Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

345. КОММУНИСТЫ

Коммунисты — это слово крепче стали, коммунисты — это слово как набат. Маркс и Энгельс нам такое имя дали в год рожденья наш — сто лет тому назад. И хотя сто лет назад нас было мало, вышли мы на первый бой, на смертный бой. Мы копаем с песней яму капиталу, пусть стучит земля по крышке гробовой. Нет, не верим мы ни в бога, ни в молитвы. И не знаем мы иных священных слов, кроме лозунгов, сзывающих на битвы, кроме песен, от каких вскипает кровь. Поднялись мы в высоту, полны отваги. Коммунизма даль, к тебе сердца летят! Крылья наши — это огненные флаги, гнезда наши — это камни баррикад. Коммунисты никогда еще в бессилье не роняли красных флагов боевых; если падал кто, сейчас же флаги-крылья поднимались за плечами у живых. Стяг крылатый от сраженья до сраженья по земле нас вел сквозь бурю, сквозь пургу. Коммунисты! Это слово без волненья я не мог произнести и не могу. Коммунисты — это люди грозной силы, поколенье бесконечное борцов. Закалили в революции горниле Ленин, Партия для боя, для веков. Мы бессмертны, революции солдаты; павшим в битвах снятся будущего сны, у кронштадтских стен, в руинах Сталинграда, обняв землю, спят земли своей сыны. В грозных битвах мы не дрогнем от ударов, до конца за наше дело постоим, знамя красное бессмертных коммунаров для полета нашей смене отдадим. Так и я отдам в наследство — дар заветный — жар борьбы, который в сердце берегу. Коммунисты!.. Этот клич на бой победный без волненья повторять я не могу. Этим словом, самым верным, самым чистым, самых близких называю не один. Я хочу, чтоб назывался коммунистом сын родной мой и родного сына сын. С каждым годом всё сильнее над планетой наше солнце разгорается во мгле. Скоро будут называться — знаю это — коммунистами все люди на земле. <1948>

С КАЗАХСКОГО

Абай Кунанбаев

346–349. ИЗ ПЕРЕВОДОВ К РОМАНУ М. АУЭЗОВА «ПУТЬ АБАЯ»

<1>

Смерть, ответь, как посмела ты Сына взять себе моего? Я ушедшее замыкал. Он глашатаем нового был. Все надежды я потерял, Ужас кости мои пронзил. Одряхлел я, стал стариком. В сердце боль — горячей огня. Горе длинным своим бичом По глазам хлестнуло меня. Всё обдуманно делал ты, Не обманывал никого. Был отважным и смелым ты И удачливым оттого. Смерть, ответь, как посмела ты Сына взять себе моего? Жил он вовсе не напоказ, Умудреннее старца был. Беспокоился он о нас, Об оставшихся он грустил. Дальнозорок, умен и смел, Он судьбу свою точно знал. Ей бесстрашно в лицо глядел, Но от нас это всё скрывал. Знал, что мало осталось жить, Не хотел пугать никого. То, что он не успел свершить, В завещании есть его. Двадцать семь! Только двадцать семь! Сын мой, мало ты прожил лет… Ведь известно разумным всем, Что другого такого нет. Не стремился к богатству он, Лжи и чванства не признавал… Он оставил свою семью, На земле он недолго был, Но короткую жизнь свою Он познаньями удлинил. Перед ним расстилалась ширь Всех просторов и всех времен. Крым, Россия, Кавказ, Сибирь — Все пределы изъездил он. Как комета с большим хвостом, Появился он и исчез.

<2>

Мулла — хоть сам две трети не поймет — Коран толкует сутки напролет. Пускай копною у него чалма, Он, как стервятник, только падаль жрет.

<3>

Не хватайся за всё сгоряча, Дарованьем своим не гордись И подобием кирпича В зданье жизни самой ложись.

<4>

Хвастовство — это слабость тех, Что хотят выше прочих встать. Возбуждающий зависть всех Может скоро несчастным стать. Надо смело вперед шагать По дороге трудной своей. Никогда не могут устать Обучающие детей. <1958>

Джамбул

350. ДУХИ

Зря, парикмахер, ты льешь духи Джамбулу за воротник: в стареньком кресле твоем сидит не юноша, а старик. Я черным когда-то и стройным был — согбенным стал и седым, и нету в живых никого из тех, кто знал меня молодым. Железо — как ты его ни точи — станет ли клинком? И кляча — как ты ее ни холь — станет ли скакуном? Так из Джамбула, что тут сидит, строки шепча стихов, может ли выйти лихой джигит, сколько ни трать духов? Как в старых колодах бубновый король, я дряхлым по виду стал, и буду таким же, какой бы огонь в сердце моем ни пылал. <1946>

351. ДЕВУШКА КАМЧАТ

В роде Кокрек у Керима была дочь — красавица Камчат, поэтесса. Странствуя по аулам, я как-то остановился в доме Керима. Не знаю почему (не оттого ли, что я был неказист?), Камчат отнеслась ко мне пренебрежительно. Задетый ее высокомерием, я не захотел уйти молча и утром, перед отъездом, сложил и спел эту песню:

Я видел дочь Керима Камчат — горда и красива она, бобровая шапка ее — почти как брови ее, черна. Подобно лисице алтайских гор, движенья она полна, и рядом с нею трудно стоять: так хороша она. Я, как орел, налетев с небес, унес бы ее с холма, когда б на мгновенье лицо любви ко мне обратила она. Я так скачу по тебе, мой край, что на щиколотках моих не успевает осесть песок летних степей твоих. Белые щуки во тьме озер — скольких я доставал! Смолоду здорово я удил, промаху не давал. Сидя с домброю перед тобой, может быть, я неказист, зато я прекрасен своей душой и сердцем красив и чист. Сравнимы ли красота лица и красота души? Подумай об этом сама, Камчат, и это сама реши. Не блекнут ли, один за другим, весенние цветы, не сходят ли, как румяна, с лица признаки красоты, и не теряет ли прелесть степь, когда угасает день и покрывает ее траву облако темноты? Эти примеры жизни самой не зря вспоминаю я. Будешь ли думать о них иль нет — воля на то твоя. Но когда возникает желанье петь — кружится голова и не могу я держать во рту огненные слова. Девушка вздохнула. <1958>

Абдильда Тажибаев

352. СЫРДАРЬЯ

С почтительностью сына за всё благодарю, как мать свою родную, родную Сырдарью. Самим великим Гейне любимый Рейн воспет, а я, река казахов, твой собственный поэт. Немало у Тараса днепровских есть стихов. Бродил когда-то Пушкин у невских берегов. А я свое уменье и помыслы свои дарю текучим водам прекрасной Сырдарьи. Ты — мать всего народа, моя родная мать. Так как же мне сегодня тебя не воспевать? От старости бессильной еще ты далека, в твоей груди струится избыток молока. К тебе вернулся снова твой сын немолодой, и вот опять, как в детстве, ты лоб целуешь мой. Опять, как в зыбке детства, меж делом, невзначай, меня на волнах зыбких тихонько покачай! Ты знаешь ли работу могучего Днепра? Тебе его примеру последовать пора. Ты степи по-днепровски огнями озари, пускай над нами блещут созвездья Сырдарьи! И я победной песней прославлю подвиг твой, как некий новый Гейне, рожденный Сырдарьей. <1957>

353. «Дорогой жизни долго я шагал…»

Дорогой жизни долго я шагал и вот уже почтенным мужем стал. Вдали, вдали, меж гор и средь степей, остались годы юности моей. Есть у казахов старый разговор, что, дескать, время действует, как вор, и каждый месяц или каждый год то то, то это у тебя крадет. Ход времени, желая честным быть, я не могу и не хочу хулить. Я этих слов не стану повторять — несправедливо время упрекать. Ты, моего не погасив огня, взяло стихи и песни у меня, но их отнюдь не бросило во мгле, а подарило людям и земле. Пусть у меня пробилась седина — зато листва деревьев зелена. И есть цветенье юности моей в цветении предгорий и степей. Теченье лет, что прожил человек, повторено теченьем новых рек, волненье мысли яростной моей есть в волнах нами созданных морей. Земля моя! Железо и цветы! Я постарел — помолодела ты. Но молодость ушедшую свою, Республика, в тебе я узнаю. <1957>

Гали Орманов

351 НЕЗАБЫВАЕМЫЙ ДЕНЬ

Мы в город, едва различимый вдали, шагая с трудом, наконец-то вошли, как словно бы тот сирота-верблюжонок, что еле плетется в дорожной пыли. Нестройно по теплым с утра мостовым мы шли босиком за вожатым своим, прохожие сразу же нас понимали по грязным рубахам и шапкам худым. В том доме, куда привели сорванцов, ютилось немало таких же мальцов, и вскоре уже на дворе мы шумели, все в белых рубашках, как стайка птенцов. Я в первый же день, беззащитен и мал, впервые лицо Ильича увидал, почувствовал в нем доброту и защиту и сразу сильней и уверенней стал. Он прямо глядел на меня, как живой, дыша теплотой и светясь добротой. И, солнцем улыбки его согреваясь, забыл я, что был до сих пор сиротой. <1958>

355. ПЛАЧУЩАЯ ДЕВУШКА

Два тюка на верблюде, путь дымится песком. Едет девушка в люди, в незнакомый ей дом. Едет, бедная, грустно, мысли душу когтят, слезы — крупные бусы — на ресницах блестят. «Ах, невеста-бедняжка, видно, ей тяжело!.. Не воротится пташка под родное крыло». Много праздных советов раздается в пути: «От дороги от этой никому не уйти…» Все ее по дороге утешают кругом: «Будешь жить без тревоги за таким богачом!» Но она в огорченье слезы льет второпях,— что ей в тех утешеньях, что ей в этих словах? Что ей скот и халаты, если страшен навек тот чужой, бородатый, дряхлый тот человек?! <1958>

356. ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЕ

Полвека я не без труда уже прошел путем крутым, но для народа навсегда хочу остаться молодым. Пускай приметна седина — примет я этих не боюсь: ведь для тебя, моя страна, я только сыном остаюсь. И твердо знаю, что и впредь, крепя союз безмолвный наш, ты не позволишь мне стареть, душой погаснуть мне не дашь. Я у тебя еще в долгу. Служить тебе я жизнью рад. Быть лежебокой не могу, хоть мне уже и пятьдесят. Пусть не иссякнут никогда любовь и труд — всё, чем горжусь. Я, словно мальчик, сквозь года к тебе, как к матери, тянусь. <1958>