Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

<3>

ТАТУИРОВКА

Яшка, весь из костей и жил, весь из принципов непреложных, при бесстрастии внешнем, жил увлекательно и тревожно. Под тельняшкой его морской сердце таяло и страдало. Но, однако, любви такой Яшке все-таки было мало. Было мало ему давно получать от нее, ревнуя, после клуба или кино торопливые поцелуи. Непреклонен, мятежен, смел, недовольные брови хмуря, он от этой любви хотел фейерверка, прибоя, бури. Но она вопреки весне и всему, что ему мечталось, от свиданий наедине нерешительно уклонялась. И по улице вечер весь безмятежно шагала рядом, словно больше того, что есть, ничего им теперь не надо. Не умея пассивным быть, он отыскивал всё решенья: как упрочить и укрепить эти новые отношенья. И нашел как раз старичка, что художничал по старинке, в жажде стопки и табачка околачиваясь на рынке. (Жизнь свою доживал упрямо тот гонимый судьбой талант, в чем свидетельствовали панама и закапанный пивом бант.) И ловец одиноких душ, приступая к работе с толком, у оконца поставил тушь и привычно связал иголки. И, усердствуя как умел, наколол на его запястье буквы верности «Я» и «Л» — обоюдные знаки счастья. По решению двух сторон без дискуссий и проволочки вензель этот был заключен в сердцевидную оболочку. Старичок, обнаружив прыть, не угасшую от запоя, сердце сразу хотел пронзить символическою стрелою. Но, традициям вопреки, Яшка грубо его заставил боевые скрестить клинки синеватого блеска стали. И, однако же, те года выражал бы рисунок мало, если б маленькая звезда на верху его не мерцала. Отразилось как раз на ней, усложнило ее созданье столкновение двух идей, двух характеров состязанье. Из штрихов, как из облаков, возникали, враждуя, части беспартийной звезды волхвов и звезды пролетарской власти. В результате дня через два, помещенная очень ловко, из-под черного рукава чуть виднелась татуировка. Вместе с Лизкой идя в кино, он поглядывал то и дело на таинственное пятно, что на коже его синело. Но, любима и влюблена, освещенная солнцем алым, от неопытности она тех усилий не замечала…

<4>

ПРОГУЛКА

Не на митинг у проходной, не с заметкой в многотиражку — просто, празднуя выходной, шли по городу Лизка с Яшкой. Шли, не помню сейчас когда, — в мае, может, или в апреле? — не куда-то, а никуда, не зачем-нибудь, а без цели. Шли сквозь выкрики и галдеж, дым бензина и звон трамвая, хоть и сдерживаясь, но всё ж свет влюбленности излучая. Вдоль утихшей уже давно темной церковки обветшалой, треска маленького кино и гудения трех вокзалов. Средь свершений и неудач, столкновенья идей и стилей, обреченно трусящих кляч и ревущих автомобилей. Шли меж вывесок и афиш, многократных до одуренья, сквозь скопление стен и крыш и людское столпотворенье. Шли неспешно, невторопях, как положено на прогулке, средь цветочниц на площадях и ларечников в переулках. Но парнишки тех давних лет, обольщенные блеском стали, ни букетиков, ни конфет для подружек не покупали. Меж гражданских живя высот и общественных идеалов, всяких сладостей и красот наша юность не признавала. Были вовсе нам не с руки, одногодкам костистым Яшки, эти — как их там? — мотыльки, одуванчики и букашки. Независимы и бледны, как заправские дети улиц, мы с природой своей страны много позже уже столкнулись.

<5>

От подружек и от друзей, об усмешках заботясь мало, беззаветной любви своей Лизка храбрая не скрывала. Да и можно ли было скрыть от взыскательного участья упоенную жажду жить, золотое жужжанье счастья? В молодые недели те, отдаваясь друзьям на милость, словно лампочка в темноте, Лизка радостью вся светилась. В этот самый заветный срок солнца и головокруженья стал нежней ее голосок, стали женственными движенья. Средь блаженнейшей маеты с неожиданно острой силой сквозь знакомые всем черты прелесть новая проступила. Это было не то совсем, что укладывалось привычно в разнарядку плакатных схем и обложек фотографичных. Но для свадебных этих глаз, для девического томленья в комсомольский словарь у нас не попали определенья. Так, открыта и весела, будто праздничное событье, этим маем любовь пришла в наше шумное общежитье. Ни насмешечек, ни острот. Или, может быть, в самом деле мы за этот последний год посерьезнели, повзрослели? И, пожалуй, в те дни как раз догадались смущенно сами, что такая напасть и нас ожидает не за горами. Словом, — как бы точней сказать? — их волшебное состоянье мы старались оберегать, будто общее достоянье.

<6>

ТРАКТОР

…Это шел вдоль людской стены, оставляя на камне метки, трактор бедной еще страны, шумный первенец пятилетки. В сталинградских цехах одет, отмечает он день рожденья, наполняя весь белый свет торжествующим тарахтеньем. Он распашет наверняка половину степей планеты, младший братец броневика, утвердившего власть Советов. Он всю землю перевернет, сотрясая поля и хаты, агитатор железный тот, тот посланец пролетарьята. И Москва улыбнулась чуть, поправляя свои седины, словно мать, что в нелегкий путь собирает родного сына.

<7>

МАЯКОВСКИЙ

Из поэтовой мастерской, не теряясь в толпе московской, шел по улице по Тверской с толстой палкою Маяковский. Говорлива и широка, ровно плещет волна народа за бортом его пиджака, словно за бортом парохода. Высока его высота, глаз рассерженный смотрит косо, и зажата в скульптуре рта грубо смятая папироса. Всей столице издалека очень памятна эта лепка: чисто выбритая щека, всероссийская эта кепка. Счастлив я, что его застал и, стихи заучив до корки, на его вечерах стоял, шею вытянув, на галерке. Площадь зимняя вся в огнях, дверь подъезда берется с бою, и милиция на конях над покачивающейся толпою. меня ни копейки нет, я забыл о монетном звоне, но рублевый зажат билет — всё богатство мое — в ладони. Счастлив я, что сквозь зимний дым после вечера от Музея в отдалении шел за ним, не по-детски благоговея. Как ты нужен стране сейчас, клубу, площади и газетам, революции трубный бас, голос истинного поэта! 1953–1956

336. МОЛОДЫЕ ЛЮДИ

(Комсомольская поэма)

Посвящается 50-летию ВЛКСМ

ЛЕТОПИСЕЦ ПИМЕН

С тогдашним временем взаимен, разя бумагу наповал, я в общежитии, как Пимен, твою Историю писал. И эти смятые скрижали, сказанья тех ушедших дней, пока до времени лежали в спецовке старенькой моей. И вот сейчас, в начале мая, не позабыв свою любовь, я их оттуда вынимаю и перелистываю вновь. Я и тогда в каморке душной, перо сжимая тяжело, писал никак не равнодушно своей страны добро и зло. И сам на утреннем помосте, с руки не вытерев чернил, под гул гудков, с веселой злостью добротно стены становил. Я юность прожил в комсомоле средь непреклонной прямоты. Мы всюду шли по доброй воле, но без особой доброты. Мы жили все, как было надо, как ждали русские края. …Стол освещая до надсады, не так смиренно, как лампада, горела лампочка моя. Пускай теперь страницы эти и — если выйдет — новый срок мерцаньем трепетным осветит тот отдаленный огонек.

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН

Средь почты медленной и малой, когда дороги замело, однажды книжица попала к нам в белорусское село. Там на обложечке весенней, лицом прекрасен и влюблен, поэт страны Сергей Есенин был бережно изображен. Лишь я один во всей округе, уйдя от мира, тих и мал, под зимний свист последней вьюги ее пред печкою читал. Поленья, красные вначале, нагревши пламенем жилье, чудесным блеском освещали страницы белые ее. Я сам тогда, кусая руку и глядя с ужасом назад, визжал, как та визжала сука, когда несли ее щенят. Я сам, оставив эти долы, как отоснившиеся сны, задрав штаны, за комсомолом бежал по улицам страны. И, озираясь удивленно, всё слушал, как в неранний час дышали рыхлые драчены, ходил в корчаге хлебный квас.

ГУБЕРНСКАЯ РЯЗАНЬ

В начале самом жизни ранней, в краю зеленом, голубом, я жил как раз в самой Рязани, губернском городе большом. Тогда мне было лет пятнадцать, но я о многом понимал. Мне до сих пор те стогны снятся, хоть я как будто старым стал. Непритязательно одетый, я жил тобой без суеты, о «Деревенская газета», юдоль крестьянской бедноты! Мне жизнь была такая впору. В закутке, бедном и сыром, заметки страшные селькоров я обрабатывал пером. В дни социальных потрясений, листая книгу и журнал, я позабыл тебя, Есенин, и на Демьяна променял. Мы блеска тут не наводили, нам было всем не до красот. В село отряды уходили без барабанов в этот год. Под солнцем, смутным и невнятным, они из схваток боевых везли на розвальнях обратно тела товарищей своих. Платя за всё предельной мерой, упрятав боль в больших глазах, мы хоронили их на скверах и на недвижных площадях. Я помню марево печали, и черный снег, и скорбный гул. Шли митинги в промерзшем зале, молчал почетный караул.

КЛАССИЧЕСКАЯ БОРЬБА

Неподалеку, у заставы, как переменная судьба, в заезжем цирке для забавы идет вечерняя борьба. Как в освещенной круглой сказке, там, под галеркой, далеко потеют мускулы и маски, трещит последнее трико. Борцов гастрольные повадки все в электрической жаре. Лежат могучие лопатки на старой Персии ковре. Сдавай свой номер, словно бирку, бери потертое пальто. Уже брезент сдирают с цирка, поедет дальше «шапито». А в поле снежном, за заставой, стучит ружейная пальба, блестит клинок в ладони правой, иная действует борьба. С врагов сорвав победно маски, на кобылицах без подков из карабинчиков подпаски в кулацких целятся сынков. Бранясь и сплевывая смачно, не замечаючи мороз, идет кровавый бой кулачный, не для потехи, а всерьез. Уже рассвет, а битва длится, стук мерзлых сабель не затих. Ржут и стенают кобылицы, жалея всадников своих. И по дороге той России, через притихший снеговей устало едут верховые, гоня кулацких сыновей.

ЧУХНОВСКИЙ

Побыв в сумятице московской среди звонков и телеграмм, отправлен быстро был Чухновский по весям и по городам. По Совнаркома директивам, чуть огорошен и устал, он выступал перед активом и к пионерам приезжал. Прошли года чредою длинной, но и сейчас передо мной на всю Рязань — одна машина, и в ней Чухновский молодой. Она победно громыхала, и, слыша срочный рокот тот, Рязань, откинув одеяла, к своим окошкам припадала и выбегала из ворот. Чухновский молод и прекрасен, хоть невелик совсем на вид. Но где-то там, как символ, «Красин» за ним у полюса стоит. И перед сценой в главном зале, как бронепоезд на парах, мы вместе с ним опять спасали тебя, «Италия», во льдах. Ведь меж торосов и обвалов, в тисках ледовых батарей он заложил тогда начало всех наших общих эпопей. Так эта сдержанная сила свою нам протянула длань и к громкой славе приобщила тогда губернскую Рязань.