Стихотворения и поэмы

Кузнецов Юрий Поликарпович

1985

НАВАЖДЕНИЕ

Призраки с четвёртым измереньем В мир проникли плотным наважденьем. Среди них ты ходишь и живешь, Как в гипнозе, слыша их галдёж. Лица их — сплошные негативы, Мины их презрительно-брезгливы, А в глазах, как мысль, мелькает цель, Людям неизвестная досель. Одного, другого ненароком Тронешь, и тебя ударит током. Мрак включён. Остерегайся впредь; Ты задел невидимую сеть. Тут система, ну а мы стихия, А за нами матушка-Россия, А за нами Божия гроза... Всё-таки гляди во все глаза. 

1988

ПОСЛЕДНЕЕ ИСКУШЕНИЕ

Сидя в лодке, учил он народ, Но сошло на него искушенье. И в блистающем зеркале вод Он увидел своё отраженье. На него, как на призрак, взирал, Как на беса, который умело Все движенья его повторял, Но другой половиною тела. Половина, что правой была, Оказалась у призрака левой. Половина, что левой была, Оказалась у призрака правой. В полный голос зашлась тишина, И случилось на море

трясенье. — Отойди от меня, Сатана! — Он сказал на своё отраженье. В полный голос зашлась тишина, И разбились зеркальные воды. Отошёл от него Сатана, Но шипел, словно пена свободы: — Сидя в лодке, учил ты любви, Но народ, как твоё отраженье, Повторял все движенья твои, Им давая иное значенье. Ты не зря на свой призрак похож, На Антихриста царства земного. Ты ещё от него отойдёшь И не скажешь при этом ни слова. Час настал!.. Перед тем как принять Все большие и малые муки, Встретил сын свою светлую мать И услышал счастливые звуки. Как свеча, его нежность зажглась, Но сошло на него искушенье. В тёмных-тёмных зрачках её глаз Он увидел своё отраженье. Обнял мать на последнем пути И увидел Антихриста снова. От неё поспешил отойти, Не сказав ни единого слова. Тяжко было ему принимать Все большие и малые муки, На восход и закат простирать Навсегда пригвождённые руки. 

1991

ЖИВОЙ ГОЛОС 

Говори! Я ни в чём не согласен, Я чужак в твоей женской судьбе. Только голос твой чист и прекрасен, Он мне нравится сам по себе. Нахваталась ты слов, нахваталась, Все твои измышления — ложь. Только в голосе жизнь и осталась, Вызывая ответную дрожь. Говори! Я с тобой, словно в чаще, И твой голос могу осязать: Шелестящий, звенящий, журчащий... Но такое нельзя рассказать. Он звенит, он летит, он играет, Как малиновка в райском саду. Даже платье твоё подпевает, Мелодично шумит на ходу. Даже волосы! Каждый твой волос От дыханья звенит моего. Я хотел бы услышать твой голос Перед гибелью света сего. 

1991

ФЕДОРА 

На площадях, на минном русском поле, В простом платочке, с голосом навзрыд, На лобном месте, на родной мозоли Федора-дура встала и стоит. У бездны, у разбитого корыта, На перекате, где вода не спит, На черепках, на полюсах магнита Федора-дура встала и стоит. На поплавке, на льдине, на панели, На кладбище, где сон-трава грустит, На клавише, на соловьиной трели Федора-дура встала и стоит. В пустой воронке вихря, в райской куще, Среди трёх сосен, где талант зарыт, На лунных бликах, на воде бегущей Федора-дура встала и стоит. На лезвии ножа, на гололеде, На точке i, откуда чёрт свистит, На равенстве, на брани, на свободе Федора-дура встала и стоит. На граблях, на ковре-пансамолете, На колокольне, где набат гремит, На истине, на кочке, на болоте Федора-дура встала и стоит. На опечатке, на открытой ране, На камне веры, где орёл сидит, На рельсах, на трибуне, на вулкане Федора-дура встала и стоит. Меж двух огней Верховного Совета, На крыше мира, где туман сквозит, В лучах прожекторов, нигде и где-то Федора-дура встала и стоит.

1993

ПОСЛЕДНИЙ ЧЕЛОВЕК

Он возвращался с собственных поминок В туман и снег, без шапки и пальто, И бормотал: — Повсюду глум и рынок. Я проиграл со смертью поединок. Да, я ничто, но русское ничто. Глухие услыхали человека, Слепые увидали человека, Бредущего без шапки и пальто; Немые закричали: — Эй, калека! А что такое русское ничто? — Всё продано, — он бормотал с презреньем, — Не только моя шапка и пальто. Я ухожу. С моим исчезновеньем Мир рухнет в ад и станет привиденьем — Вот что такое русское ничто. Глухие человека не слыхали, Слепые человека не видали, Немые человека замолчали, Зато все остальные закричали: — Так что ж ты медлишь, русское ничто?!

1994

 КОСЫНКА 

Весна ревнует русскую глубинку. Люби и помни, родина моя, Как повязала синюю косынку И засмеялась девочка твоя. Всё лето грезит знойная глубинка Живой водой и мёртвою водой. И выгорает синяя косынка На голове у девки молодой. Туманит осень серую глубинку, И с головы у женщины седой Срывает ветер смертную косынку, Косым углом проносит над водой. Забило снегом бедную глубинку, И унесло за тридевять морей Косым углом летящую косынку — Седой косяк последних журавлей. Опять весна — и в русскую глубинку Весёлый ветер гонит журавлей. И надевает синюю косынку Та девочка, которой нет живей.

1997

 КЛАССИЧЕСКАЯ ЛИРА 

Жизнь улеглась... Чего мне ждать? Конца надежде или миру? В другие руки передать Пора классическую лиру. Увы! Куда ни погляжу — Очарованье и тревога. Я никого не нахожу; А кто и есть, то не от Бога. И все достойны забытья. Какое призрачное племя! Им по плечу мешок нытья, Но не под силу даже время. Когда уйдёт последний друг И в сердце перемрут подруги, Я очерчу незримый круг И лиру заключу в том круге. Пусть к ней протянут сотни рук Иного времени кумиры, Они не переступят круг И не дотронутся до лиры. Пусть минет век, другой пройдёт, Пусть всё обрыднет в этом мире, — Круг переступит только тот, Кому дано играть на лире. Я буду терпеливо ждать, Но если не дождусь поэта, И лира станет умирать, — Я прикажу ей с того света: — Окружена глухой толпой Среди загаженного мира, Играй, играй сама собой, Рыдай, классическая лира! Небесной дрожью прежних дней Она мой прах в земле разбудит, Я зарыдаю вместе с ней... Пусть лучше этого не будет!

1997

ОТПУЩЕНИЕ 

Мы все бессмертны до поры. Но вот звонок: пора настала. И я по голосу сестры Узнал, что матери не стало. В безвестье смертного конца Её планида изломилась. Ушла кровинушка с лица, Оно мгновенно изменилось. Я знал прекрасных матерей, Но мать моя была прекрасней. Я знал несчастных матерей, Но мать моя была несчастней. Еще в семнадцатом году, В её младенческие лета, Ей нагадали на звезду, Ей предрекли родить поэта. Ни доли нет, ни смерти нет, Остался тёмный промежуток. Горел закат двух тысяч лет И выжигал её рассудок. Она жила среди теней И никого не узнавала. "Пустите к матушке моей!" - Так ненароком и сказала. Бездомный прах сестра везла. Была дороженька уныла В тот город, где уже звала Странноприимная могила. О, город детства моего! О, трепет юности печальной! Прошла, как искра, сквозь него Слеза любви первоначальной. Давно мой дух не залетал Туда, в забытые пенаты... На курьих ножках гроб стоял Под зимним небом, возле хаты. Да слух ловил средь бела дня Сребристый звон святой церквушки. Вздыхала дальняя родня, Крестились старые старушки. Я подошёл, печаль тая. Взглянул и вздрогнул, как от грома. В гробу лежала мать моя, Лицо мне было незнакомо. О том не надо вспоминать, Но что-то в сердце изломилось: – Не узнаю родную мать. Её лицо так изменилось! – И мы её не узнаём, - Сказали старые старушки: – И мы, и мы не узнаём, Её заветные подружки. Повесив голову на грудь, Я ощутил свой крест нательный. Пора держать последний путь На крест могильный, сопредельный. На помощь волю я призвал, Над прахом матери склонился. – Прости!
– и в лоб поцеловал... И гроб в могилу опустился. И вопросил я на краю, В могильный зев бросая шапку: – Она узнает мать свою? Она узнает нашу бабку? Сестра не слышала меня Сквозь поминальный звон церквушки. Молчала дальняя родня И все заветные старушки. Зияла огненная высь, Вбирая холод подземельный. Сошлись и снова разошлись Могильный крест и крест нательный… Сестра! Мы стали уставать, Давно нам снятся сны другие. И страшно нам не узнавать Воспоминанья дорогие. Зачем мы тащимся-бредем В тысячелетие другое? Мы там родного не найдем. Там всё не то, там все чужое...

1997

 ГДЕ-ТО В ТОКИО ИЛИ В ГОНКОНГЕ

Я в тумане сижу среди белого дня, Даже ясные очи заволгли... Ободрали однажды, как липку, меня Где-то в Токио или в Гонконге. Ни червонцев, ни паспорта, в гроб вашу стать! Хоть рыдай старорусским рыданьем! Я в полицию. "Будем, - сказали, - искать. Пропади!" Я пропал с ожиданьем. Вижу бар а ля рюс. За стеклом мой земляк: Ванька-встанька, и девки-матрешки. Сел за столик и сжал свое горе в кулак, Может, тут повезет понарошке. Подлетает болванчик, накрашен и сыт, На руке расписная салфетка. – А ля рюс?
– сепелявит и мимо косит. – Рус!
– бью в грудь кулаком.
– Контрразведка! Он исчез. Выплывает хозяйка на свет, Как горшочек, и глазыньки узки. – Здравствуй, русский Иван! Деньги есть или нет?.. Маракует немножко по-русски. – Как не так, - говорю, - ободрали меня, Улетел мой воздушный кораблик... Я пою ей про жизнь среди белого дня, И она подпевает, как зяблик. Наливает чуток. Я молчу: не таков! Кап еще, каждый кап с тормозами. – Не кичись, - говорю, - иль не видишь краев? Наливай до краев, как в Рязани. Налила дополна. Осушил я стакан. Оживились все зрящие в зале. Подбегают, гласят: - Рус Иван! Рус Иван!
– И ещё два сполна заказали. Слух в народе пошел, как Иван водку пьет И при этом не знает предела. Оценила хозяйка меня и народ, И смекнула, что прибыльно дело. Заявила мне так: - Оставайся, Иван, Хоть и нет у тебя ни червонца. Каждый день будет ждать тебя полный стакан На помин восходящего солнца. Каждый день выпивал я за красным столом На помин восходящего солнца. А раскосая сила валила валом, А хозяйка считала червонцы. Очень долго сидел я за красным столом, И вся Азия в рот мне глядела. А когда отыскался мой паспорт с гербом, Понял я, что дошел до предела. Я в посольство пошел среди белого дня И ударил в глухие ворота. – Ой, родные мои! Ой, сажайте меня На кораблик воздушного флота! Пусть уносит скорей на сторонку мою, Где свирепствует морок и голод, Где я слышал, как ангелы пели в раю, Когда был я и весел, и молод... Опустился в родном неизвестном краю Легче пуха воздушный кораблик. Я сижу и последние песни пою, И душа подпевает, как зяблик. На лицо оседает похмельный туман, Даже ясные очи заволгли… Ободрали однажды, как липку меня, Где-то в Токио или в Гонконге. Эх, Рассеюшка, ухнем! Эх, родимая, я сам не свой, я сам не свой... Ухнем!.. 

1998

КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

Я иду на ту сторону Вдоль заветных крестов. Иногда даже ворону Я поверить готов. Даже старому ворону — Он кричит неспроста: — Не гляди по ту сторону Мирового креста. Ты идёшь через пропасти, Обезумев почти. Сохрани тебя Господи, Боль веков отпусти!.. А на той на сторонушке Что-то брезжит вдали... Хоть на каменной горушке, Крестный путь, не пыли! Дальней каменной горушке Снится сон во Христе, Что с обратной сторонушки Я распят на кресте.