Стихотворения и поэмы

Рыльский Максим Фаддеевич

244. УКРАИНЕ

Украина родимая! Волны полей, Города лучезарные, белые хаты! Украина! Горячею грудью своей Ты встречаешь сегодня врага-супостата. Украина, живого труда сторона, Зори ясные, тихие, синие воды! Украина! Ты в славной борьбе не одна, В ней с тобою под стягом багряным — народы! Не один ты видала разбойный погром, Помнишь топот, и грохот, и хохот Батыев, — Но из пепла, сияя лазурным венком, Вырастал твой певучий, могучий твой Киев. Видишь: русский с тобою, башкир и таджик, Братья все и друзья — грозной рати лавина. Свят союз наш, народ беспредельно велик, Беспредельно силен в своей ярости львиной. Мать родная моя! Вслед за черной грозой День победы наступит, звеня и сверкая. Славен будет вовеки священный твой бой, Славен серп твой и меч твой, Отчизна родная! Между июнем и декабрем 1941

245. МОСКВА

Сердце народов, разум земли, Родина вольнолюбивых и смелых. Вражье оружье ржавеет в пыли Сел подмосковных, и прахом легли Черные силы у стен этих белых. Там мы, друзья, собираясь не раз В дружной беседе, сердца свои грели, Там обнимал Украину Кавказ, Там наших песен гранился алмаз, Там наши лучшие замыслы зрели. Там

правдолюбца Толстого следы, Смех Грибоедова неугасимый, Там Маяковского дни и труды С Пушкиным встретились — вешней воды Бурные волны с валами морскими. Там негасимой свободы рубин Миру сияет звездою пунцовой. Дорог там каждый, кто вольности — сын, Там, в средоточии гор и долин, Грому подобно народное слово. Пусть же звучат нашей клятвы слова, Перелетая поляны и реки, Все пусть услышат, что, вечно жива, Не пошатнулась, не пала Москва И не падет — наше сердце — вовеки! Ноябрь — декабрь 1941

246. ЗАРЯ ВСТАЕТ!

Меркнут звезды, белою стеною Новый грустный день вдали встает, Снег седой заносит поле боя, Черный ворон белый труп клюет. Всё молчит. Глухая даль застыла, От пожарищ вьется мертвый дым. Над Днепром великая могила Речь заводит с ветром снеговым. Ходит ветер, посланец крылатый, На кровавое зовет вино, Припадает где-то к стенам хаты И стучит в замерзшее окно. День придет — залечит Канев раны, Снова древний Киев расцветет. Ходит ветер Ясною Поляной, И заря горит, заря встает! 22 декабря 1941

247. Я — СЫН СТРАНЫ СОВЕТОВ

Я — сын моей страны. Вы слышите, иуды, С печатью Каина на зачумленном лбу? Нет, кровью матери я торговать не буду, С судьбою Родины я слил свою судьбу. Не только в дни торжеств, на камне пьедестала, В гирляндах из цветов и в золоте лучей, — Стократ милей теперь она для сердца стала, Огнем разящая убийц и палачей. В крови, в стенаниях, в рыданьях несказанных, В порыве подвига, живого навсегда, Блистательнее всех небес благоуханных Сияет нам ее вседневная страда. Нам черствый хлеб ее священнее святыни, Снега зимы ее прекрасны, как весна, И то, что мукою она повита ныне, — Лишь знак, что оживет для радости она. Я — сын моей страны, той, что своею кровью Всем племенам земным несет свободы свет, — И зацветут поля, заколосятся новью, Советского бойца встречая в час побед. Я — сын моей страны, той, что мечом и словом Сметет противника со всех своих дорог; Еще чело ее горит в венке терновом, Но слава уж плетет лавровый ей венок. Пожар свирепствует, вздымается всё выше, Но встретит гибель враг средь вековых равнин… О светлая заря, тебя я вижу, вижу! Страны Советов сын — я нашей правды сын! 26 декабря 1941

248. ПОРТРЕТ ЛЕНИНА

Его портрет — в колхозной хате скромной, Его портрет — в землянке у бойца,— Портрет того, кто волею огромной Соединил народные сердца. Его портрет, который наши дети Цветами любят нежно украшать, — Портрет того, кто в глубине столетий, Как солнце, землю будет озарять. Когда кипит за вольность бой священный, Мы пронесем сквозь дым и смертный прах Его портрет; ведь он живет, нетленный, На всей земле, во всех живых сердцах. 21 января 1942

249. МОЕ СЕЛО

Там где-то, в снежной тьме, село и домик мой, Где жить учился я, щенок полуслепой, Неловко, ощупью. Там ветер быстрокрылый Летит над речкою, откуда пил я силы, Поля раскинулись, что хлебом золотым Вскормили малого. Там вился добрый дым Из труб, маня теплом, и жадно речь родную Я слушал, и постиг в ней красоту простую. Там первых лет друзья, там кровная родня; Там, может быть, еще остался след плетня, Перед которым я светловолосой Ганне Смешное, первое нашептывал признанье. Там близкие мои, — и нет от них вестей, Но знаю: кровь и тьма залили ширь полей, Затмили цвет садов, наполнили жилища Моей Романовки, теперь пустой и нищей, — Она ограблена, как весь родной мой край, Печальна и нема, растерзана… О, знай — За всё прекрасное, изведанное в жизни, Я песнь и кровь свою готов отдать Отчизне! 21 января 1942 Москва

250. ВИДЕНИЕ

На пароходе «Крупская» с охоты Домой мы возвращались. В темноте Плескался Днепр сквозь сон свой стариковский, И с берега луга благоухали, И день погожий предвещал петух. Когда ж ночь августа пришла к рассвету И стукнула в окно его слепое, — То берега и воду скрыл туман, Густой, непроницаемый. Мы были Под самым Киевом, но капитан Велел остановиться, — за туманом Мы не могли до пристани дойти, Не севши на мель. Мы остановились. Курильщики бессонные набили Махоркой, бакуном и вергуном Огромные цигарки-самокрутки И вышли с приглушенным говорком На палубу. Хоть выколи глаза — Ни зги не видно! Слышно лишь одно: Как плещут волны где-то там, за бортом, — Всё охватила темнота и сырость. А город наш так близко — перед нами,— Мы только можем чувствовать его, Как близость матери дитя больное Всё чувствует, хотя ее и нет Близ колыбели. Налегла на всё Промозглая, пронзительная сырость. Казалось нам, что и конца не будет Стоянью этому у входа в город — Томительному, жалкому такому… И вдруг — лишь в сказке это описать! — Прорвал насквозь туманную завесу Отважный луч, и в небе синева, Как чистый взгляд, внезапно прояснилась, — И на горе крутой предстал пред нами Наш Киев — переливами садов, Сверкающими главами церквей, Строеньями в туманной, легкой дымке; Он вдруг затрепетал, заговорил, Весь золотой, серебряный, парчовый, В торжественный одетый багрянец! О Киев мой! Нет на земле туманов, Какие б пред тобой не расступились, Чтоб ты явил на удивленье миру Свою красу, свой неустанный гений И жизнь — бессмертную, как наш народ! 23 января 1942 Москва

251. ГОЛОСЕЕВСКИЙ ЛЕС

Во время героической обороны Киева в 1941 году Голосеевский лес был местом большого сражения.

В короне Киева смарагдом темногранным Переливался он, и дням благоуханным В воспоминаниях не отцвести моих. Бывало, вырвавшись из улиц городских, Горластее галчат, спешим мы, гимназисты, Халву с орехами погрызть в тени сквозистой, А солнце золотит его дубов венцы, И дразнят свистом нас насмешливо скворцы, И облака плывут, белея парусами, И, любопытствуя, склоняются над нами. И не забуду я ни лодки, ни весла И ни дороги той, что в гору нас вела Извилистой рекой от милого трамвая. Нередко и теперь я нежно вспоминаю Те дни, когда с женой и другом молодым (Романтик, он меня не называл «Максим», А «кабаллеро» лишь, да иногда «Массимо») Прогуливался я под ветвями шальными — И я с романтиком в эпитете таком Хотел им подражать, но вовремя потом Удерживали мы порыв на полдороге: Ведь взгляд у девушек такой лучисто-строгий, Что и романтики (они ли не должны?) Пред ним смиряются, как пред лучом весны Разгульный снеговей… В игре пятнистой света, Средь зелени дубов калечили мы Фета И даже Надсона (мой славный побратим Считал его тогда учителем своим, Сам будучи поэт, а больше — композитор). Как были ветерком горячим кудри взбиты, Где время лишь поздней добилось, снегом пав, Осуществления своих предвечных прав, Посыпав волосы как будто перцем с солью! Как радовались мы свободе и приволью, Как по-ребячески катались мы с бугра, Как сделалась тогда от зелени пестра Моя в историю попавшая толстовка! Как зяблик из листвы высовывал головку, Чтоб посмотреть на нас, и серебристый свист Вплетался тонкими струнами в шумный лист! Какой был светлый день! И небеса какие! Как в дымке розовой вдали маячил Киев Лучистым маревом! Я в памяти сберег И день тот солнечный, когда в свой звонкий рог Трубила по лесам весна свои сигналы И племя пастухов коров еще не гнало На талые холмы, где в грязной белизне По впадинам канав лежал ноздристый снег, — Но воды пенились, трава рвалась сквозь листья Вверх, к солнцу, и дрозды звенели голосистей Среди кустарника. Я и приятель мой. Охотник и певец (он в школе трудовой По нотам петь учил хор детский терпеливо, И полюбился мне за то, что дар счастливый Имел — поэзию и жизнь соединять), Мы к выводу пришли, что нужно натаскать Собак на вальдшнепов, без ружей. Лес открытый Еще не зеленел. Охотник знаменитый, Который был судьей на выставках собак, — Подумайте! — к тому ж по вальдшнепам мастак И мастер чай варить в лесу из разных зелий, Вдруг согласился сам (то был конец недели, А может, выходной) возглавить наш поход. Пошли мы не спеша, и, выскочив вперед, В самозабвенье псы бежали перед нами, Подобно челнокам, ныряя меж кустами, Вынюхивая след по ржавому листу. А мы, забыв тревог житейских суету, Впрямь по-аксаковски гуторили толково О лете вальдшнепов, когда они, по слову Судьи собачьего, одним календарем Руководясь, летят не клином, не углом, Не стаей, а вразброд, тайком, поодиночке На клич серебряный весны, и в чаще ночью Садятся отдохнуть. Пускай еще зима Сердито сыплет снег, дорога их — пряма, Когда в календаре день марта двадцать пятый По стилю старому. Недаром этой датой Отмечен их пролет, и вальдшнепы верны Приметам радостным изменчивой весны. Но вдруг под разговор остановилась Леди, И Аста нюхает серьезно, без комедий, И стойку делает, — и вальдшнеп взвился вверх, Крылом коричневым блеснув, как фейерверк, И вытянувши нос свой, длинный и красивый… Ужели кто-нибудь найдется нас счастливей? Вот в заповедный яр знаток наш наконец Повел с собой собак, а я и друг-певец Присели покурить и в юношеском пыле В соревнование привычное вступили: Толстого вспоминать — «Казаки», а потом «Войну и мир»… Хотя и был я знатоком, Мой друг не отставал… Когда же он «Ругаем» И «чистым делом марш» блеснул, то уступая Учителю, его победу я признал И победителя в уста поцеловал. Тот поцелуй в лесу под небом беспечальным Не показался нам тогда сентиментальным. А сколько было нас, счастливых киевлян, Что, завершивши свой еженедельный план, Толпой и парами, веселые как птицы, В лес Голосеевский спешили, чтоб напиться Дыханья свежего, душистого вина! Но вот нагрянула, как в ночь мороз, война, И полчища врагов нахлынули на Киев… Лес Голосеевский, и ты встал в дни такие Как честный, гордый муж — и сам в сраженье пал, Но злого недруга ты под себя подмял, И не одно с тобой упало вражье тело. Ты славно, друг мой, жил и умер в битве смело! И прогремит в веках твой подвиг боевой! Когда настанет день, великий день святой, И мы вернемся вновь на нашу Украину — Родимый дом чинить и след стирать звериный, — Мы склонимся тогда пред пеплом и твоим, И верю: в этот день побегом молодым Ты встанешь в поросли дубовой и кленовой И юной зеленью воскреснешь к жизни новой. 17 марта 1942 Уфа

252. ЧАША ДРУЖБЫ

До броні, слов’яни, до броні! [28]

М. Старицкий

В сумеречной песне колыбельной И в седом сказанье о походах, О походах, подвигах бессмертных, В соловьином свадебном напеве Он не раз звенел, переливался — Вековечный голубой Дунай. Смутной далью, плеском лебединым И кровавой древности преданьем, О раздорах грустною легендой И о дружбе-побратимстве былью Он шумел, младенческое сердце Сладкой болью нежа и чаруя, Всеславянский голубой Дунай. Все мы им взлелеяны, славяне, И в борьбе священной, грозовой, Как один, подымем чашу дружбы, Как один, подымем чашу клятвы, Чашу братства, славы и свободы, — Да погибнет, да исчезнет враг! Не за кривду мы идем — за правду, На высокий, честный ратный подвиг, Чтоб над древней золотою Прагой, Над кремлевской гордою твердыней, Над мерцаньем Вавеля суровым, Над лесной задумчивостью Минска, Над вершиной Киева цветущей Смелый ветер вольности шумел. В час, когда клубилась вражья сила Черной тучей над Москвою светлой, — За нее в кипучей буйной битве Все народы братского Союза, Как один, стояли головою, Отстояли стяг ее и честь. Это ль, братья, не пример великий Единенья, стойкости могучей, Мужества лучистый образец? Так подымем выше чашу дружбы, Так подымем выше чашу клятвы,— Да погибнет, да исчезнет враг! Да шумят единым светлым шумом Синий Днепр, серебряная Висла, Вольной Волги славное раздолье, Мир славянский — голубой Дунай! 2 апреля 1942

28

К битве, славяне, к битве! — Ред.

253. ТЫ, КАК ДОЛЯ МОЯ…

«Ты, как доля моя, многотрудна! Что ты ночью шепчешь, земля? Что не спишь, уныла, безлюдна, Всё о чем-то безмолвно моля? Иль ветрами ясной погоды Охладить мне твое чело? Иль собрать для тебя все воды И всех солнц унести тепло? Иль все розы, все тихие зори На кремнистое ложе сложить? Иль в смятенье сыновнем и горе У святого подножья тужить?» А она мне сквозь ночь, сквозь муку: «Ты не смеешь тужить обо мне! Укрепи свое сердце и руку, Слезный плач затаи в глубине, Разрази ты врагов постылых, Чтоб не шли они дальше в крови. Знай: одна лишь ненависть в силах Обратить мое сердце к любви. Только гневом дышу я ныне, Напоила желчью язык, Чтобы снова в словах голубиных Растворился мой грозный крик. Пусть же будет твой каждый атом Слит со страстью моей — в одну, Чтоб ты снова увиделся с братом, Чтобы снова обнял жену. Всё, чем я жила, красовалась На дорогах погожей поры, Все стремленья, радость и жалость, Песни все, все былые пиры Заменила я сталью и кровью, Ризы светлые сбросив с плеч, И не розы в моем изголовье, А отмщенья карающий меч!» 1 сентября 1942 Москва