей на пальцах да на мимике, без всяких словарей. Беседу однотемную уж мне ли позабыть — решеточку тюремную легко изобразить. Свою понурив голову, не позабыл Жантил дубиночки тяжелые напудренных горилл. Он сам, как было велено, не посчитал за труд приехать в школу Ленина, в Марксистский институт. С тобой шагаем об руку, не остерегшись их — ресниц святого отрока и родинок больших. Ведь кудри непокорные спадают на глаза, молниеносно-черные, как поздняя гроза. В том, что изобразили мы, есть свой и смысл, и лад. Компартия Бразилии, виват тебе, виват! 1967

243. СЛЕПЕЦ

Идет слепец по коридору, тая секрет какой-то свой, как шел тогда, в иную пору, армейским посланный дозором, по территории чужой. Зияют смутные глазницы лица военного того. Как лунной ночью у волчицы, туда, где лампочка теснится, лицо протянуто его. Он слышит ночь, как мать — ребенка, хоть миновал военный срок и хоть дежурная сестренка, охально зыркая в сторонку, его ведет под локоток. Идет слепец с лицом радара, беззвучно, так же как живет, как будто нового удара из темноты далекой ждет. 1967

244. ДЕКАБРЬСКОЕ ВОССТАНИЕ

Я не о той когорте братской, нельзя какую позабыть и что на площади Сенатской пыталась ложу учредить. Я не о тех лихих рубаках, красе и гордости земли, что шли в тюрьму, как шли в атаку, и как потом в мундирных фраках стремглав на виселицу шли. Я о декабрьской Красной Пресне, о той, где ты, Советов власть, подобно первым строкам песни, в пеленках красных родилась. О той, скуластой и сутулой (ее давно покинул бог), что поднялась с недобрым гулом и прах державный отряхнула с отцовских шапок и сапог. О той, что развернула знамя в том белоснежном декабре в краю Трех гор и Трех восстаний, на перекрестке жизни ранней, на раннеутренней заре. 1967

245. ТИХИЙ, ИЛИ ВЕЛИКИЙ

Внук полевой России (ива, изба, Иван), я увидал впервые с палубы океан. Это ведь не эстетство, если она впервой, синяя сказка детства, движется под тобой. Это не скрипки бала, если тебя штормят девять и десять баллов целую ночь подряд. Бахают волны сбоку, теша тоску свою. С жадностью одинокой перед тобой стою. Может быть, я не вправе вровень с тобою жить. Но не хочу ославить — хочется разъяснить. Вовсе не для присловья с флагом над головой мы умывались кровью, собственной и чужой. Там, на советской суше, выйдя на свет из тьмы, реквиемы и туши перемежали мы. Небо уже беззвездно, вроде бы стих прибой. Слишком, пожалуй, поздно встретились мы с тобой. Было б, конечно, лучше, если б Девятый вал, сбив, как папаху, тучи, зыбку мою качал. Возгласы, посвист, крики!.. Как ты там ни ори, Тихий да и Великий были у нас цари. Отменены недавно Библия и Коран. Будем шуметь на равных, оба в ролях заглавных, Тихий мой океан. 1967

246. СВАДЬБА

Уместно теперь рассказать бы, вернувшись с поездки домой, как в маленьком городе свадьба по утренней шла мостовой. Рожденный средь местных талантов, цветы укрепив на груди, оркестрик из трех музыкантов усердно шагал впереди. И слушали люди с улыбкой, как слушают милый обман, печальную женскую скрипку и воинский тот барабан. По всем провожающим видно, что тут, как положено быть, поставлено дело солидно и нечего вовсе таить. Для храбрости выцедив кружку, но всё же приличен и тих, вчерашним бедовым подружкам украдкой мигает жених. Уходит он в дали иные, в семейный хорошенький рай. Прощайте, балы и пивные, вся жизнь холостая, прощай! По общему честному мненью, что лезет в лицо и белье, невеста — одно загляденье. Да поздно глядеть на нее! Был праздник сердечка и сердца отмечен и тем, что сполна пронзительно-сладостным перцем в тот день торговала страна. Не зря ведь сегодня болгары, хозяева этой земли, в кошелках с воскресных базаров пылающий перец несли. Повсюду, как словно бы в сказке, на стенах кирпичных подряд одни только красные связки венчального перца висят. 1967

247. ПАВЕЛ АНТОКОЛЬСКИЙ

Сам я знаю, что горечь есть в улыбке моей. Здравствуй, Павел Григорьич, древнерусский еврей. Вот и встретились снова утром зимнего дня, — в нашей клубной столовой ты окликнул меня. Вас за столиком двое: весела и бледна, сидя рядом с тобою, быстро курит жена. Эти бабы России возле нас, там и тут, службу, как часовые, не сменяясь, несут. Не от шалого счастья, не от глупых услад, а от бед и напастей нас они хоронят. Много верст я промерил, много выложил сил, а в твоих подмастерьях никогда не ходил. Но в жестоком движенье, не сдаваясь судьбе, я хранил уваженье и пристрастье к тебе. Средь болот ненадежных и незыблемых скал неприютно и нежно я тебя вспоминал. Средь приветствий и тушей и тебе, может быть, было детскую душу нелегко сохранить. Но она не пропала, не осталась одна, а как дернем по малой — сквозь сорочку видна. Вся она повторила наше время и век, золотой и постылый. Здравствуй, дядька наш милый, дорогой человек. 1967

248. ЭТАЖЕРКА

Я нынче проснулся с охотой, веселый и добрый с утра: наверно, прелестное что-то случилось со мною вчера. И то и другое прикинув, я вспомнил весь день прожитой: девчушка из недр магазина несла этажерку домой. Всё было не просто, однако, ведь та этажерка была покрыта сияющим лаком, блистательным, как зеркала. И в ней, задержавшись на малость, от вешнего люда тесна, и улица — вся — отражалась, и вся повторялась весна. Мне скажет какой-нибудь критик на эти восторги в ответ: «Подумаешь, тоже событье нашел для потомства поэт!» А как же! Конечно, событье. О многом подумаешь тут, когда в суету общежитья свою этажерку несут. А это уж наша забота — такими поэтами быть, чтоб нынче по высшему счету стихи для нее сочинить. Чтоб наши неглупые книжки, когда их случится издать, могли бы, пускай не в излишке, на той этажерке стоять. 1967

249. БАЛЛАДА ВОЛХОВСТРОЯ

Сюда с мандатом из Москвы приехали без проездных в казенных кожанках волхвы и в гимнастерках фронтовых. А в сундучках у них лежат пять топоров и пять лопат. Тут без угара угоришь и всласть напаришься без дров. Пять топоров без топорищ и пять лопат без черенков. Но в эти годы сущий клад пять топоров и пять лопат. Так утверждался новый рай, а начинался он с того, что люди ставили сарай для инструмента своего. И в нем работники хранят пять топоров и пять лопат. Когда Ильич в больших снегах ушел туда, где света нет, и свет померк в его очах — отсюда хлынул общий свет. Я слышу, как они стучат, — пять топоров и пять лопат. 1967

250. ВИШНИ ЯПОНИИ

Я в долгу… перед вишнями Японии…

Владимир Маяковский

Сразу все, согласно и неслышно, словно кто-то дал команду тут, белые и розовые вишни надо всей Японией цветут. Нам-то, русским жителям, не ново услыхать с любовью и тоской этот дух и этот цвет вишневый в утреннем поселке под Москвой. Но они в Японии сильнее и нежнее как-то, чем у нас: то ли небо дальнее синее, то ли дымка застилает глаз. Из отеля выйдя на рассвете, невдали на горке некрутой я ее нашел. И эти ветви бережно придерживал рукой. Всё стоял я, осененный светом, и держал вишневый цвет в горсти, чтобы после ощущенье это до своей России довезти. 1967