Стихотворения и поэмы

Чиковани Симон Иванович

Стала комната душной парильней… Как же имя ее? Маико… Как велик этот камень могильный — Сдвинуть с места его нелегко! Хоть бы каплей воды причаститься…» И вошел, как священник, рассвет,— Может быть, наконец прекратится Невозможный горячечный бред, Он оближет иссохшие губы, Лбом почувствует ласку росы… Каркнул ворон с далекого дуба, Возвещая забвенья часы.

Плач

в Гандже

Опять лихорадит. Тетрадка упала, Тоску навевает убожество стен, Еще и не осень, а роза увяла, До времени жизнь превращается в тлен. Душа — словно сад после адского града… Как жарко… Но утро белеет в окне — Евфимия, мать! Исцеленье, прохлада, Войди, наклонись надо мной в тишине. Мне снится — на родине нива не сжата И Грузии раны клюет воронье… Стократной любовью разлука чревата — Не выдержит бедное сердце мое! Прощайте, прощайте, Атени и Ксани, Тропы недоуздок над пеной реки, Навеки скрывается Картли в тумане И прячутся в недра земли родники. Душа наполняется звуками «наны», Я слышу шаги Маико за дверьми… Кончается жизнь до нелепости рано — Я столько бы мог, я в долгу пред людьми! Где милые лица? Чадры надоели — Кружат мотыльками в ночи за окном… Как жестко, как душно, как Страшно в постели — Что шепчет чинара, тоскует о ком? Я прожил недолго. Я старым не буду. Куру завалил, заглушил листопад… А утро бледнеет, свершается чудо — Евфимия! Мать! Я блаженством объят.

Нино

Полегчало ему на мгновенье, — Но недуг спохватился — и снова Подозренья, тревоги, прозренья В полутьме обступили больного. Забытье исцеленью равнялось И — пришло… К вечереющей выси По тропинке Нино поднималась, Под горой расстилался Тбилиси. Без креста из лозы виноградной Шла она — воплощенье печали, Овевал ее ветер прохладный, Листья, с вишен слетая, встречали. Плющ разросся, плиту обнимая,— Здесь бы впору пернатым гнездиться! Что она говорила, живая, Чем пришла с неживым поделиться? Листья падали, тень наползала, Уступала Мтацминда захвату — Обреченно гора остывала, Склонов жар отдавая закату, Пал туман на владения тени… Плющ могильный Нино приласкала. Преклонив перед мужем колени, Что ему по-грузински сказала, Что поведала, в чем укорила? Был в Гандже тихий голос не слышен, Только солнце на миг озарило Сад с последними каплями вишен… Сон растаял к досаде больного, Явь и жар подступили к постели, Но присутствие жара иного Ощутил он в измученном теле, Он подумал: «Что слава земная? Дай, Мтацминда, мне место на склоне, Там, где плющ и свеча восковая, Я усну у тебя на ладони, Пусть Нино приведет на закате Катину в одеянии вдовьем. О, достоин ли я благодати — Слез ее над моим изголовьем?»

Всё было синим в этом сне

Всё было синим в этом сне: И липа у ворот, и храм, Я на лазоревом коне Хотел подняться к облакам, Я слышал зов, но конь стоял, И я стегнуть его не мог, И синий вечер наступал, И путь лежал еще далек. Я не пошел молиться в храм, Мне липа тени не дала. Прильнула скорбь к моим губам, Дыханьем сердце обожгла, Я дальше брел, в груди больной Неся губительный ожог, Лазурный омут надо мной Сиял, спокоен и высок, Он звал, но я взлететь не смел — Коня давно со мною нет. Со старой липы лист слетел. Мой сон утратил синий цвет.

Последняя ночь

Постель? Или жизни и смерти весы? Безводным колодцем ганджинская мгла Казалась больному… Тянулись часы, Тетрадка ладонь ослабевшую жгла. За медом пчела прилетела к душе — Напрасно, ей нечего было собрать… Пустыня, шурша, подступала к Гандже, С деревьев листва поспешала слетать. Глухое безмолвье царило вокруг, Зияла гнетущая пропасть окна. Пастушья собака залаяла вдруг, Но лаем своим поперхнулась она. Луна непохожа была на луну — Лучом, словно когтем, царапала грудь… Но колокол храма разбил тишину. Мерани! Еще не закончился путь! В верийском саду над туманной рекой Глядел он парому отплывшему вслед, И новые строки рождались для той, Что ворона камнем спугнула… Но нет — К больному в постель этот камень упал, Зажат он в руке, как пустой кошелек. С чинары серьгу ветер смерти сорвал… Как горный родник безнадежно далек!