Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

261. РАВЕЛЬ

Я понял мысли верным ходом средь достижений и обид — своим избранникам природа за превосходство нагло мстит. Француза, слепленного тонко из вкуса, сердца и ума, поставит вдруг на четвереньки и улыбается сама. И гениального мальчишку средь белоблещущих высот за то, что он зарвался слишком, рукой Мартынова убьет. …И я за те свои удачи, что были мне не по плечу, сомкнувши зубы, не заплачу, а снова молча заплачу. 1958, 1967

262. «Зима стояла в декабре…»

Зима стояла в декабре совсем не шутки ради: снег на шоссе и во дворе, в Москве и Ленинграде. Как белых — в шахматах — успех, как длительное чудо, летал повсюду белый снег, лежал себе повсюду. Похорошела сразу ель, мороз трещал, как надо, почти что целых пять недель, с походом три декады. И я всю эту смену дней с великою охотой в закрытой комнате моей без отдыху работал. Однажды мимо в поздний срок дорогой недалекой проехал Пушкина возок… Рысак проёкал Блока. А вслед за ними (хоть темно, но, кажется, поближе) Владим Владимыч на «рено» проехал из Парижа. Но вот уже, как в горле ком, с какой-нибудь попойки промчалась шумно с ямщиком есенинская тройка. Неся набор шутливых слов и узенькую шпагу, прошел задумчиво Светлов своим неспешным шагом. И сквозь поземку и метель, как музыки начало, вдали Мартынова свирель возлюбленно звучала. Зима дымилась на заре, светлея и крепчая. Я начал книгу в декабре и в декабре кончаю. 1967

263. ТРУБОЧИСТ

Живет и нынешним и прежним, сближая Запад и Восток, на прибалтийском побережье чистейше-тихий городок. Мне каждый день навстречу едет, сосредоточен и плечист, на стареньком велосипеде с ведерком черным трубочист. Мне кажется не без опаски, что едет он от братьев Гримм, из сборников немецкой сказки, из иллюстраций старых к ним… 1967 (?)

264. «В журналах своих и в газетах…»

В журналах своих и в газетах, среди стихотворных красот, не слишком ли часто поэты тебя поминают, народ? В стихах, обращенных к потомкам, в поэмах, идущих чредой, мы, может быть, слишком уж громко клянемся тебе и тобой. Наверно, признанья всё те же прискучило людям читать, и надо б и тише и реже об этой любви заявлять? …Когда-то — чего не бывало? — В Сибири средь падей и гор с квантунским одним генералом пришлось мне вести разговор. Свое любопытство смиряя, запомнил я больше всего потушенный взгляд самурая, огромные уши его. Подавленный новою ролью (однако же к ней он привык), как лагерной траченный молью бобровый его воротник. Не ждя от начальников красных за это и малых щедрот, незлобно и даже бесстрастно он собственный хаял народ. И так выходило, что вроде он сам-то доволен собой, но лучше б его благородью в стране подвизаться иной. Ему, как начальнику штаба, в другой бы империи жить, и он уж сумел бы тогда бы не так о себе заявить. Он должен сказать откровенно, что, если б не жалкий народ, тут пахло бы вовсе не пленом, другой бы пошел оборот. И он бы в недальнее зданье, куда лейтенант вызывал, не бегал давать показанья, а сам бы себя показал. …В поэты бы мы не годились и песни писать не могли, когда бы тобой не гордились, народ нашей общей земли. Мы, может, писали и плохо, но то, что душа нам велит. Не знаю, простит ли эпоха, а русский читатель простит. Мы счастливы, русские люди, тем счастьем заглавным, большим, что вечно гордимся и будем гордиться народом своим. 1967 (?)

265. ЗАРЯДКА В ГАГРЕ

Не так, конечно, как Есенин, но всё ж нередко второпях я был предельно откровенен и в личной жизни, и в стихах. Я сквозь окно глядел украдкой, как весь апрель уже подряд у моря делали зарядку динамовцы и «Арарат». А у меня своя зарядка, она спортсменам не нужна: две сигареты для порядка, стакан грузинского вина. Потом центральные газеты покажут время и Москву. Не знаю, как живут поэты, но я-то только так живу. 1966–1968

266. СИРЕНЬ

Был день февраля по-февральскому точным, окрестность сияла белее белил, когда невзначай в магазине цветочном корзину сирени я вдруг укупил. Являя безмолвный образчик смиренья, роняя — уже — лепестки на ходу, я с этою самою белой сиренью по городу зимнему быстро иду. В ушах у меня воркованье голубки, встречающей мирно светящийся день, смеются и валенки, и полушубки: «Сирень появилась! Смотрите, сирень!» Так шел я, дорогу забыв на квартиру, по снегу, как истинный вестник весны, как мальчик с цветущею веткою мира проходит, закрыв полигоны и тиры, по дымному полю глобальной войны. 1968

267. ВЕЧЕРНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Последний час стучит всё ближе, виднее заповедный срок, и я в дверях беру не лыжи, а неказистый посошок. Не посох выспренний пророка, который риторичен всё ж, а тот, с каким неподалеку, но тихо как-нибудь дойдешь. И я иду неторопливо, снежок январский шевеля, сквозь полускрывшиеся нивы к тебе, последняя земля. Иду дорогой заметенной, боясь неправильно свернуть, и посошок мой немудреный прямой указывает путь. 1968

268. КОЛОКОЛЬЧИКИ

Земля российская богата в своей траве, в своих цветах. Все колокольчики когда-то, как будто сельские набаты, гремели вечером в степях. Потом их подрезали косы, чтоб большей не было беды. Они ложились безголосо в тяжеловлажные ряды. Их после вилы поднимали, неся над самой головой. Цветы несмело обретали как бы ушедший голос свой. Но, получив жестокий опыт своей возлюбленной земли, они уже на общий шепот в стогах и копнах перешли. Потом на дровнях удалялись, роняя по дороге прах, и губы конские купались в траве увялой и цветах. Так начиналась жизнь вторая, идя всё той же стороной: ведь колокольчики Валдая, то раскатясь, то затихая, звенят и плачут под дугой. 1968

269. «Там, где больные исцелялись…»

Там, где больные исцелялись, средь лазаретной темноты чужие души раскрывались, как ночью южные цветы. Я их доверчиво и жадно, без осужденья и похвал, как некий житель безлошадный в конюшню тесную впускал. Там и стоят они покуда, не выбегая на поля, на доски глядя из-под спуда, губами тихо шевеля. 1968

270. ЛЕНИНГРАД

Сперва совсем не скуки ради, а для успеха наконец я появился в Ленинграде, самонадеянный юнец. Аудитория бурлила, я по утрам ложился спать, ах, господи! — когда мне было его увидеть и узнать! Поздней вошли в мой ум охочий лев у дворца сторожевой, и вешний запах белой ночи, и грозный шпиль над головой. Но и тогда смиренным взглядом, уже не слишком юн и смел, я суть и душу Ленинграда сквозь внешний блеск не разглядел. Еще позднее по-житейски, чтоб непрописанным не стать, мне на Седьмой Красноармейской случилось комнату снимать. Она была как будто зала для праздников и похорон; ей только лишь недоставало высоких мраморных колонн. А наверху, в углу заветном, там, где рассеян нижний свет, был укреплен полузаметно фотографический портрет. То был с нашивкою военной и в гимнастерке фронтовой квартирный мальчик, убиенный под ленинградскою стеной. Тогда я понял, как отраду для смысла сердца самого, духовный трепет Ленинграда сквозь блеск величия его. 1968