Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

175. ПЕСЕНКА

Там, куда проложена путь-дорога торная, мирно расположена фабрика Трехгорная. Там, как полагается, новая и вечная вьется-навивается нитка бесконечная. Вслед за этой ниточкой ходит по-привычному Рита-Маргариточка, молодость фабричная. Руки ее скорые тем лишь озабочены, чтоб текла по-спорому ровная уточина. Пусть она и модница, но не привередница. Русская работница, дедова наследница. С нею здесь не носятся, будто с исключением, но зато относятся с добрым уважением. Быстрая и славная, словно бы играючи, ходит полноправная ловкая хозяечка. В синеньком халатике, словно на плакатике, В

красненькой косыночке, словно на картиночке. 1963

176. МАЛЬЧИШКИ

О прошлом зная понаслышке, с жестокой резвостью волчат в спортивных курточках мальчишки в аудиториях кричат. Зияют в их стихотвореньях с категоричной прямотой непониманье и прозренье, и правота и звук пустой. Мне б отвернуться отчужденно, но я нисколько не таюсь, что с добротою раздраженной сам к этим мальчикам тянусь. Я сделал сам не так уж мало, и мне, как дядьке иль отцу, и ублажать их не пристало, и унижать их не к лицу. Мне непременно только надо — точнее не могу сказать — сквозь их смущенность и браваду сердца и души увидать. Ведь всё двадцатое столетье — весь ветер счастья и обид — и нам и вам, отцам и детям, по-равному принадлежит. И мы, без ханжества и лести, за всё, чем дышим и живем, не по-раздельному, а вместе свою ответственность несем. 1963

177. ПОЭТЕССА

Такого места просто нету в краю метельных русских зим, где б не висела стенгазета с названьем собственным своим. Ее найдешь на месте видном, слегка поблекшую уже, в любой артели инвалидной, в любом заштатном гараже. И даже там, где скуповато общественная жизнь идет, она выходит всё же к датам хотя б четыре раза в год. …Уже у нас в пути помалу сложилось общее житье, но всё чего-то не хватало, пока не поняли: ее. Чтоб стенгазеты молодежной наполнить и украсить лист, нашлись политик, и художник, и развеселый юморист. И недреманное то око, что через местную печать готово, к сроку и без срока, разоблачать и обличать. Все сочинять взялись проворно, всех обуяла жажда дел. Вот только словом стихотворным никто, к несчастью, не владел. А ведь тревожное кипенье народа юного того так и рвалось в стихотворенье, певца просило своего. Вот тут-то кстати и случилось, что, некрасива и бледна, полустесняясь, объявилась негромко девушка одна. На эту нашу поэтессу, забыв на время юмор свой, мы все глядели с интересом благожелательной толпой. Живя вагонною семьею, кормясь из общего котла, мы знали только, что швеею она на фабрике была. И что почти весь век короткий там, на окраине Москвы, жила по-скромному у тетки, пенсионерки и вдовы. Одни и те же юбки шила, ходила в клуб потанцевать и вдруг отчаянно решила иглу на стройку променять. Всё это нас не умиляло: ведь все такими были тут и все, раздумывая мало, сибирский выбрали маршрут. Но вот, тетрадь в обложке белой расположив перед собой, она, уже волнуясь, села за шаткий столик боковой. И все мы по своей охоте так незаметно, как смогли, чтоб не мешать ее работе, посторонились, отошли. Совсем притихло общежитье, погас курильщиков огонь, лишь еле слышно — по наитью — вела мелодию гармонь. Старательно, как на уроке, сидела девушка вдали. Но вот уже явились строки, заторопились и пошли. Встречая радостно и смело слова, идущие чредой, она заметно хорошела над каждой найденной строкой. Она писала жарко, с ходу, не исправляя ничего, пускай не для всего народа, а для вагона одного. И весь вагон, как по заданью, утихомирившись пока, с нелицемерным ожиданьем следил за ней издалека. 1963 Поезд «Москва — Лена»

178. ПОПЫТКА ЗАВЕЩАНИЯ

Т. С.

Когда умру, мои останки, с печалью сдержанной, без слез, похорони на полустанке под сенью слабою берез. Мне это так необходимо, чтоб поздним вечером, тогда, не останавливаясь, мимо шли с ровным стуком поезда. Ведь там лежать в земле глубокой и одиноко и темно. Лети, светясь неподалеку, вагона дальнего окно. Пусть этот отблеск жизни милой, пускай щемящий проблеск тот пройдет, мерцая, над могилой и где-то дальше пропадет… 1964

179. КСЕНЯ НЕКРАСОВА

Что мне, красавицы, ваши роскошные тряпки, ваша изысканность, ваши духи и белье? — Ксеня Некрасова в жалкой соломенной шляпке в стихотворение медленно входит мое. Как она бедно и как неискусно одета! Пахнет от кройки подвалом или чердаком. Вы не забыли стремление Ксенино это — платье украсить матерчатым мятым цветком? Жизнь ее, в общем, сложилась не очень удачно: пренебреженье, насмешечки, даже хула. Знаю я только, что где-то на станции дачной, вечно без денег, она всухомятку жила. На электричке в столицу она приезжала с пачечкой новых, наивных до прелести строк. Редко когда в озабоченных наших журналах вдруг появлялся какой-нибудь Ксенин стишок. Ставила буквы большие она неумело на четвертушках бумаги, в блаженной тоске. Так третьеклассница, между уроками, мелом в детском наитии пишет на школьной доске. Малой толпою, приличной по сути и с виду, сопровождался по улицам зимним твой прах. Не позабуду гражданскую ту панихиду, что в крематории мы провели второпях. И разошлись, поразъехались сразу, до срока, кто — на собранье, кто — к детям, кто — попросту пить, лишь бы скорее избавиться нам от упрека, лишь бы быстрее свою виноватость забыть. 1964

180. «Мальчики, пришедшие в апреле…»

Мальчики, пришедшие в апреле в шумный мир журналов и газет, здорово мы всё же постарели за каких-то три десятка лет. Где оно, прекрасное волненье, острое, как потаенный нож, в день, когда свое стихотворенье ты теперь в редакцию несешь? Ах, куда там! Мы ведь нынче сами, важно въехав в загородный дом, стали вроде бы учителями и советы мальчикам даем. От меня дорожкою зеленой, источая ненависть и свет, каждый день уходит вознесенный или уничтоженный поэт. Он ушел, а мне не стало лучше. На столе — раскрытая тетрадь. Кто придет и кто меня научит, как мне жить и как стихи писать? 1964

181. ДАЛЬНЯЯ ПОЕЗДКА

Я остался и нежным, и резким — тем, каким меня знали всегда, но вернулся из дальней поездки не таким, как уехал туда. В каждом чуть изменившемся жесте я невольно ответно сберег продолжение всех путешествий, повороты и локти дорог. Из дорожных моих впечатлений ничего не пропало вдали, и на лоб полуясные тени для других незаметно легли. Двери в собственный дом открывая, надевая в передней пальто, непривычно в себе ощущаю путешествие дальнее то. 1964

182. «Приезжают в столицу…»

Приезжают в столицу смиренно и бойко молодые Есенины в красных ковбойках. Поглядите, оставив предвзятые толки, как по-детски подрезаны наглые челки. Разверните, хотя б просто так, для порядка, их измятые в дальней дороге тетрадки. Там на фоне безвкусицы и дребедени ослепляющий образ блеснет на мгновенье. Там среди неумелой мороки вдруг возникнут почти гениальные строки. …Пусть придет к ним потом, через годы, по праву золотого Есенина звонкая слава. «Дай лишь бог, — говорю я, идя стороною, — чтобы им (извините меня за отсталость) не такою она доставалась ценою, не такою ценою она доставалась». 1964

183. НА ПОВЕРКЕ

Бывают дни без фейерверка, когда огромная страна осенним утром на поверке все называет имена. Ей нужно собственные силы ума и духа посчитать. Открылись двери и могилы, разъялась тьма, отверзлась гладь. Притихла ложь, умолкла злоба, прилежно вытянулась спесь. И Лермонтов встает из гроба и отвечает громко: «Здесь!» О, этот Лермонтов опальный, сын нашей собственной земли, чьи строки, как удар кинжальный, под сердце самое вошли! Он, этот Лермонтов могучий, сосредоточась, добр и зол, как бы светящаяся туча по небу русскому прошел. 1964

184. «Ну, а я вот сознаться посмею…»

Ну, а я вот сознаться посмею, оглянувшись кругом не спеша, что заметно и грустно старею: ум и руки, лицо и душа. За собой замечаю с досадой, что бываю — так возраст велит — то добрее, чем это бы надо, то сердитее, чем надлежит. Там — устану, а тут — недослышу, неожиданно дрогнет рука. Откликается реже и тише на события жизни строка. 1964