Стихотворения и поэмы

Светлов Михаил Аркадьевич

26. С ИЗВОЗЧИКОМ

Лошаденка трясет головой И за улицей улицу мерит, А вверху над шумливой Москвой Разбежался трескучий аэро. Хорошо ему там, свежо, В небесах просторней и лучше… Скоро, Ваня, скоро, дружок, Ты засядешь воздушным кучером. Будешь править рысцой на закат Голубой, немощеной площади, Поплетутся вперед облака Вместо зада бегущей лошади. Триста верст за один конец Отмахает стальная лошадка, Ветерок, удалой сорванец, Примостится тайком на запятках. Выйдет конь пастись на лужок Рядом с звездами, вместе с тучами… Скоро, Ваня, скоро, дружок, Ты засядешь воздушным кучером. 1923

27. СОСНЫ

Пришел в сосновую Славуту — И с соснами наедине, И сосны жалуются мне И разговаривают будто. И говор их похож на стон, И стон похож на человечий… Вот обошли со всех сторон И жалобный разносят звон, Чтоб я их лес не изувечил. «Ах, слишком грубо, слишком часто По стволам топор поет, И, может, скоро, может, через год На челюсти пилы зубастой Сосновый сок оскомину набьет. И страшно мне, сосне одной, Когда сосновый посвист реже, Когда вот тут же

нож стальной Мою товарку рядом режет. И хочется тогда в борьбе Перескакать свою вершину (Как и тебе, Когда тоска нахлынет)». И несется стон в сосновой чаще, И разносится в лесную глубь: «Приходи к нам, человек, почаще, Только не води с собой пилу!» Я слушал. Полдень был в огне, И медленно текли минуты, И сосны жаловались мне И разговаривали будто. И эта новая сосновая кручина Дала тревогой сердцу знать… За твою высокую вершину Я б хотел тебя помиловать, сосна! Но слыхала ль ты, как стоны тоже Паровоз по рельсам разносил? Он спешил, он был встревожен, И хрипел, и не хватало сил. Надрываясь, выворачивал суставы, Был так жалобен бессильный визг колес, И я видел — срочного состава Не возьмет голодный паровоз. Две сосны стояли на откосе, И топор по соснам застучал, Чтобы, сыт пахучим мясом сосен, Паровоз прошел по трупам шпал. И пока он не позвал меня трубой, Не заманивает криками колесными, Я люблю разговаривать сам с собой, А еще больше — с соснами. 1924

28. КОЛОКОЛ

Н. Коробкову

Он еще гудит по-прежнему, Он не может перестать гудеть, Пока над улицами снежными До конца не разбросает медь. И сейчас воскресным часом Он колышется надо мной, Умирающим, разбитым басом Разговаривая с тишиной. Мне близка его седая немочь И его беспомощный призыв. Умерли его товарищи и немы, Только он один остался жив. Этот звон меня уснуть не пустит Оттого, что детством нездоров; Слышал я в синагогальной грусти Дрожание колоколов. Мне казалось: за поворотом От одной к другой звезде Опирается на дряхлую субботу Наступающий воскресный день. Потому-то мне понятны эти звуки, Что старик над городом сочит, Будто кто-то спрятал эту муку И ушел и потерял ключи. И я чувствую: встревожен, Медной грудью судорожно вздохнув, Незаметно для прохожих Умирает колокол вверху. 1924

29. ДВОЕ

Они улеглись у костра своего, Бессильно раскинув тела, И пуля, пройдя сквозь висок одного, В затылок другому вошла. Их руки, обнявшие пулемет, Который они стерегли, Ни вьюга, ни снег, превратившийся в лед, Никак оторвать не могли. Тогда к мертвецам подошел офицер И грубо их за руки взял, Он, взглядом своим проверяя прицел, Отдать пулемет приказал. Но мертвые лица не сводит испуг, И радость уснула на них… И холодно стало третьему вдруг От жуткого счастья двоих. 1924

30. КОЛЬКА

В екатеринославских степях, Где трава, где просторов разбросано столько, Мы поймали махновца Кольку, И, чтоб город увидел и чтоб знали поля, Мне приказано было его расстрелять. Двинулись… Он — весел и пьян, Я — чеканным шагом сзади… Солнце, уставшее за день, Будто убито, сочилось огнями дымящихся ран. Пришли… Я прижал осторожно курок, И Колька, без слова, без звука, Протянул на прощанье мне руку. Пять пальцев, Пять рвущихся к жизни дорог… Колька, Колька… Где моя злоба? Я не выстрелил, и мы ушли назад: Этот паренек, должно быть, При рожденье вытянул туза, Мы ушли и долгий отдых Провожали налегке Возле Брянского завода В незнакомом кабаке, И друг друга с дружбой новой Поздравляли на заре, Он забыл, что он — махновец, Я забыл, что я — еврей. 1924

31. ПЕСНЯ ОТЦА

Снова осень за окнами плачет, Солнце спрятало от воды огонь. Я тащил свою жизнь, как кляча, А хотел — как хороший конь. Ждал счастливого дня на свете, Ждал так долго его, — и вот, Не смеюсь я, чтоб не заметили Мой слюнявый, беззубый рот. Люди все хоть один день рады, Хоть помаленьку счастье всем… Видно, радость забыла мой адрес, А может — не знала совсем. Только сын у меня… Он — лучший, Он задумчив, он пишет стихи, Пусть напишет он, как я мучаюсь, За какие-то не свои грехи. Сын не носит моего имени, И другое у него лицо, И того, кто бил меня и громил меня, Он зовет своим близнецом. Но я знаю: старые лица Будет помнить он, мой сынок, Если весело речка мчится, Значит, где-то грустит исток. Осень в ставни стучится глухо, Горе вместе со мной поет, Я к могиле иду со старухой, И никто нас не подвезет. 1924

32. НА СМЕРТЬ ЛЕНИНА

Сухие улицы заполнены тоской, И боль домов и боль людей огромна… У нас на нашей стройке заводской Упала самая большая домна. Но красных кирпичей тяжелые куски Мы унесем с собой, чтобы носить их вечно, Хоть больше в наших топках не зажечь нам Ленина потухшие зрачки. 1924

33. НИКОЛАЮ КУЗНЕЦОВУ

Часы роняют двенадцать, Стрелки сжав от боли… Больше к тебе стучаться Я не буду, Коля. Ты ушел далече, Не попрощался даже… Хмурый, как ты, вечер Синий язык кажет. Нам о тебе петь ли? В этой комнате тише б… Мертвый удар петли Слово из глотки вышиб. Скоро лежать синея, Может, из нас любому. Это моя шея Дико зовет на помощь! Это мои кости Жажда жизни сжала… Может, к тебе в гости Скоро и я пожалую. Встречу тебя тем ли, Чтобы, ветром гонимы, Увидеть нашу землю И вместе пройти мимо. 1924

34–35. НОЧНЫЕ ВСТРЕЧИ

Памяти Николая Кузнецова

1. «Хриплый, придушенный стон часов…»

Хриплый, придушенный стон часов Заставил открыть глаза. Было двенадцать. Улицу сон Ночным нападеньем взял. Зорким дозором скрестив пути, Мгла

заняла углы, Даже фонарь не мог спастись От черных гусениц мглы. Оделся. Вышел один в тишине Послушать башенный бой. Тотчас же ночь потянулась ко мне Колькиной мертвой рукой. А я не знал: протянуть ли свою? — Я ведь Кольку любил. Думал недолго, свернул на юг, И руку в карман вложил. Так я шел час, два, Три, четыре, пять, Пока усталая голова К руке склонилась опять. И только хотел я назад свернуть, Прийти и лечь в постель, Как вором ночным, прорезав путь, Ко мне подошла тень. Я не дрогнул. Я знаю: давно В Москве привидений нет. И я сказал, улыбаясь в ночь: «Милый, денег нет! Ты знаешь, после дней борьбы Трудно поэтам жить, И шелест денег я забыл, И что на них можно купить. Смотри: на мне уже нет лица, Остался один аппетит, И щеки мои — как два рубца, И голод в них зашит». Она мне ответила — эта тень — Под ровный башенный бой: «Время не то, и люди не те, Но ты — остался собой. Ты всё еще носишь в своих глазах Вспышки прошлых дней, Когда в крадущихся степях Шел под командой моей. Степь казалась еще темней От темных конских голов, И даже десяток гнилушек-пней Казался сотней врагов. В такие минуты руки мглы Воспоминания вяжут в узлы И бросают их на пути, Чтоб лошади легче было идти. А лошади, знаешь ты, всё равно, Где свет горит и где темно, В такие минуты лошадь и та — Словно сгущенная темнота. Не знаешь: где фронт, где тыл, Бьется ночи пульс. Чувствуешь — движешься, чувствуешь — ты Хозяин своих пуль. Время не то пошло теперь, Прямо шагать нельзя. И для того, чтоб открыть дверь, Надо пропуск взять. Нынче не то, что у нас в степи, — Вольно нельзя жить. Строится дом, и каждый кирпич Хочет тебя убить. И ты с опаской обходишь дом, И руку вложил в карман, Где голодающим зверьком Дремлет твой наган». Она повторила — эта тень — Под ровный башенный бой: «Время не то, и люди не те, Но ты — остался собой. Не как пуля, как свеча, Будешь тихо тлеть…» И я сказал: «У меня печаль, У меня — товарищ в петле! Ты знаешь: к обществу мертвецов Я давно привык, Но синим знаменем лицо Выбросило язык. И часто я гляжу на себя, И руки берет дрожь, Что больше всех из наших ребят Я на него похож!» Сумрак не так уже был густ, Мы повернули назад, И возле дверей моих на углу Мне мой взводный сказал: «В стянутых улицах городов Нашей большой страны Рукопожатия мертвецов Ныне отменены. Вот ты идешь. У себя впереди Шариком катишь грусть, И нервный фонарь за тобой следит, И я за тебя боюсь. Видишь вон крышу? Взберись на нее, На самый конец трубы, — Увидишь могилы на много верст, Которые ты забыл. И над землею высоко, С вершины, где реже мгла, Увидишь, как кладбище велико И как могила мала!» Он кончил. Выслушав его, Фонарь огонь гасил. И я молчал… А ночь у ног Легла без сил. Ушел, и сонная земля Работы ждет опять… Спасская башня Кремля Бьет пять. В небе утреннем облака Мерзнут в синем огне — Это Колькина рука Начинает синеть…

2. «Поздно, почти на самой заре…»

Поздно, почти на самой заре, Пришел, разделся, лег. Вдруг у самых моих дверей Раздался стук ног. Дверь отворилась под чьим-то ключом, Мрак и опять тишина… Я очутился с кем-то вдвоем, С кем — я не знал. Кто-то сел на мой стул, Тихий, как мертвец, И только слышен был стук Наших двух сердец. Потом, чтобы рассеять тишь, Он зажег свет… «Миша, — спросил он, — ты не спишь?» — «Генрих, — сказал я, — нет!» Старого Гейне добрый взгляд Уставился на меня… — Милый Генрих! Как я рад Тебя наконец обнять! Я тебя каждый день читал Вот уже сколько лет… Откуда ты? Какой вокзал Тебе продал билет? «Не надо спрашивать мертвецов, Откуда они пришли. Не всё ли равно, в конце концов, Для жителей земли? Сейчас к тебе с Тверской иду, Прошел переулком, как вор. Там Маяковский, будто в бреду, С Пушкиным вел разговор. Я поздоровался. Он теперь — Самый лучший поэт. В поэтической толпе Выше его нет. Всюду проникли и растут Корни его дум, Но поедает его листву Гусеница Гум-Гум. Я оставил их. Я искал Тебя средь фонарей. Спустился вниз. Москва-река Тиха, как старый Рейн. Я испустил тяжелый вздох И шлялся часа три, Пока не наткнулся на твой порог, Здесь, на Покровке, 3. …………………………… Ах, я знаю: удивлен ты — Как в разрушенной могиле На твоем я слышал фронте Эти скучные фамилии. Невозможное возможно — Нынче век у нас хороший. Ночью мертвых осторожно Будят ваши книгоноши. Всем им книжечек примерно По пяти дают на брата, Ведь дела идут не скверно В литотделе Госиздата. Там по залам скорбным часом Бродят тощие мужчины И поют, смотря на кассу, О заводах, о машинах… Износившуюся тему Красно выкрасив опять, Под написанной поэмой Ставят круглую печать. Вы стоите в ожиданье, Ваш тяжелый путь лишь начат… Ах, мой друг! От состраданья Я и сам сейчас заплачу. Мне не скажут: перестаньте! Мне ведь можно — для людей Я лишь умерший романтик, Не печатаюсь нигде… Ты лежи в своей кровати И не слушай вздор мой разный. Я ведь, в сущности, писатель Очень мелкобуржуазный. В разговорах мало толку, Громче песни, тише ропот. Я скажу, как комсомолка: Будь здоров, мне надо топать!» Гейне поднялся и зевнул, Устало сомкнув глаза, Потом нерешительно просьбу одну На ухо мне сказал… (Ту просьбу, что Гейне доныне таит, Я вам передать хотел, Но здесь мой редактор, собрав аппетит, Четыре строки съел). «Ну, а теперь прощай, мой друг, До гробовой доски!» Я ощутил на пальцах рук Холод его руки. Долго гудел в рассветной мгле Гул его шагов… Проснулся. Лежат у меня на столе Гейне — шесть томов. 1924–1925