Стихотворения и поэмы

Светлов Михаил Аркадьевич

36. РАБФАКОВКЕ

Барабана тугой удар Будит утренние туманы, — Это скачет Жанна д’Арк К осажденному Орлеану. Двух бокалов влюбленный звон Тушит музыка менуэта, — Это празднует Трианон День Марии-Антуанетты. В двадцать пять небольших свечей Электрическая лампадка, — Ты склонилась, сестры родней, Над исписанною тетрадкой… Громкий колокол с гулом труб Начинают «святое» дело: Жанна д’Арк отдает костру Молодое тугое тело. Палача не охватит дрожь (Кровь людей не меняет цвета), — Гильотины веселый нож Ищет шею Антуанетты. Ночь за звезды ушла, а ты Не устала, — под переплетом Так покорно легли листы Завоеванного зачета. Ляг, укройся, и сон придет, Не томися минуты лишней. Видишь: звезды, сойдя с высот, По домам разошлись неслышно. Ветер форточку отворил, Не задев остального зданья, Он хотел разглядеть твои Подошедшие воспоминанья. Наши девушки, ремешком Подпоясывая шинели, С песней падали под ножом, На высоких кострах горели. Так же колокол ровно бил, Затихая у барабана… В каждом братстве больших могил Похоронена наша Жанна. Мягким голосом сон зовет. Ты откликнулась, ты уснула. Платье серенькое твое Неподвижно на спинке стула. 1925

37. МЕДНЫЙ ИНТЕЛЛИГЕНТ

Без десяти минут семь Медный всадник вздрогнул и ожил, Сошел с коня, по-прежнему нем, И молча стал приставать к прохожим. Он будто спрашивал: чья это смерть Одела в траур людей и здания, Что даже его привычную медь Сегодня весь день раздирали

рыдания? Никто ничего ему не ответил: Их много — людей, он один на свете. Спали, когда он пришел с прогулки, Свернувшись котятами, переулки. Спиной к Петру, лицом к Неве Стоял курчавый человек. Ночь размышляла, к нему подползая: Можно его обнимать иль нельзя ей. Звездами был Ленинград осыпан, И губы Петра отворились со скрипом: «Застонет моряк, если вот-вот утонет, И самый бесстрашный застонет в беде. Мне стон их понятен, но мною не понят Сегодняшней скорбью отмеченный день. Кто это смолк, но всё еще слышим? Он выше меня? И на много ли выше?» Человек молчал, и ночь молчала… Сдавлена под тяжестью металла, Бровь Петра чуть-чуть затрепетала. «Ведь оплакивала не меня же Вся моя родимая земля. Я не умирал сегодня. Я В этот день не простудился даже. Только слышал я сквозь медный сон: Чьей-то смертью город поражен». Обернулся медленным движеньем Человек и молвил: «Умер Ленин!» Темный отдаленный форт Слышал, как затрясся Петр, Даже конь, недоуменьем сбитый, Опустил одно копыто. Еле слышно к уху донеслось: «Объясни мне, что ты произнес, Для народа моего родного Где ты выкопал такое слово? Кто он и какого чина? Вероятно, маленький мужчина. Трезвенник! Его бы зашатало От одного Петровского бокала! Выросший ребенок — город мой, Для Руси моей удобный дом, Ты обрадовался, что пришел другой, Он ушел, и ты грустишь о нем. Год за годом по Неве уплыл, Ты меня еще не навестил,— В день ли смерти, в день ли именин Я стою по-прежнему один. Никто не пришел, никого нет. Только сегодня часов в пять Явился какой-то худой поэт, Проторчал два часа и пошел спать. И больше он сюда не придет, Он не покажется, сукин сын. Ему ведь известно, что я — Петр, Великий плотник моей Руси. Русь родная, ты забыла Четкий шаг твоих потешных, Без разбору тратишь силы Не для русских, для нездешних. Ах, я помню: ты боролась, Не давалась нипочем Расчесать немытый волос Заграничным гребешком. И теперь вот год за годом Уплывают, и я знаю: Острижешь России бороду, У нее растет другая. Как же мог уйти с победою Тот, что смолк в моей стране, Если он не мог как следует Даже ездить на коне? Всю премудрость книг богатых Он в Россию натаскал, Как учил его когда-то Бородатый немец Карл. Но моей славянской расе Не звенеть немецким звоном,— Сколько б дерево ни красить, Будет дерево зеленым. Русский утром встанет рано, Будет снег с крыльца счищать, В полдень он напьется пьяным, Ночью шумно ляжет спать, Утром он проснется рано И посмотрит — есть ли снег; Если есть, напьется пьяным, Если нет — запьет вдвойне. Утром он проснется рано, Ночью снова будет пьяным». Около семи утра Смолкла речь уставшего Петра. Сквозь молочный свет была видна Всадника позеленевшая спина. Медленно и величаво, Чуть картавя, отвечал курчавый. Видно было, как его слова Схватывает Нева, Слышно было, как, ломая лед, Хочет прокарабкаться вперед. «Ай, Петр, Петр! Человек кричит, когда ему больно. Зверь рычит, не найдя берлогу, А Медный всадник сидит недовольный, Что его никто никогда не трогал. Стонет моряк, если вот-вот утонет, Стонет поэт, если в стужу пальто нет, Но ты-то чего здесь развел сентименты Последнего Медного Интеллигента! Ты в двадцать четвертом здесь правил конем, Как в двадцать третьем и в двадцать втором, А мы в это время у гроба стояли, Как статуи чьей-то огромной печали. Ты еще не видел, чтобы Рядом горевавшая у гроба, С человеком чувствуя разлуку, Тень его вздымала руку. Русь большая плакала во мгле… Человек последний на земле Так еще, наверно, зарыдает, Меркнущее солнце провожая. Но мы знаем: если землю вдруг Схватит вулканический испуг, Память о Владимире лелея, Хаос не разрушит мавзолея. Но мы знаем: мертвый Ленин рад, Что назвали город — Ленинград, Чуем: вместе с нами Ленин, рядом Над оледенелым Ленинградом. Пароход придет из-за границы, Чтобы мудростью его напиться, Быстрыми и жадными словами Побеседовать с его учениками. Видишь, в гавани торговый флот Русскую воду пьет… Ай, Петр, Петр! Если б знал ты, хмур и одинок, Как России трудно без него, — Смерти, догоняющей его, Ты б коня направил поперек. Ты б услышал, как, звуча в мученье, Эхо, отскочив от молотка, Над склоненной скорбью мужика Трижды простонало: — Ленин! И, шагая по его еще Свежему дымящемуся следу, Больше, чем свое плечо, Чувствуем плечо соседа. Видишь, как нагнулась тьма Слушать шаг идущих тысяч… Это строят новые дома — Терема плененных электричеств. Как знамена вскидывая искры, Взволнованный Волхов гудит… Петр! Это только присказка, Сказка еще впереди». 1925

38. МАРОККО

Тяжкий полуденный зной Встал над восставшей страной; Кровью песок обагрив, Движется раненый риф. К вечеру солнце зайдет, Двинутся рифы вперед, Словно густые пласты Спрятанной темноты. Вышли проклятые сроки; Жаждой свободы томим, К освобожденью Марокко Выведет Абд эль Керим. Годы тяжелого груза Выросли в каменный пласт. Кто подчинится французам, Волю испанцам продаст. Горло до боли сжала Вражеская ладонь. Рифы не любят жалоб, Рифы полюбят огонь. Пальмы верхушки нагнули, Кровью встревожен песок. В ночь восьмого июля Рифы назначили срок. Пальмы верхушки нагнули, Словно завидя самум. В ночь восьмого июля Рифы возьмут Уэндсмун. Ночь никогда доселе Черной такой не была. В черную ночь под шрапнелью Черные шли тела. Прошлую ночь отступили, Кровью песок обагрив. В жаркий песок, как в могилу, Лег не один риф. Ночь. Выручай сегодня! Видишь, навстречу тебе Голову каждый поднял И отдает борьбе. Движемся новым походом. Но, подчиняясь свинцу. Черным полкам не отдал Крепость свою француз. И, обнажая раны, Пушкам наперевес Грозные аэропланы Молча сошли с небес. Пусть проиграли сраженье — Мертвые снова зовут. Первые пораженья К новым победам ведут. Скоро настанут сроки, И разнесет призыв В освобожденном Марокко Освобожденный риф. 1925

39. НА МОРЕ

Ночь надвинулась на прибой, Перемешанная с водой, Ветер, мокрый и черный весь, Погружается в эту смесь. Там, где издавна водяной Правил водами, бьет прибой. Я плыву теперь среди них — Умирающих водяных. Ветер с лодкой бегут вдвоем, Ветер лодку толкнул плечом, Он помчит ее напролом, Он завяжет ее узлом. Пристань издали стережет Мой уход и мой приход. Там под ветра тяжелый свист Ждет меня молодой марксист. Окатила его сполна Несознательная волна. Он — ученый со всех сторон — Повеленьем волны смущен. И кричит и кричит мне вслед: — Ты погиб, молодой поэт! — Дескать, пробил последний час Оторвавшемуся от масс! Трижды схваченная водой. Устремляется на прибой К небу в вечные времена Припечатанная луна. И, ломая последний звук, Мокрый ветер смолкает вдруг У моих напряженных рук. Море смотрит наверх, а там По расчищенным небесам Путешествует лунный диск Из Одессы в Новороссийск. Я оставил свое весло, Море тихо его взяло. В небе тающий лунный дым Притворяется голубым. Но готова отдать удар Отдыхающая вода, И под лодкой моей давно Шевелится морское дно. Там взволнованно проплыла Одинокая рыба-пила, И

четырнадцать рыб за ней Оседлали морских коней. Я готов отразить ряды Нападенья любой воды, Но оставить я не могу Человека на берегу. У него и у меня Одинаковые имена, Мы взрывали с ним не одну Сухопутную тишину. Но когда до воды дошло, Я налег на свое весло, Он — противник морских простуд — Встал у берега на посту И кричит и кричит мне вслед: — Ты погиб, молодой поэт! — Дескать, пробил последний час Оторвавшемуся от масс. Тучи в небе идут подряд, Будто рота идет солдат, Молнией вооружена, Офицеру подчинена. Лодке маленькой напролом Встал восхода громадный дом. Весла в руки, глаза туда ж, В самый верхний его этаж. Плыть сегодня и завтра плыть, Горизонтами шевелить, — Там, у края чужой земли, Дышат старые корабли. Я попробую их догнать, И стрелять в них, и попадать. Надо опытным быть пловцом, И, что шутка здесь ни при чем, Подтверждает из года в год Биография этих вод. Ветер с лодкой вступил в борьбу, Я навстречу ему гребу, Чтоб волна уйти не смогла От преследования весла. 1925

40. НЭПМАН

Я стою у высоких дверей, Я слежу за работой твоей. Ты устал. На лице твоем пот, Словно капелька жира, течет. Стой! Ты рано, дружок, поднялся. Поработай еще полчаса! К четырем в предвечернюю мглу Магазин задремал на углу. В ресторане пятнадцать минут Ты блуждал по равнине Меню, — Там, в широкой ее полутьме, Протекает ручей Консоме, Там в пещере незримо живет Молчаливая тварь — Антрекот; Прислонившись к его голове, Тихо дремлет салат Оливье… Ты раздумывал долго. Потом Ты прицелился длинным рублем. Я стоял у дверей, недвижим, Я следил за обедом твоим. Этот счет за бифштекс и компот Записал я в походный блокнот, И швейцар, ливреей звеня, С подозреньем взглянул на меня. А потом, когда стало темно, Мери Пикфорд зажгла полотно. Ты сидел недвижимо — и вдруг Обернулся, скрывая испуг,— Ты услышал, как рядом с тобой Я дожевывал хлеб с ветчиной… Две кровати легли в полумгле, Два ликера стоят на столе, Пьяной женщины крашеный рот Твои мокрые губы зовет. Ты дрожащей рукою с нее Осторожно снимаешь белье. Я спокойно смотрел… Всё равно, Ты оплатишь мне счет за вино, И за женщину двадцать рублей Обозначено в книжке моей… Этот день, этот час недалек: Ты ответишь по счету, дружок!.. Два ликера стоят на столе, Две кровати легли в полумгле. Молчаливо проходит луна. Неподвижно стоит тишина. В ней — усталость ночных сторожей, В ней — бессонница наших ночей. 1925

41. ТОВАРИЩАМ

На Мишку прежнего стал непохож Светлов, И кто-то мне с упреком бросил, Что я сменил ваш гул многоголосый На древний сон старух и стариков. Фронты и тыл… Мы вместе до сих пор уж. Бредем в строю по выжженной траве. И неизвестно нам, что каждый человек Наполовину — вор, наполовину — сторож. Мы все стоим на пограничьях рас И стережем нашествие былого, Но захотелось мне, как в детстве, снова Разбить стекло и что-нибудь украсть. Затосковала грудь и снова захотела Вздохнуть разок прошедшим ветерком. И, чтоб никто не мог прокрасться в дом, Я голову свою повесил над замком И щель заткнул своим высоким телом. И пусть тоска еще сидит в груди. Она умолкнет, седенькая крошка: Пусть я ногою делаю подножки Другой ноге, идущей впереди, — Я подружу свои враждующие ноги И расскажу, кому бы ни пришлось, Что, если не сбиваться вкось, Будет трудно идти По прямой дороге. 1925

42. «Вон там, в скучающих полях…»

Вон там, в скучающих полях, Сошлась и не уйдет земля, И небо в черный час над городами Выбросило звездную рекламу, И только изредка вдали Завод огнями шевелит. Он должен, хмурый и угрюмый, Вести полей такую уйму, И жалуется мне обычно, Что тяжело, но что привычно; И впереди полей — его обоза — Дымит его труба, словно труба паровоза, И вспомнилось мне: бежит паровоз от погони И сорок вагонов гонит, И пусть бы их было не сорок, а сто, а более ста, Паровоз бы бежал, Паровоз бы спешил, Паровоз бы устал, но бежал. Так и ты, завод! Наяву и во сне Гонишь в дождь и в снег, Гонишь в ночь и в день Беспрестанный состав деревень. 1925

43. «Ночью, в полчаса второго…»

Ночью, в полчаса второго, Загудел над крышей провод, И я понял: отслужив года, Ожидают смерти провода. Кровь пошла не скоро и не грея, Нервы снова вызвали тоску: Если электричество стареет, Сколько в юности моей секунд? Сколько времени еще осталось Мне брести до станции Усталость? В строимый огромный дом Я боюсь явиться стариком. Я боюсь, что за пространством будней, На веселом празднике машин Под руку старуху подадут мне, Скажут: на тебе — пляши. И еще меня гнетет забота: Далеко не кончена работа. И еще берет меня тоска: Устает, работая, рука. Каждый день меня иному учит И никак не может научить… Тяжело мне, как навозной куче, Только кучей удобренья быть. И она бы иногда хотела Выпрямиться круглым телом, И под ласковым взглядом дня Хоть бы раз перестать вонять. Вся земля ей будто бы чужая, Близких нет, она — ко мне: Я сумею с нею наравне Стариться во славу урожая. 1925

44. КНИГА

Безмолвствует черный обхват переплета, Страницы тесней обнялись в корешке, И книга недвижна. Но книге охота Прильнуть к человеческой теплой руке. Небрежно рассказ недочитанный кинут, Хозяин ушел и повесил замок. Сегодня он отдал последний полтинник За краткую встречу с героем Зоро, Он сядет на лучший из третьего места, Ему одному предназначенный стул, Смотреть, как Зоро похищает невесту, В запретном саду раздирая листву. Двенадцать сержантов и десять капралов Его окружают, но маска бежит, И вот уж на лошади мчится по скалам, И в публику сыплется пыль от копыт. И вот на скале, где над пропастью выгиб, Бесстрашный Зоро повстречался с врагом… Ну, разве покажет убогая книга Такой полновесный удар кулаком? Безмолвствует черный обхват переплета, Страницы тесней обнялись в корешке, И книга недвижна. Но книге охота Прильнуть к человеческой теплой руке. 1925

45. ПРИЗРАК

Я был совершенно здоровым в тот день, И где бы тут призраку взяться? В двенадцать часов появляется тень Без признаков галлюцинаций. (Она не похожа на мертвецов, Являвшихся прежде поэтам, Ей френч голубой заменяет покров, И кепка на череп надета. Чернеющих впадин безжизненный взгляд Под блеском пенсне оживает. И таза не видно — пуговиц ряд Наглухо всё закрывает.) — Привет мой земному! — Здорово, мертвец! Мне странно твое посещенье. О, я ведь не Гамлет — мой старый отец Живет на моем иждивенье. Зачем ты явился? О тень, удались! Ведь я (что для призрака хуже?) По убеждениям — матерьялист И комсомолец к тому же. Знакомство вести с мертвецами давно Для нас подозрительный признак. Поэтам теперешним запрещено Иметь хоть малюсенький призрак. И если войдет посторонний ко мне И встретит нас — определенно Я медленно буду гореть на огне Уклонов, Уклонов, Уклонов… Мне голосом тихим мертвец отвечал С заметным загробным акцентом: — Мой друг! Я в твоем общежитье стучал В двери ко многим студентам. — Уйдите! — они мне кричали в ответ Дрожащими голосами. — Уйдите! Вон там проживает поэт, Ведущий дела с мертвецами. О друг мой земной, не гнушайся меня, Забудем о классовой розни. По вашей столице я шлялся два дня, Две ночи провел на морозе. Я вышел из гроба как следует быть: С косою и в покрывале (Такие экскурсии, может быть Ты вспомнишь, и прежде бывали). Но, только меня увидали в лесу В моем облачении древнем, Безжалостно отобрали косу И отослали в деревню. Я в город явился, и многих зевак Одежда моя удивляла. — Снимай покрывало, старый чудак! Кто носит теперь покрывала? Они выражали сочувствие мне И, чтоб облегчить мои муки, Мне выдали френч, подарили пенсне, Надели потертые брюки. Тяжел и неловок мой жизненный путь, Тем более, что не живой я. О друг мой живущий! Позволь отдохнуть Хотя б до рассвета с тобою. Он встал на колени, он плакал, он звал, Он принялся дико метаться… Я был беспощаден. Я призрак прогнал, Спасая свою репутацию. Теперь вспоминаю ночною порой О встрече такой необычной… Должно быть, на каменной мостовой Бедняга скончался вторично. <1926>