Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

374. ДИКИЙ ГУСЬ

С любовью гляжу из окопа на небо отчизны своей. Летит высоко надо мною весенняя стая гусей. Они возвращаются с юга, из стран, где зимою живут, к озерам родным, на которых тихонько кувшинки цветут. Эй, гусь, опустись-ка пониже и сделай, коль можешь, добро: пошли мне оттуда в подарок одно снеговое перо. Я б этим пером поднебесным сейчас любоваться не стал, а сразу бы новую песню народу, любя, написал. Ведь сам я в боях и атаках лишь тем и живу и дышу, что жаркое сердце народа в груди, словно солнце, ношу. И, может быть, в подвигах ратных, в борьбе за народную власть мне выпадет горькая доля на землю родную упасть. Ты, песня, и звонкую радость и горе мое повторишь… По озеру плавают гуси, шумит, не стихая, камыш. <1968>

Сибгат Хаким

375. ДРУГ ГАРАФИ

Почти что год, как он покинул дом, уехал из родимой стороны, но до сих пор, скитаясь по тылам, еще не нюхал истинной войны. Я с ним солдатским опытом делюсь — ох, нелегко он доставался мне: война на праздник не похожа ведь и всякое бывает на войне. «Как хорошо, что я теперь с тобой», — услышал я его глубокий вздох. Он торопливо просит: «Объясни, как ты себя от смерти уберег». «Сперва прилежно каску я таскал — и в жаркую погоду и в мороз. Спасибо, что какой-то весельчак ее забросил лихо под откос. Я много верст с винтовкой прошагал, узнал войну не по страницам книг и видел столько крови и смертей, что удивляться этому отвык. Как выжил я? Не знаю, право, сам: быть может, мой черед не наступил. Но до сих пор ни бога, ни горздрав я о спасенье жизни не молил. Почетна смерть на поле боевом — рази врага и умереть не трусь! Но от тебя мне не к чему скрывать, что плена я действительно боюсь. Откуда знать, что будет впереди? Ведь я тебе еще не рассказал, что прошлым летом, потеряв своих, я окруженья чудом избежал. Вокруг меня сгустилась темнота, последний луч безжалостно погас. Подумал я, что он уже настал, мой смертный срок и мой последний час. Друг Гарафи, кто спас меня в ту ночь? Я и теперь не приложу ума: настойчивость, счастливая судьба или, быть может, родина сама…» <1957>

376. ПИСЬМО ЛЕНИНУ ОТ КРЕСТЬЯН ДЕРЕВНИ КОКУШКИНО

Это было декабрьской порой на просторе казанских широт. Завершается двадцать второй, двадцать третий навстречу идет. Ветер голода грозно метет по замолкшим дворам деревень, с крыш солома ободрана вся, и разобран на топку плетень. Серебрящимся светом луна освещает измученный край, над Кокушкином молча стоит и блестит над тобой, Апакай. Две подруги, две бедных сестры — две деревни моей стороны, вам бы только до солнца дожить, дотянуть до зеленой весны. Забирает всё круче зима, всё сильней пробирает мороз… Отчего ж в это время сюда вдруг дыханье весны донеслось? Стало вроде бы сразу теплей, с окон словно бы стронулся лед, и, собравшись в просторной избе, оживился ослабший народ. Здесь когда-то Владимир Ильич жил в начале пути своего, и в историю века вошла эта первая ссылка его. Не забыли об этой поре деревенской земли старики, ветви зимних склонившихся ив, берега занесенной реки. Да, наверно, он помнит и сам,— быть не может, чтоб он позабыл, — как с народом тогда толковал, как по нашим тропинкам ходил. Хорошо бы добраться к нему, побеседовать с глазу на глаз: ты свободу и землю нам дал, помоги же нам снова сейчас. Объявился охотный ходок, собирается в путь второпях, жаль, гостинца нельзя прихватить — только ветер один в закромах. И надежен бывалый ходок, и дорога как раз хороша, но в карманах крестьянских пустых не нашлось для него ни гроша. Приуныли сперва старики, но потом, пораскинув умом, рассудили — хоть в общем письме рассказать Ильичу обо всем. …Мы полки чужеземных врагов разгромили оружьем своим, и на нашу советскую жизнь мы твоими глазами глядим. По широкой дороге твоей мы сознательно сами идем, без приказа свое кулачье осудили бедняцким судом. (Без чинов, а по-свойски на «ты» говорили они с Ильичем: ведь за месяцы ссылки его стал он вроде бы их земляком.) В этот черный засушливый год не видали мы вовсе дождей: вместо хлеба и вместо овса на полях лебеда и пырей. Сладить с горькою этой бедой нам одними руками невмочь — только лошадь, лишь лошадь одна может вызволить нас и помочь. Слух прошел, что Советская власть хочет в долг продавать лошадей. Посодействуй, Владимир Ильич, всей крестьянской земле порадей… Наклонились над низким столом старики в белых шапках седин. Уважительно держит перо грамотей деревенский один. Вот они разошлись по домам в ожидании лучших времен… Мне известно, что в двух деревнях снился им одинаковый сон: От полян, где цветы и трава вешним солнцем прогреты насквозь, лошадиное ржанье сперва еле слышно сюда донеслось. Вот уже и дорога кипит, кони тесно идут табуном, вот от топота сотен копыт вся окрестность пошла ходуном. Вот они вереницей стоят, красотой поражая своей, и на утреннем солнце блестят разномастные крупы коней. Сам Ильич под уздцы их берет и заводит их сам во дворы… Сбылся сон твой, крестьянский народ, дожил ты до великой поры. Не воротятся те времена, горе горькое скрылось вдали. Широко ты шагаешь, страна, воплотившая счастье земли! <1962>

С ЧУВАШСКОГО

Яков Ухсай

377. УФИМСКИЙ БАЗАР

1

Солнца веселого утренний жар темные тучи прогнал с небосвода. Погреб открыт и распахнут амбар — в нашу Уфу на колхозный базар осень свои снаряжает подводы. …Видел не раз я глазами юнца дни отошедшие, время другое. Злобою наши кипели сердца в час, когда, славя богатство купца, пел колокольчик под алой дугою. Поле в пастушеских ярких кострах. Мы окружали огонь осторожно, а конокрады на наших конях, нагло свистя, гарцевали впотьмах, словно тузы из колоды картежной. Стаею волчьей они налетят, как на отару, уснувшую в поле, целятся в лоб, кистенями грозят, — всё у них есть, а у наших ребят только батрацкие горсти мозолей. Слушая ржанье своих лошадей, мы на базаре скрипели зубами, а конокрады оравою всей наших при нас продавали коней, громко божась и махая руками. Помню базарных рядов ералаш, пение нищих и пьяную свару, сотни покупок и тысячи краж. Щеки надув, оренбургский торгаш Важно стоит посредине базара. Глазки торговца товар стерегут; утром и в полдень, в тумане и мраке золото ищут, уснуть не дают, — так за лисой золотою бегут, пасти раскрыв, две худые собаки. Солнце базар заливает дневной. Жаждет торговец — такая натура! — солнце продать и разжиться деньгой, наши глаза напоить темнотой. Сам ты ослепни, торговая шкура! Деньги откуда возьмут батраки? Мы и рубля не видали ни разу: лапти плели и на те медяки белые приобретали платки и подносили своим черноглазым.

2

Деньги на грязных прилавках звенят, полдень наполнен жарою и смрадом, ржут жеребцы, поросята визжат. Без передышки торговки кричат: «Эй, покупайте — кому чего надо!» Дяде бы лесу на избу купить, всю бы родню пригласить на веселье. Мне бы рубаху для праздника сшить, брагу у дяди стаканами пить, петь и плясать на его новоселье. Вырос на дядину долю лесок — срезали рощу помещичьи пилы. Желудь, тяни свой зеленый росток, — жаль, что, пока зашумишь ты, дубок, дядя умолкнет под сводом могилы. Я — для рубахи — не так чтоб давно — семя в кармане нашарил льняное. Рад, что нашарил, а жаль, что — одно, жаль, что, пока разрастется оно, сам я усну под могильной землею. Сруба, мой дядя, тебе не видать, не приглашать всю родню на веселье, новой рубахи мне не надевать, и не придется мне петь и плясать целую ночь на твоем новоселье. Я, поневоле замедлив шаги, жарко дышу в человеческой давке, вижу товары, гляжу на торги. До смерти рад бы купить сапоги — те, что блистают на этом прилавке. Завтра же утром обул бы я их, волосы щедро намазал бы салом,— чем не красавец и чем не жених? Плакала б ты, покидая родных, под подвенечным своим покрывалом. Брату купить воротник не легко, денег на мех у него не хватает. В зимнем сибирском лесу — далеко — прыгают белки по веткам легко, лисы хвостами следы заметают. Нас, молодых сыновей, старики, словно орлов, из гнезда отпустили; дали нам званье свое — батраки, дали в наследство нам по две руки, солнцем и звездами нас наградили.

3

Солнца веселого утренний жар темные тучи прогнал с небосвода. Погреб открыт и распахнут амбар — в нашу Уфу на колхозный базар осень свои отправляет подводы. Вот на базар из селений родных стайкой спешат молодые подруги. Радостно жить им в лучах золотых. Выгнуты черные брови у них, как бугульминские гнутые дуги. Юным невестам привет и хвала! Вы на полях потрудились немало. Яркий румянец не зря отдала, словно подарок, подругам села красная вишня отрогов Урала. Вот я иду, замедляя свой шаг. Всем меня радует ярмарка эта: щедростью наших полей на возах, правдой в речах и весельем в глазах, встречей с колхозником Кара-Ахметом. «Здравствуй, умелый садовник Ахмет!» Дружбы прекрасны старинные узы. Это отлично — сомнения нет,— если с читателем вместе поэт дружно сидят, наслаждаясь арбузом. Гордо хожу я меж яблочных гор, между прилавками шелка и ситца. Время богатое радует взор. «Дай-ка, товарищ, мне этот ковер! Сколько платить мне за эту лисицу?». <1966>

С ЛЕЗГИНСКОГО

Сулейман Стальский

378. ПРИМУС

Тебе, наш гость, во всех краях слова привета говорят. Стоит в углу на трех ногах в папахе света аппарат. От спички он огонь берет, он керосин пудами жрет. И, как по морю пароход, идет по свету аппарат. Дороден, важен, знаменит, во тьме он греет и блестит. Разбейте лампы! Пусть горит зимой и летом аппарат. Прельщает пеньем соловей, петух царит в семье своей. Тебе подобных меж вещей, конечно, нету, аппарат. Тебя недавно в наш аул привез чеканщик Тевекул. С тех пор живет твой дивный гул в душе поэта, аппарат. Тебя зажжешь, потом уснешь, а ты варить не устаешь. Ах, с колесом фортуны схож по всем приметам аппарат! Не задирай, однако, нос, хоть Сулейман тебя вознес, но это не совсем всерьез, в стихах воспетый аппарат. <1948>

379. НА ЖИВОТНОВОДЧЕСКОЙ ВЫСТАВКЕ

Затем правдивым я слыву, Что слова в жизни не солгал. В цветами убранном хлеву Я всё на выставке видал. Не рассказать за сто минут О том, что там смотреть дают. Телят, огромных, как верблюд, Я сам на выставке видал. Ягнята, видно, норовят По весу перегнать телят: Тулупы их по швам трещат, Я сам на выставке видал. Красивых, словно пенье птиц, Как желтый сноп в руках у жниц, Золотогривых кобылиц Я сам на выставке видал. Богата жизнь у нас в стране, Полдневный свет у нас в окне, То, что вы видели во сне, Я сам на выставке видал. Народ с певца не сводит глаз: «Спой, Сулейман, еще хоть раз! Тебе мы верим: свой рассказ Ты сам на выставке видал». <1951>

С ЯКУТСКОГО

Семен Данилов

380. ДЕТИ

На влажном побережье Нила, в арабской дальней стороне, всё непривычно-странным было, всё показалось чуждым мне. Тут солнце светит по-иному и ветер не такой, как дома. Я увидал не в старой книге, а ощутимо, наяву чужие тяжкие мотыги, чужие листья и траву. Течет тут время по-иному, неторопливо, незнакомо. Вдоль глинобитных низких зданий идут поспешно по жаре мужчины в длинных одеяньях и жены тайные в чадре. Здесь всё совсем не так, как дома, всё необычно, незнакомо. Здесь всё в ином проходит свете, но ранним утром в школьный класс спешат нестриженые дети, совсем такие, как у нас. Она такая же до боли, ребячья шумная орда, какую я в якутской школе учил в недавние года. <1963>

С АБХАЗСКОГО

Иван Тарба

381. ЗЕМЛЯ

Я — житель волн и житель скал, сын милой горной стороны. Я много ездил и видал мир весь почти — со стороны. Опять по глобусу гоню, опять кручу его — крути! А в сердце бережно храню всё, что увиделось в пути. Мы все по-разному живем на этой маленькой земле: и на просторе полевом, и в птичьих гнездах на скале. Умом и сердцем не пойму, никак не объяснят умы, как все они разъяли тьму и лишь едва коснулись тьмы. Куда с высот ни поглядишь, увидишь сразу в немоте дома без окон и без крыш и небоскребы в темноте. Но время все-таки не спит, готовя новогодний стол, земля пылает и кипит, как утром праздничный котел. <1968>