Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

С НЕБА ПАДАЕТ СНЕГ ЗИМЫ

С неба падает снег зимы. Осторожно, благоговея, приближаемся тихо мы — вдоль по площади — к Мавзолею. Белым снегом освещена и насыщена красным блеском на молчанье твоем, стена, революции нашей фреска. Тут который уж год подряд по желанию всей России у гранитных дверей стоят неподвижные часовые. Хоть январский мороз дерет и от холода саднит скулы, ни один из них не уйдет из почетного караула. Как они у державных плит, для тебя, седина и детство, вся страна день и ночь хранит правду ленинского наследства. Ливень хлещет, метель метет, в небе молния проблеснула — ни один из нас не уйдет из почетного караула. 1968

ПЕРЕВОДЫ

С УКРАИНСКОГО

Максим Рыльский

337. ДИАЛОГ, ПОСВЯЩЕННЫЙ ДИСКУССИИ ОБ ИСКУССТВЕ В «КОМСОМОЛЬСКОЙ ПРАВДЕ»

Первый голос

В эти дни космической ракеты и автоматических станков позабудьте, выбросьте, поэты, допотопных ваших соловьев! Всё

искусство, вместе с жалким сором, вынесьте и выкиньте за тын: тот, кто разбирается в моторах, выше толкователей картин.

Второй голос

Этот спор, что не затих поныне, начат был еще в далекий век… Быть лишь добавлением к машине — для тебя не много, человек! Как же ты живешь, ответь на это, — с беспокойством спрашиваю я,— если в дни космической ракеты ты не слышишь пенья соловья? <1960>

338. ДЯДЮШКА ТОДОСЬ

Должно быть, старость стукнула в ворота: на мемуары тянет день за днем. Я дядюшку Тодося вспомнил что-то, мне захотелось рассказать о нем. Припомнились очки в оправе старой, обмотанные ниткой так и сяк (подробность украшает мемуары), а на плечах — не свитка, не пиджак, а вроде бы сюртук великопанский, разодранный с плеча и до плеча (когда-то дивный мастер Саксаганский играл в такой одежде Копача), и теплый дух живицы, вместе с воском замешенной в садовом черепке, и свернутую крупно папироску, горящую в натруженной руке. Всем россказням его неимоверным, одна другой занятней и хитрей, могли бы позавидовать и Стерны, и чудаки наиновейших дней. Бывал Тодось в Сибири и Китае, невиданных ловил зверей и птиц. И я, мальчонка, слушал, замирая, хитросплетенья длинных небылиц о редкостных событьях и удачах, каких еще не видел этот свет: о том, как с Чемберленом он рыбачил, как ел себя спокойно самоед; про хитрого и злобного хунхуза, и про ханжу — китайский самогон… Какая только нашептала муза ту смесь брехни и правды!.. Ведь и он своим рассказам верил чуть не свято, не отличая правды от брехни. Вот почему к нему я бегал в хату и проводил там сказочные дни, как бы готовясь к званию поэта… Таких фигур, запомни, молодежь, не так-то много есть по белу свету, в литературе больше их найдешь. Но если б просто был он трафаретом, повествовать не стал бы я о нем. В его избе (сказал мне под секретом мой друг Ясько), в году известном том, когда из черной глубины Цусимы набат проклятый глухо прозвучал и перед всем народом — полузримо — грядущий день забрезжил, заблистал, ну, словом, — без излишних аллегорий, — когда потряс всю землю пятый год, в избе Тодося, богачам на горе, сходился забастовочный народ. Избе убогой дядюшки Тодося — он сам ее по бревнышку сложил — не раз в то время слышать довелося речей наивных неуемный пыл. Бывал под этой кровлей «Дядя Ваня» (Ясько мне тихо объявил: эсдек!) и те предтечи, что в туманной рани провозглашали новой жизни век. Нагаек свист, тоска тюремной доли вас не страшили. Утром досветла вы рассевали на широком поле весну — она не скоро расцвела. Мне кой-кого из них встречать пришлося средь генералов современных лет; одно упоминание Тодося в глазах их добрый зажигает свет. Седой боец, как мальчик, улыбался, но, услыхав про смерть его, стихал. …Сам дядюшка не очень разбирался в премудростях ученых. Мне сказал барчук из просвещенных шалопутов (его не назову я даже вкось), что Карла Маркса с петербургским путал издателем наивнейший Тодось. Я, как наездник, память обращаю из этих дней — в ушедшие назад: мне кажется, что снова я вбегаю в давно отцветший стариковский сад. Себя сравнить я с Пушкиным не смею, и мой Тодось не Энгельгардт ничуть, но сад его был мне как сад лицея, в котором Пушкин начинал свой путь. Он новшеств не любил в садовом деле, но был привержен этому труду, и по старинке, в марте и апреле, прививки делал в собственном саду. Недвижно стоя около ранета, пока окулировку делал он, я к немудреным дедовским секретам был все-таки, отчасти, приобщен. Жаль до сих пор, что тех приемов тонких не перенял я, ученик тупой, из-за того, что в детской головенке уже толпились рифмы вразнобой. Я и теперь, проснувшись спозаранку иль сидя у раскрытого окна, двух стариков — Мичурина, Бербанка — шепчу благоговейно имена. Не опасаюсь я признаться даже, что их делам завидовать готов. Пусть человек для человека вяжет гирлянды из невиданных плодов. Пусть по канве земли он вышивает не виданные ранее цветы и пусть в природу вечную вливает свои живые мысли и мечты. Нет, мой Тодось, скажу об этом смело, был мало на Мичурина похож, но все-таки свое вершили дело его лопатка и садовый нож. Тот майский сад, в котором он годами возился ввечеру и на заре, все ветви, отягченные плодами, склонял к земле в янтарном октябре. О молодежь, поднявшаяся ныне, подобная лучащейся весне, родился в тьме я, вырос я в пустыне, но сад и солнце вечно снились мне. Цветет наш сад, шумят вовсю колосья, открыта даль под небом голубым. Хочу, чтоб все вы вспомнили Тодося со мною словом тихим и не злым. <1962>

339. ОСЕННИЙ КИЕВ

Тебя не раз при мне хвалили, Киев, восторг всеобщий вызываешь ты! Совсем не лесть признания такие, а только подтвержденье красоты. Асфальт прикрыт листвою желто-ржавой, но сквозь нее темнеет и блестит. Уже рыжеют на газонах травы и дождь упорно день и ночь стучит. И, распрощавшись с нашими краями, летят в края чужие птицы, те, каких зовут ученые стрижами, — я ласточками звал их в простоте. Но полыхают огненные канны и георгины душу веселят… Пришла пора работы долгожданной, а не пора печалей и утрат. Рачительная осень, как хозяйка, в амбар ссыпает урожай златой, и раскрывает дали без утайки, и озимью блистает молодой. Как счастлив я, что Киев наш осенний, наш древний Киев радостен и нов в большом труде, в горении, в движенье, в строительстве заводов и домов. <1962>

Андрей Малышко

340. ДЕВИЧЬЯ

Я в поля звено водила в это лето. За водою я ходила в час рассвета К той кринице, где водица Как умытая зарница В час рассвета. К ней дороги не травою, не росою, Исколола свои ноги я стернею. По жнивью да буеракам Три версты с немалым гаком Всё стернею. А по правде — не волнуясь, без тревоги, Можно б дольше походить по той дороге, Да водой холодной, чистой Напоить бы тракториста По дороге. Пусть он встанет, пусть он глянет прямо в очи, Что на сердце, угадает, если хочет. Пусть шагает у криницы, Ожидает и томится До полночи. <1949>

341–342. ИЗ СТИХОВ О ТАРАСЕ ШЕВЧЕНКО

<1>

Ах, если б стать мне явором в поле, тем, что Тарасу снился в неволе. Явор твой белый. Зимние ночки. Сны о свободе в той одиночке. Но не хочу быть камнем лежалым — тем, на котором песни писал он. Твои скрижали, твои печали — горючий камень на Кос-Арале. Пусть этот явор из лихолетья шелест доносит в наше столетье. Чтоб не воскресла, не возвратилась этого камня горькая милость. Поэта сердце — не мертвый камень, оно, как явор, шумит веками.

<2>

Ой, пришел бы ты к нам, бессмертный, через ночи и через горы удивляться и любоваться нашим космосом и простором. Нивы общие колосятся, смехом славится наша хата. Мы богаты степною ширью, широтою души богаты. Не в краю твоей Катерины, не под нашим советским солнцем, а в далеких заморских странах рассевают коварный стронций. Фарисеи на ассамблеях зашумели бы бестолково, если взял бы Тарас Шевченко — делегат Украины — слово. Слово гневное за кордоном! Вдалеке от родного дома. Я от имени коммунистов низко кланяюсь крепостному за его золотые строки, за святые его страницы, что не выцвели, не истлели, а раскинулись, как зарницы. <1961>

С БЕЛОРУССКОГО

Аркадий Кулешов

343. БАЛЛАДА О ПРАВДЕ

Задержанный клял свою долю, в немецкий попавши острог. Он весть об измене на волю хотел передать, да не смог. В ту пущу, что весть ожидала, он с правдой хотел убежать, да стража его задержала: минуты до смерти считать. Они вместе с правдой считали шаги за острожной стеной, его вместе с нею сжигали в печи полуночной порой. Предатель в усы усмехался, он видел — известная вещь, — как правду, какой он боялся, эсэсовцы кинули в печь. Когда бы умели — сказали нам правду бы пепел с золой, но молча их люди смешали на пашне с молчащей землей. Острог рассказал бы, да сгинул острог от огня, от войны. Виднеются только руины, обломок тюремной стены. По горам, лесам и долинам давно отгремела война. Как память, стоит на руинах острожная эта стена. И полночь за полночью снова предателю снится во сне: начертана — слово за словом — вся правда о нем на стене. Никто еще слов тех не знает, и прежде, чем час тот пробьет,— при молнии дождь их читает и слезы осенние льет. Предатель тюремную стену среди пустырей отыскал. Изменник слова про измену, как свой приговор, прочитал. Ах, зря он в усы усмехался, случилась нежданная вещь: ту правду, какой он боялся, не взяли ни время, ни печь. Никто не развеял по полю ее, словно пепел седой. Явилась та правда на волю открытой всем взорам стеной. Ее на острожных страницах сам узник писал перед тем, как в пепел ему превратиться, как смолкнуть ему насовсем. Писал он, чтоб ведали люди, что правда не сгинет нигде, чтоб ей предоставили судьи свидетелем быть на суде. <1948>

344. НОВОГОДНЯЯ ЕЛКА

Мальчик по зимнему полю бежал из неволи. Брел он в снегу по колено от немца из плена. Ночью от мамки отбился, в лесу очутился. После смертельной тревоги не движутся ноги. Лег на сугроб, как под свод, под еловые ветви. А в этот час Новый год начинался на свете. Чем пареньку плохо под елью косматой? Снег на еловом суку как блестящая вата. Звезд голубые огни блещут на елках. Ниткой они привязаны к хвойным иголкам. Заметь, снижаясь с высот, как конфетти, зашуршала. Так до сих пор Новый год никогда не встречал он. В хвойную глушь занесен снегом-метелью, смертный нашел его сон под новогодней елью. Снежный сугроб простоял до весны на поляне. С белой постели не встал тот мальчуган и не встанет. Это ведь вовсе не сказка — правда суровая, а если даже и сказка — не старая, новая. Сказка Великой войны и метельной полянки. Не королевич заснул там, а сын партизанки. Сын партизанки! Хоть белою снежной пургою был ты засыпан, но смерть не властна над тобою. Песней спилю я эту большую елину. Посеребренный трепет зеленый на плечи вскину. И понесу над собой снежные ветки от пятилетки одной до другой пятилетки. Из года в год по отчизне Советов свободной будет она хоровод украшать новогодний. В том она будет дворце нашей Отчизны, что возведут, славя труд, сыновья коммунизма. В те она будет года в праздничном зале, сны воплотятся когда и исчезнут печали. Люди на ель поглядят и в строгом молчанье вспомнят о мальчике том, что замерз на поляне. Память о нем не в лесу будет жить, а в народе — праздничным днем в новогоднем кружить хороводе. <1948>