Стихотворения и поэмы

Кузнецов Юрий Поликарпович

ДОЖДЬ

Он идет на цветы и на листья, С желтой грустью полей хочет слиться. Дождь дневной принимает землица, Дождь ночной в моем сердце струится. Меркнут дни, разгораются ночи, Облака поджигает зарница. Дождь дневной на каменьях лопочет, Дождь ночной в моих чувствах струится. Вешний дождь — золотая страница, Божьи вести с высокого неба. Дождь дневной — это просто водица, Дождь ночной — это память и нега. Капли светлые в сердце текучи, Чутко-грустны слова упований. Дождь дневной происходит из тучи, Дождь ночной — из моих вспоминаний.

ОСЕННЕЕ

К словам любви давно я глух, В глазах влюбленных вижу ложь. Моя душа — осенний луг, Твоя любовь — осенний дождь. Кропит меня легко-легко Осенний дождь увядших дней, Он не проникнет глубоко, Не оживит моих корней. От моросящего дождя, Который насылаешь ты, Не просыпается душа, Не окрыляются мечты, Не прорастает ничего, Лишь мокнет — только и всего.

* Спят под сияньем лунным *

Спят под сияньем лунным Зеленые долины, Чинар высоких тени Идут до самых гор. Днем жадно пили солнце Поля и луговины, И наконец забылся В глубоком сне простор. Густой медвяный запах Я

слышу издалека. Душистым сеном пахнут Росистые поля. О чем в сиянье лунном Так страстно и глубоко На самых резких нотах Поют перепела? В их голосах обида. О чем они взыскуют, Диковинные чувства Храня в душе своей? Быть может, этой ночью Они, как я, тоскуют И призывают солнце От имени полей… А под сияньем лунным Округа дремлет чутко, А свежий запах сена Покосы издают. Переливая в звуки Мои глухие чувства, На самых резких нотах Перепела поют.

МЕДОВЫЕ ПЧЕЛЫ

Каждое утро на луг прямиком Пчелы из улья летят с ветерком, Чтобы умыться росой-хрусталем, Серые пчелы и желтые пчелы. Пчелы пытают цветок-однолюб, Жадно сосут дивный мед его губ, Может быть, труд их покажется груб; Та улетит, прилетает другая. Время свиданья идет на закат, Пчел вереницы обратно летят, Больно расстаться, но травы молчат, Боль тишиною объята. Утром печаль отпускает цветы, Снова они и светлы, и чисты, Соком и свежестью всклень налиты. Так и летают до осени голой Серые пчелы и желтые пчелы.

ЛЮБОВЬ К ГОРОДУ

Тропы славы идут через город.

М.Исмаил 

Да, это чувство мне не скрыть уже, Как сказано друзьями справедливо. Но чувство к городу в моей душе Стоит лицом к лицу со сжатой нивой. Да, гложет зависть и меня порой. Портрет поэта — что он выражает? Тут он рябит в газете городской, А там вода арыка отражает. Все камни детства прокляли меня, Посаженные мной трещат дубравы. Зачем же среди суетного дня Мне кружит голову желанье славы?

Перевел с азербайджанского Юрий КУЗНЕЦОВ

Мамед Исмаил.

Легенда о круге

Вернулся из странствий Бахлул Даненде [2] И палкою круг начертил на воде. И так произнёс: "Ни один человек Из этого круга не выйдет вовек". "Он лжёт!
– как один, храбрецы поднялись.
– Мы выйдем из круга!" - и в путь подались. Но тайна мерцала, как круг на воде, И знака не подал Бахлул Даненде. Кидал человека скитальческий дух, Но кровь в его теле вершила свой круг. То вера вела на незримом пути, То дьявол толкал за черту перейти. Земными путями идя по прямой, Они попадали обратно домой. Небесной дорогой идя до звезды, Они попадали в свои же следы. За месяцем месяц, за годом шёл год, Бурлил нескончаемый водоворот. Не зная начала, не видя конца, Не вышел никто из земного кольца. Да вас ли покинуть, луга и поля, Магнитное поле - родная земля, Где тайна мерцает, как круг на воде, Который оставил Бахлул Даненде?! 

2

Бахлул Даненде - мудрец, острослов, герой азербайджанского эпоса.

(Мамед Исмаил. Перевод с азербайджанского Ю.П. Кузнецова)

Ю. Марцинкявичюс.

О Родине желая говорить...

О Родине желая говорить... сперва погибшим высказаться дайте. Они дыханьем наполняют наши знамёна и незримыми руками благословляют сны, мечты и труд: глазами звёзд они глядят повсюду, словами колосятся; вечно живы, как щебет птиц, благоуханье вишни, улыбка женщины, и смех младенца, и правая рука, в которой сжаты все времена Отчизны дорогой. Давайте говорить одну лишь правду, чтоб нас могли погибшие понять.

(Юстинас Марцинкявичюс,

пер. с литовского Юрия Кузнецова)

Поэмы и циклы стихов

Золотая гора

Не мята пахла под горой И не роса легла, Приснился родине герой. Душа его спала. Когда душа в семнадцать лет Проснулась на заре, То принесла ему извет О золотой горе: — На той горе небесный дом И мастера живут. Они пируют за столом, Они тебя зовут. Давно он этого желал — И кинулся, как зверь. — Иду! — он весело сказал. — Куда? — спросила дверь. — Не оставляй очаг и стол. Не уходи отсель, Куда незримо ты вошел, Не открывая дверь. За мною скорбь, любовь и смерть, И мира не обнять. Не воздыми руки на дверь, Не оттолкни, как мать. — Иду! — сказал он вопреки И к выходу шагнул. Не поднял он своей руки, Ногою оттолкнул. Косым лучом насквозь прошел Простор и пустоту. В тени от облака нашел Тяжелую плиту. Холодный мох с плиты соскреб, С морщин седых стихов: «Направо смерть, налево скорбь, А супротив любовь». — Хочу! — он слово обронил. — Посильное поднять, Тремя путями этот мир Рассечь или обнять. Стопа направо повела, И шёл он триста дней. Река забвения легла, Он вдоль пошёл по ней. Река без тени и следа, Без брода и мостов — Не отражала никогда Небес и облаков. И червяка он повстречал И наступил ногой. — Куда ползёшь? — Тот отвечал: — Я червь могильный твой. На счастье взял он червяка И пронизал крючком. Закинул, Мертвая река Ударила ключом. И леса взвизгнула в ответ От тяги непростой. Но он извлёк на этот свет, Увы, крючок пустой. Не Сатана сорвал ли злость? В руке крючок стальной Зашевелился и пополз И скрылся под землей. Он у реки хотел спросить, Кого он встретит впредь. Но та успела позабыть И жизнь его, и смерть. Он вспять пошёл и мох соскреб С морщин седых стихов И прочитал: «Налево скорбь, А супротив любовь». Стопа налево повела, И шел шестьсот он дней. Долина скорби пролегла, Он вширь пошел по ней. Сухой старик пред ним возник, Согбенный, как вопрос. — Чего хватился ты, старик, Поведай, что стряслось? — Когда-то был мой дух высок И страстью одержим. Мне хлеба кинули кусок — Нагнулся я за ним. Моё лицо не знает звезд, Конца и цели — путь. Мой человеческий вопрос Тебе не разогнуть. А на пути уже блистал Великий океан, Где сахар с берега бросал Кусками мальчуган. И вопросил он, подойдя, От брызг и соли пьян: — Ты что здесь делаешь, дитя? — Меняю океан. Безмерный подвиг или труд Прости ему, Отец, Пока души не изведут Сомненья и свинец. Дай мысли — дрожь, павлину — хвост, А совершенству — путь… Он повстречал повозку слёз — И не успел свернуть. И намоталась тень его На спицы колеса. И тень рвануло от него, А небо — от лица. Поволокло за колесом По

стороне чужой. И изменился он лицом, И восскорбел душой. На повороте роковом Далёкого пути Отсек он тень свою ножом: — О, верная, прости! Он тенью заплатил за скорбь Детей и стариков. Подался вспять и мох соскреб: «А супротив любовь». Но усомнился он душой И руку опустил На славы камень межевой И с места своротил. Открылся чистым небесам Тугой клубок червей. И не поверил он глазам И дерзости своей. Из-под земли раздался вздох: — Иди, куда идёшь. Я сам запутал свой клубок, И ты его не трожь. Ты всюду есть, а я нигде, Но мы в одном кольце. Ты отражен в любой воде, А я — в твоем лице. Душа без имени скорбит. Мне холодно. Накрой. — Он молвил: — Небом я накрыт, А ты моей стопой. Дней девятьсот стопа вела, Пыль супротив он мел. Глухая ночь на мир легла. Он наугад пошёл. Так ходит запад на восток, И путь необратим. От мысли он огонь возжег. Возникла тень пред ним. — Ты что здесь делаешь? — Люблю. — И села у огня. — Скажи, любовь, в каком краю Застигла ночь меня? — На полпути к большой горе, Где плачут и поют. На полпути к большой горе, Но там тебя не ждут. В тумане дрогнувшей стопе Опоры не найти. Закружат голову тебе Окольные пути. — Иду! — он весело сказал И напролом пошёл. Открылась даль его глазам — Он на гору взошел. Не подвела его стопа, Летучая, как дым. Непосвященная толпа Восстала перед ним. Толклись различно у ворот Певцы своей узды, И шифровальщики пустот, И общих мест дрозды. Мелькнул в толпе воздушный Блок, Что Русь назвал женой И лучше выдумать не мог В раздумье над страной. Незримый сторож ограждал Странноприимный дом. Непосвященных отражал То взглядом, то пинком. Но отступил пред ним старик. Шла пропасть по пятам. — Куда? А мы? — раздался крик. Но он уже был там. Увы! Навеки занемог Торжественный глагол. И дым забвенья заволок Высокий царский стол. Где пил Гомер, где пил Софокл, Где мрачный Дант алкал, Где Пушкин отхлебнул глоток, Но больше расплескал. Он слил в одну из разных чаш Осадок золотой. — Ударил поздно звёздный час, Но всё-таки он мой! Он пил в глубокой тишине За старых мастеров. Он пил в глубокой тишине За верную любовь. Она откликнулась, как медь, Печальна и нежна: — Тому, кому не умереть, Подруга не нужна. На высоте твой звёздный час, А мой — на глубине. И глубина ещё не раз Напомнит обо мне.

1974

Стальной Егорий

В чистом поле девица спала На траве соловьиного звона. Грозна молния с неба сошла И ударила в чистое лоно. Налилась безответная плоть, И набухли прекрасные груди. Тяжела твоя милость, Господь! Что подумают добрые люди? Каждый шорох она стерегла, Хоронясь за родные овины. На закате она родила Потаённого сына равнины. Остудила холодной росой, Отряхая с куста понемногу. Спеленала тяжёлой косой И пошла на большую дорогу. Не взмывал от болота кулик, Не спускалось на родину небо. Повстречался ей певчий старик. — Что поёшь? — и дала ему хлеба. Он сказал: — Это посох поёт, Полый посох от буйного ветра. Ин гудит по горам хоровод За четыре окраины света. А поёт он печальный глагол, Роковую славянскую тайность, Как посёк наше войско монгол, Только малая горстка осталась. Сквозь пустые тростинки дыша, Притаились в реке наши деды. Хан велел наломать камыша На неровное ложе победы. И осталась тростинка одна. Сквозь одну по цепочке дышали. Не до всех доходила она По неполному кругу печали. С той поры разнеслась эта весть В чужеликие земли и дали. Этот посох, родная, и есть Та тростинка души и печали. Схорони в бесконечном холме Ты своё непосильное чадо. И сокрой его имя в молве От чужого рыскучего взгляда. А не то из любого конца Растрясут его имя, как грушу. И драконы земного кольца Соберутся по русскую душу. Пусть тростинка ему запоёт Про дыхание спящего тура, Про печали Мазурских болот И воздушных твердынь Порт-Артура… То не стая слеталась сорок, То безумная мать причитала. Частым гребнем копала песок, Волосами следы заметала. Отняла от груди и креста Дорогую свою золотинку. На прощанье вложила в уста Ветровую пустую тростинку…

* * *

Солнце с запада всходит крестом, Филин душу когтит под мостом, Змей и жаб небеса изрыгают. Смерть ползёт, словно смерч, по степи, Ум за разум заходит в цепи, И могильные камни рыдают. "Дранг нах Остен! — Адольф произнёс. — Перед нами отступит мороз. Мы стоим у шарнира эпохи. Голос крови превыше небес. Киев пал, русский флот не воскрес, И дела у Иосифа плохи!". На Москве белый камень парит, На Москве алый кипень горит, Под Москвой перекопы-заслоны. Слава родине, хата не в счёт!.. Из железных кремлёвских ворот Вылетали железные звоны. Расходились ворота-врата. Кровь из носу, аллюр три креста! Из ворот молодецким аллюром Вылетал словно месяц гонец И скакал в непроезжий конец По забытой дороге на Муром. Он скакал, обгоняя рассвет, Три часа и три дня без ста лет. Он простёрся со свистом и воем По равнине несметным числом. Пал с коня и поклонным челом Бил трикрат перед вечным покоем: — Лихо, лихо великое прёт. Выручай по закону народ!.. — Грозный рокот донёсся до слуха, Задрожала сырая земля, И гонцу отвечает Илья: — Не замай богатырского духа! Глубоко моя сила ушла, Моя поступь Руси тяжела, И меня не удержит равнина. Ваше лихо покудова спит. Против неба старуха стоит, Пусть окликнет закланного сына!.. Против неба разрывы прошли, Мать-старуху сожгли, размели, Разнесли и старухино горе. Оседая туманом вдали, Прах старухи коснулся земли: — Час настал. Просыпайся, Егорий! — Дюжий гул в бесконечном холме Отозвался на имя в молве. Сын Егорий почуял тревогу. — Сколько пыли! — он громко чихнул, И родительский прах отряхнул, И пошёл на большую дорогу. Встрел Егорий пехотную кость: — Али гнёшься, Иван, вырви-гвоздь? — Я ответил: — Стою-отступаю. — Ты забыл о железе в любви, О гвоздях, растворённых в крови? — Наша кровь с молоком, — отвечаю, — Все мы вскормлены грудью… — Но он Отвечает: — Я духом вспоён, Русским духом великой печали. Много лет под землёй я лежал, Сквозь пустую тростинку дышал — Сквозь неё наши деды дышали. До сих пор ветровая поёт Про печали Мазурских болот И воздушных твердынь Порт-Артура… — Говорю: — Это старая даль! — Он вздохнул: — Эта наша печаль, А печаль — это наша натура. Я печальник, а ты вырви-гвоздь, Но порой твоя полая кость Загудит, как тростинка, от ветра. Загудит, запоёт, а про что? В целом мире не знает никто — Это русская жизнь без ответа. Мне приснилась иная печаль Про седую дамасскую сталь, Я увидел, как сталь закалялась, Как из юных рабов одного Выбирали, кормили его, Чтобы плоть его сил набиралась. Выжидали положенный срок, А потом раскалённый клинок В мускулистую плоть погружали, Вынимали готовый клинок. Крепче стали не ведал Восток, Крепче стали и горше печали. Так ли было, но сон не простой. Говорю, быть России стальной!.. — Он подался на кузню Урала. И, увидев гремящий Урал, Погрузился в горящий металл, Чтобы не было крепче металла. Иногда из мартена-ковша Как туман возносилась душа И славянские очи блистали. Он сказал: — Быть России стальной! — Дух народа покрылся бронёй: Пушки-танки из грома и стали…