Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

271. НИКОЛАЙ ПОЛЕТАЕВ

В складе памяти светится тихо и кротко, как простая иконка в лампадных огнях, Николай Полетаев в косоворотке, пиджаке и не новых смазных сапогах. Лучше всякой заученной злобно науки мне запомнились, хоть я совсем не простак, эти слабые, длинные, мягкие руки, позабывшие гвоздь, молоток и верстак. В коридоре пустынном метельною ночью, улыбнувшись беспомощно и горячо, этот старый, замученный жизнью рабочий положил свою руку ко мне на плечо. Пролетает мой день в тишине или в звоне, мне писать нелегко и дышать тяжело. На кого возложить мне пустые ладони, позабывшие гвоздь, молоток и кайло? 1968

272. ПАВЕЛ ШУБИН

Словно поздняя в поле запашка меж осенним леском и лужком, черный волос у Шубина Пашки, припорошенный первым снежком. Не однажды, Россию спасая, в бой ходила большая рука. Плечи крепкие — сажень косая, и отчаянный лоб батрака. Для вернейшего сходства портрета, чтоб не вышло, что тот, да не тот, это русское буйство одето в заграничный дрянной коверкот. Это в наши салоны и залы для ледащих страстей городских из Кубани станица прислала закоперщика песен своих. И сейчас, как не раз уже было, подходя и с бочков, и с лица, мимоходом столица сгубила перелесков и пашен певца. Доконала искусством и водкой. Поздно, поздно, хотя второпях, вы приехали, сестры и тетки, хоронить его в черных платках. 1968

273. ЮРИЙ ОЛЕША

Не на извозчике, а пеший, жуя потайно бутерброд, в пальтишке стареньком Олеша весной по улице идет. Башка апрельская в тумане, ледок в проулочке блестит. Как чек волшебника, в кармане рублевка старая лежит. Ее возможно со стараньем истратить на закате лет на чашку кофе в ресторане, на золотой вечерний свет. Он не богат, но и не жалок, и может, если всё забыть, букетик маленьких фиалок одной красавице купить. Но так тревожно и приятно не обольщать и не жалеть, а в переулочке бесплатно снежком и наледью хрустеть. Пускай в апрельском свежем мраке, не отставая там и тут, как бы безмолвные собаки, за ним метафоры бегут. 1968

274. ВОЛГА

Такие тоже есть поэты в стране прекрасной и большой: у них земли и неба нету, а только строчки за душой. Есть только видимость искусства без поражений, без щедрот, там всё ослаблено и пусто: ни очертаний, ни высот. А ты живешь трудясь и долго из-за того, товарищ мой, что поворачивается Волга, плеща и тешась, за душой. Я видел плес ее однажды, в теченье нескольких минут, лишь из окна, с поспешной жаждой, в какой-то выехав маршрут. Но по твоей судьбе и воле она вошла в мое житье: ее стремнины, и раздолье, и даже отмели ее. 1968

275. ЮРИЙ ГАГАРИН

В одном театре, в темном зале, неподалеку под Москвой тебя я видел вместе с Валей, еще женой, уже вдовой. И я запечатлел незыбко, как озаренье и судьбу, и эту детскую улыбку, и чуть заметный шрам на лбу. Включив приемник наудачу, средь волн эфира мировых вчера я слушал передачу кружка товарищей твоих. Они, пробившись к нам сквозь дали, не причитали тяжело, а только медленно вздыхали, как будто горло им свело. И эти сдержанные вздохи твоих подтянутых друзей — как общий вздох одной эпохи, как вздох морей и вздох полей. Я видел сквозь туман московский как раз тридцатого числа, как тяжкий прах к стене Кремлевской печально Родина несла. Ты нам оставил благородно, уйдя из собственной среды, большие дни торжеств народных и общий день одной беды. 1968

276. ВОЗРАСТ

Я заявляю для журналов и для писательских газет, что возраст мой отнюдь не малый, его скрывать мне смысла нет. Но что-то вовсе не похоже, чтоб я хотел, свершая путь, стать хоть немного помоложе и юность дальнюю вернуть. Под этим зимним небосводом я рад тому, что навсегда мои как раз совпали годы и революции года. Не знаю, как там будет дальше, но возраст свой в своем краю — без фанфаронства и без фальши — я никому не отдаю. 1968

277. ЛЕВ ТОЛСТОЙ

Был дождь и снег апрельский сразу, асфальт дымился и блистал, когда я с жителем Кавказа к Поляне Ясной подъезжал. Меж елей, выстроенных строго, от снега мокрого светла, бесшумно двигаясь, дорога вдоль дома барского вела. Мы шли задумчиво впервые, всё повидавши на веку, к святому месту всей России, как бы мальчишки к старику. Его могила тут весною стоит без близких и родных, обернутая вечной хвоей, среди подснежников живых. Здесь тихо веет от могилы средь чистоты и темноты одною силой, только силой, не признающей суеты. Он ею мерился немного лишь ради хватки удалой и с философией, и с богом, и даже с самою землей. 1968

278. ПИАЛА

Пускай к тебе течет отсюда моя веселая хвала, большая круглая посуда, страны калмыцкой пиала. Там, на путях труда и брани, в своей кибитке кочевой ты знала и бульон бараний, и чай калмыцкий золотой. Менялась степь, пора сменялась, но под шатровым потолком ты трижды кряду наполнялась кобыльим белым молоком. Какая б ни была погода, в руке негнущейся своей тебя держал хозяин рода и смуглый отрок, сын степей. Еще я знаю то сугубо, что припадали по утрам калмычки жаждущие губы к твоим наполненным краям. В тебя, в тебя, на самом деле, бесстрастны и невеселы, глазами круглыми глядели и кобылицы и орлы. Благодарю за ту удачу, что в подмосковной полумгле ты прикатила к нам на дачу и поместилась на столе. Забыв чернила и бумагу и сев за скатерть в свой черед, пью из тебя хмельную влагу за степь твою и твой народ. 1968

279. «Еще вчера в степи полынной…»

Еще вчера в степи полынной пирог мы ели именинный и пили горькое вино. Как в пляске на эстраде нашей, за пиалой ходила чаша, пока не сделалось темно. В котлах, горящих из тумана, варились целые бараны, шипели жирно вертела, и над посудою стеклянной витал щемящий дух сазана и стерлядь длинная плыла. Гора не сходится с горою, как мы сошлись с ее икрою, воздавши честь ее бокам. Вся эта стерлядь золотая, как будто женщина пустая, всю ночь ходила по рукам. Склонив победные знамена, истратив порох похоронный, мы пировали день и ночь. Кумыс под темным небосводом вкушал старик седобородый, и пили пиво мать и дочь. Мы ели всласть и пили вдоволь смеялись девушки и вдовы. И, благочестью вопреки, стучала белая посуда, с кастрюлек сыпалась полуда блистали старые клинки. Еще вчера, в начале мая, мы пили водку, заглушая печаль и грусть сердец больных. Вокруг пылающей столицы всю ночь скакали кобылицы — увы! — без всадников своих. 1968

280. ЛЮБЕЗНАЯ КАЛМЫЧКА

Курить, обламывая спички,— одна из тягостных забот. Прощай, любезная калмычка, уже отходит самолет. Как летний снег, блистает блузка, наполнен счастьем рот хмельной. Глаза твои сияют узко от наслажденья красотой. Твой взгляд, лукавый и бывалый, в меня, усталого от школ, как будто лезвие кинжала, по ручку самую вошел. Не упрекая, не ревнуя, пью этот стон, и эту стынь, и эту горечь поцелуя. Так старый беркут пьет, тоскуя, свою последнюю полынь. 1968