Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

КОМСОМОЛЬСКАЯ ШКОЛА

Москва сзывала в этот год в свои училища и вузы один трудящийся народ — хозяев истинных Союза. Забрав паек без праздных слов и вынув литер на вокзале, на третьих полках поездов они к столице подъезжали. Потом в азарте юных лет, не сняв косынки и шинели, теснились возле стенгазет, в аудиториях шумели. По всем углам родной земли и после — по державам мира они отсюдова пошли, плотин и домен командиры. …И мне учиться срок настал: оставив гранки и селькоров, я в типографию попал по фезеушному набору. Москва тогда еще жила и прежним днем, и в новом стиле: среди гудков — колокола себе отходную звонили. Последний нэпман продувной шагал в домзак угрюмым рейсом, и по булыжной мостовой ломовики возили рельсы. Храня республику труда, глядели влево и направо заставы города тогда, как бы военные заставы. …Я очень помню тот апрель, тот свет и тьму, тот день московский, когда не в ту, ошибшись, цель отправил пулю Маяковский. Тут не изменишь ничего, не скажешь что-нибудь особо. Я видел и живым его, и шел замедленно вдоль гроба. Снимайте шапки перед ним, не веря всем расхожим толкам. Он был глашатаем твоим, наш комсомол и «Комсомолка». Я жизнь узнал на вкус и вес и вспомню, чтоб не упрекали, тот самый шахтинский процесс, что шел тогда в Колонном зале. Истории — не прекословь, не правь исчезнувшие даты… Об этом «Строгая любовь» была написана когда-то. Года уходят, как века, необратимо и пространно, как шли в то время облака над Мавзолеем деревянным.

ИСПЫТАТЕЛЬНЫЙ СРОК

Я шагал по Москве вдоль бульваров апреля, подтянувшись, как было положено, впрок: он тогда продолжался всего две недели — за разбитым станком испытательный срок. Наконец-то дождавшись законного часа, под предпраздничный шум первомайских знамен я зачислен был в списки рабочего класса и в реестры конторы навечно внесен. В тех ударных цехах из плакатов и стали, как намного позднее в солдатском строю, и погодки и дядьки еще испытали — на печалях и праздниках — душу мою. Я окопы копал и выкладывал зданья, исполнял мастеров и сержантов урок. Он еще не закончился, срок испытанья. Он всё дальше идет — испытательный срок. Были годы удач, были месяцы боли; мне всего доставало под небом родным. В общем я-то и сам — без уверток — доволен, проверяя себя испытаньем твоим. Эту жизнь не пришлось мне прожить без упрека средь станков и винтовок, бумажек и строк… Лишь бы он не закончился только до срока, эпопеи моей испытательный срок.

НЮРА ЕРШОВА

А я беру не к месту слово и говорю опять в тщете, что Нюра все-таки Ершова была всегда на высоте. Она держалась так, как надо, в халате синеньком своем. Станки стояли наши рядом в одном пролете заводском. И ежели струя металла вдруг из котла летела вбок, она мне взглядом разрешала очистить тот ее станок. И без урона по работе, всегда спокойна и бледна, сама по собственной охоте шла к моему станку она. Я провожал ее в печали, с надеждой глядя сквозь очки. По переулочкам стучали без остановок каблучки. Ни поцелуев, ни объятий, когда фонарь уже зажжен. Как сорок тысяч юных братьев, я был тогда в нее влюблен. Но, пряча всю любовь и муку, в приливе нежности своей я только пожимал ей руку и расставался у дверей. А может, это всё лишь было в те вечера, на склоне дня, из-за того, что не любила Ершова гордая меня?..

МАСТЕР

В моей покамест это власти: прославить в собственных стихах тебя, мой самый первый мастер, учитель в кепке и в очках. Среди мятущихся подростков, свой соблюдая идеал, ты был взыскательным и жестким, но комсомольцев уважал. Прельщала твой уклад старинный, когда в сторонке ты сидел, не то чтоб наша дисциплина, а наша жажда трудных дел. Лишь я один твое ученье, которым крайне дорожил, для радостей стихосложенья так опрометчиво забыл. Прости, наставник мой, прости, что я по утренней пороше не смог, приладившись, нести две сразу сладостные ноши. Там, где другая есть земля, где зыбкой славой брезжут дали, иных наук учителя, иные мрежи ожидали.

«ОГОНЕК»

Зимой или в начале мая я в жажде стихотворных строк спешил с работы на трамвае туда, в заветный «Огонек». Там двери — все — не запирались, там в час, когда сгущалась мгла, на праздник песни собирались мальчишки круглого стола. Мы все друг дружку уважали за наши сладкие грехи, и голоса у всех дрожали, читая новые стихи. Там, плечи жирные сутуля, нерукотворно, как во сне, руководил Ефим Зозуля в своем внимательном пенсне. Там, в кольцах дыма голубого, всё понимая наперед, витала молча тень Кольцова, благословляя наш народ. Мы были очень молодые, хоть это малая вина. Теперь едва не всей России известны наши имена. Еженедельник тонколицый, для нас любимейший журнал, нам отдавал свои страницы и нас наружу выпускал. Мы бурно вырвались на волю, раздвинув ширь своих орбит. В могилах братских в чистом поле немало тех ребят лежит. Я был влюблен, как те поэты, в дымящем трубами краю не в Дездемону, не в Джульетту — в страну прекрасную свою. Еще пока хватает силы, могу открыть любую дверь, — любовь нисколько не остыла, лишь стала сдержанней теперь.

БАЛЛАДА 30-ГО ГОДА

Как предложил рабочий класс, собрав портянки и рубашку, в недальний утренний Мосбасс от нас зимой поехал Пашка. В один из тех метельных дней его почетно провожала толпа подружек и друзей до Павелецкого вокзала. Нестройной маленькой семьей, толкаясь между пассажиров, еще не знали мы с тобой, что Пашка станет дезертиром. Лишь Мира, обойдя сугроб, по-женски скорбно и устало ему глядела прямо в лоб, как будто пулю там искала. Известно было, что она — об этом не могло быть спора — была несчастно влюблена в великолепного позера. Мы попрощались с ним без слез, куря отважно папиросы. Гудит прощально паровоз, неверно движутся колеса. По рельсам, как по паре строк, уходит поезд от погони. И только красный огонек на дальнем светится вагоне. Сугроб оставив у крыльца, прошла зима с морозом вместе, но нет оттуда письмеца иль хоть случайного известья. Но вот, без розысков, само, из шахты угольной от Пашки пришло ужасное письмо в редакцию многотиражки. Суров и труден тот Мосбасс; там темный снег не скоро тает; он черным хлебом кормит нас, раз белых булок не хватает. В глубокой шахте с потолка всю смену тягостно струится заместо струйки молока земли остылая водица. Там, исполняя нагло роль рабочей хватки человека, кулацкая босая голь вразвалку шляется по штреку. В краю суглинистой земли у Пашки жлобы без печали бушлат матросский увели, в очко до нитки обобрали. И он, хоть нашу меру знал, от жизни этакой сломился, из шахты ночью убежал и возле мамы очутился. Ячейка грозная не спит, не ест конфет, не греет чая, а за столом всю ночь сидит, признанье это изучая. Стыдом наполнен каждый взор. Отмщенья требуем, отмщенья! Недлинным будет приговор, безжалостным постановленье. Одернув кожанку рывком, по общей воле комсомола та Мира самая в райком несет страничку протокола. Идет-гудет тридцатый год, в свой штаб идет, бледнея, Мира и орготделу отдает судьбу родного дезертира. А мы с тобой, ему в ответ, апрельской ночью, перед маем, на самом склоне юных лет на новый рудник уезжаем.

АСФАЛЬТИТОВЫЙ РУДНИК

Как заштатный сотрудник, купаясь в таежной реке, асфальтитовый рудник стоит от столиц вдалеке. Ходят в петлях ворота, натужно скрипит вороток, днем и ночью работа, трехсменный нелегкий урок. Под звездою туманной, как словно свое торжество, я кручу непрестанно железную ручку его. Летним утром и в стужу, затратив немало труда, эту землю наружу в бадье мы таскали тогда. Нам велела эпоха, чтоб слабою рохлей не стать, как по пропуску, в грохот лопатой ее пропускать. На обгон, на подначку под солнцем твоих небеси мне толкать эту тачку способней, чем ехать в такси. Жить в тайге интересно, и всем холуям на беду я в разведку отвесно под черную землю иду. Не лирический томик, не фетовский ваш соловей — гнется слабенький ломик под страшной кувалдой моей. Я прошел бы, пожалуй, вселенную эту насквозь, если б мне не мешала земная проклятая ось.

ЛЕСОПИЛКА

Красиво мускулы ходили, пила визжала, как экспресс, когда с тобою мы пилили на доски весь сосновый лес. На этой спорой лесопилке, скорее двигаться веля, бесшумно сыпались опилки, росли, как избы, штабеля. И день и ночь, опять и снова. Сегодня то же, что вчера. И пахнут свежестью сосновой мои ладони до утра.

ЗИМНЯЯ СКАЗКА

И снова, словно бы в сказанье, я вижу, выправив билет, Дом Красной Армии в Рязани второй зимы тридцатых лет. Его чугунная ограда снежком прикрыта голубым. Народ идет сюда, как надо, привычным шагом строевым. На этот праздник небогатый, прикинув так и так сперва, своих прислала делегатов литературная Москва. Себя талантами считая,— ведь есть у каждого грехи, — мы нашей армии читаем свои поэмы и стихи. Нет, мы совсем не монументы, мы не срываемся едва, от грохота аплодисментов у нас кружится голова. Как всадник истинный, вразвалку, в военной форме прежних дней пошел к трибуне Матэ Залка, остановился рядом с ней. Он говорит, расставив бурки, и не совсем без юморка, как на привале у печурки иль за столом у земляка. Еще в буфете, сверх программы, вдаль устремив влюбленный взгляд, пьют пиво взводные, их дамы свое пирожное едят. Еще до поезда немало, еще далеко до Кремля, и мы выходим неустало под снег и звезды февраля. А сбоку, словно в зимней сказке, движеньем обольщая всех, летят за санками салазки вдоль по оврагу — прямо в снег. Не долго думая, туда-то, враз потеряв достойный вид, возглавив нас, прекрасный Матэ, пыхтя от радости, бежит. Не щелкопер салонов дамских — на санках вместе с мелюзгой скользит герой войны гражданской, участник первой мировой. За ним по пропасти вдогонку, как в глубь твою, ночная Русь, с шальною школьною девчонкой я в упоении несусь. Ее метельные косицы, всем наставленьям вопреки, в роскошных ленточках из ситца моей касаются щеки. …Я ночью зажигаю спички, в свое окно гляжу зимой, и снова снежные косички опять летят передо мной.

ПИРУШКА В ИСПАНИИ

От гаубиц трясется балка, блестят охранные штыки. Сидят Кольцов и Матэ Залка и шумно жарят шашлыки. Как будто бы им дела мало там, на своей большой земле. Лежит фуражка генерала на приготовленном столе. От них еще покамест скрыто, что впереди испанцев ждет паденье грозного Мадрида и в лагерь Франции исход. Они еще не знают оба, что ожидают их двоих салют Испании над гробом, воспоминания о них. Мешать их празднику не надо, пусть будет эта ночь светла. Теки в стакан, вино Гренады, благоухайте, вертела! Мне и завидно им, и жалко: живут же, хоть свершился срок, улыбка радостная Залки, Кольцова мрачный хохоток.