Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

291. НАЦИОНАЛЬНЫЕ ЧЕРТЫ

С закономерностью жестокой и ощущением вины мы нынче тянемся к истокам своей российской старины. Мы заспешили сами, сами не на экскурсии, а всласть под нисходящими ветвями к ручью заветному припасть. Ну что ж! Имеет право каждый. Обязан даже, может быть, ту искупительную жажду хоть запоздало утолить. И мне торжественно невольно, я сам растрогаться готов, когда вдали на колокольне раздастся звон колоколов. Не как у зрителя и гостя моя кружится голова, когда увижу на бересте умолкших прадедов слова. Но в этих радостях искомых не упустить бы на беду красноармейского шелома пятиконечную звезду. Не позабыть бы, с обольщеньем в соборном роясь серебре, второе русское крещенье осадной ночью на Днепре. …Не оглядишь с дозорной башни международной широты, той, что вошла активно в наши национальные черты. 1969

292. РАБОЧЕМУ КЛАССУ

В силу сердца и в силу традиций я собрался — в какой уже раз! — со стихами к тебе обратиться с Красной площади в праздничный час. Это здесь с увлеченьем всегдашним, раздвигая плечом небосвод, вековые и вечные башни ты поставил, рабочий народ. Сам по твердости схожий с гранитом, не жалея старанья и сил, Мавзолея гранитные плиты ты печально и гордо сложил. Ты соткал для гражданской отваги и пронес по раздольям страны Революции ленинской флаги и знамена Великой войны. По духовному смыслу и складу, по учебникам собственных школ ты, построив сперва баррикады, на плотины потом перешел. А теперь, как в привычную смену, в межпланетную даль высоты, на монтаж и на сварку Вселенной не спеша собираешься ты. И на будущем том космодроме, где-то между Луной и Москвой, будешь вешать свой табельный номер, как железный мандат заводской. Жизнь России уже утвердила, подтвердила эпоха сама созиданья рабочую силу, пролетарскую силу ума. 1969

293. ЧЕТЫРЕМ ДРУЗЬЯМ

Расулу Гамзатову, Мустаю Кариму, Кайсыну Кулиеву, Давиду Кугультинову

Вы из аймаков и аулов пришли в литературный край все вчетвером — Кайсын с Расулом, Давид и сдержанный Мустай. Во всем своем великолепье вас всех в поэзию ввели ущелья ваши, ваши степи, смешенье камня и земли. Они вручали вам с охотой, поверив в вашу правоту, и вашей лирики высоты, и ваших мыслей широту. Сквозь писк идиллий и элегий я слышу ваши голоса. Для поэтической телеги нужны четыре колеса. И, как талантливое слово, на всю звучащее страну, четыре звонкие подковы необходимы скакуну. Припомнить можно поговорку, чтоб стих звучал повеселей: всегда козырная четверка бьет и тузов, и королей. 1969

294. РАЗМЫШЛЕНИЯ У НОВОГОДНЕЙ ЕЛКИ

Мы кузнецы, и дух наш молод…

Ф. Шкулев

Они недаром ходят, толки, что в Горках памятной зимой ты был у Ленина на елке, мой современник дорогой. Ту елку посредине зала, как символ неба и труда,— не вифлеемская венчала, а большевистская звезда. Светились лампочки и свечки. Водили робко хоровод вы, небольшие человечки, ребячий чистенький народ. И, сидя как бы в отдаленье, уже почти уйдя от дел, в последний раз товарищ Ленин на вас прищуренно глядел. И с торопливостью усталой, еще стройна и не стара, для вас торжественно играла без нот до самого финала и снова с самого начала раскат «Интернационала» его любимая сестра. И заробевшие вначале девчурочки и сорванцы, уже сияя, распевали: «Мы кузнецы! Мы кузнецы!» Да, дух ваш был и вправду молод в те достославные года. Они недаром, Серп и Молот, над вами реяли тогда. …Никто не видел в те мгновенья его, ушедшего во мглу. Какие отблески и тени прошли по бледному челу! Он размышлял, любуясь вами, о том, как нынешний народ в боях простреленное знамя без командарма понесет. Он думал, глядя в дни иные и в нашу жизнь из тех времен, как сложится судьба России и всех народов и племен. Ну что же, мы и в самом деле с неколебимой правотой на всю планету нашумели, как вы в тот день на елке той. И, глядя в прожитые дали, отсюда, из своей земли, давайте вспомним в звездном зале, что мы и нынче, как вначале, не отступились, не солгали, не отошли, не подвели. 1969

295. АКОП САЛАХЯН

Я так люблю тебя, Акоп, в такой счастливой мере, что в бледный лоб и красный гроб решительно не верю. Попав до срока в клубный зал речей и поминаний, ты на цветах своих лежал, как путник на поляне. И я в собравшейся толпе припомнил наудачу, как мы с Баруздиным к тебе заехали на дачу; как мебель комнаты твоей, от стула до дивана, трещала вся от повестей, ломилась от романов. А из дождливой суеты, из пасмурной печали, склонившись, мокрые цветы сквозь стекла проступали. Вот в стопки льет твоя рука, под смутную погоду, златую струйку коньяка армянского завода. Но этот дружный разворот, внезапный и невинный, вдруг обрывает у ворот служебная машина. Твои поступки и дела, проступки и деянья и украшала, и влекла улыбка обаянья. Я объяснить не смею сам, и пробовать напрасно, весь твой азарт по пустякам, воинственно прекрасный. Я сам невесел оттого, что нету веры в чудо и в наше время волшебство осмеяно повсюду. Но, может быть, ведь может быть, сумеют строки эти тебя хоть на день воскресить в сегодняшней газете. 1970

296. ЛЕНИНСКИЙ СВЯЗНОЙ

Под ветром осени сквозным мне было бы довольно работать ленинским связным в послеоктябрьском Смольном. Я в доме том обязан быть, мне по сердцу и впору с военной выправкой ходить по грозным коридорам. Пусть знает ночью Питер весь, чуть видимый сквозь бурю, что я не где-нибудь, а здесь восторженно дежурю. И наконец полночный час, как жизни назиданье, дает мне ленинский приказ, особое заданье. Несись по лестнице теперь, сияя деловито. Одним плечом — с налета! — дверь в Историю открыта. Душа движением полна, как пеньем соловьиным, и ледяные стремена как горные стремнины. От скачки бешеной моей, от ярости особой к столбам чугунных фонарей сторонятся сугробы. И, появившись на момент, ссутулившись погано, бежит враждебный элемент от черного нагана. Скрипит морозное седло, кипит младая сила. …А может, то, что быть могло, на самом деле было? И это в самом деле он — по самой главной теме — меня послал из тех времен в сегодняшнее время. И от повадки юной той до красной крышки гроба я только ленинский связной с депешею особой. 1970

297. КРАСНАЯ ГВОЗДИКА

Я много раз с друзьями рядом под небом осени живым на этих праздничных парадах стоял с билетом гостевым. Я, как и все мы, не однажды, уйдя в тот день от прочих дел, с духовной гордостью и жаждой на демонстрацию глядел. Я наших празднеств повторенье, кипенье наших дум и сил, как будто бы стихотворенье, умом и сердцем затвердил. Но рад тому, что в список этот, и благородна, и мила, сегодня новая примета по-равноправному вошла. Как сговорившись меж собою, из парниковой тесноты на площадь хлынули толпою гвоздики красные цветы. И, потрясенная дотоле движеньем пушек и полков, вся площадь стала красным полем от света праздничных цветов. Они пришли сюда недаром, не только ради красоты, цветы советских коммунаров — самой Истории цветы. Устало уходя отсюда, чтоб силу снова обрести, я не забуду, не забуду цветок на память унести. Пусть дома в чистеньком уютце всегда хранится между строк трех наших русских революций неувядаемый цветок. 1970

298. БЕЗ ФАНФАР И ФЛАГОВ

Из Кремлевской Москвы на машинах крылатых в эти дни улетают домой делегаты. На аэровокзалах трепещут знамена. Называем мы наших друзей поименно. И печатают вечером наши газеты групповые прощальные эти портреты. Но приводит тебя почему-то в смущенье, что о двух делегациях нет сообщенья, что они отбывают, изъездив полсвета, без речей и знамен, без фанфар и портретов. Эти две делегации, как ни печально, пребывают на этой земле нелегально. Так сложилась — пока — их партийная доля, что они не выходят еще из подполья. Не смущайся, камрад! Ведь в истории дальней наша партия тоже была нелегальной. Не однажды она не по собственной воле с площадей и трибун уходила в подполье. Но, незримо собрав поредевшие силы, из подполья наружу опять выходила. В нашу партию тоже в далеком начале проникали враги и жандармы стреляли. Но дворцы штурмовались, вскрывались подвалы, и врагов своих Партия грозно карала. И на доски признанья с печальною силой имена ополченцев своих заносила. 1970

299. ЕЛЬНИК

В ту самую тяжкую дату, когда, не ослабив плеча, из Горок несли делегаты на станцию гроб Ильича, когда в стороне заметенной, когда в тишине снеговой едва колыхались знамена, увитые черной каймой, — по-тихому встав до рассвета, тулуп застегнув на груди, в начале процессии этой и даже чуток впереди на розвальнях ехал морозных, наполненных лапником впрок, еще никакой не колхозный окрестный один мужичок. Он не был тогда коммунистом, а может, и после не стал, но бережно ельничком чистым дорогу туда устилал. Хотел он народному другу, о том не умея сказать, хоть горькую эту услугу, хотя бы ее оказать. Мечтал он по собственной воле на горестном санном пути хоть самую малую долю в прощание это внести. Не с тем он решил постараться, чтоб люди заметить могли, а чтоб в стороне не остаться от общего горя земли. 1970

300. «Нелегкое задумав дело…»

Нелегкое задумав дело, я поведу прямую речь: ведь всё ж, однако, не сумела тебя Россия уберечь. Не сберегли на поле чистом вседневной жизненной войны ни меч зазубренный чекиста, ни руки слабые жены. Кому по силам, брови хмуря, винтовки не снимая с плеч, ту титаническую бурю от бурелома уберечь? К его помощникам высоким, за ним уже ушедшим вдаль, ни обвиненья, ни упрека, а только поздняя печаль. Нельзя каким-то словом пошлым или научным, может быть, в суровой правде жизни прошлой хотя бы слово изменить. Но есть решающее средство — его стремительную речь и строчку каждую наследства от посягательств уберечь. 1970