Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма. Собрание сочинений

Барт Соломон Веньяминович

201. «Не цвести уж весенней тропе…»

Не цвести уж весенней тропе. Надвигается осень. Эту книгу дарю я тебе, Эту чашу и посох. Над порогом угрюмым моим Нависают деревья. Ты уходишь сквозь зори, сквозь дым В ветровые кочевья. Жизнь жестока на дальних путях. Знать, судьба уж такая! Стая птиц высоко в небесах, Журавлиная стая.

202. «Из пустоты, из темноты…»

Из

пустоты, из темноты — Так сердце страхом шелушится — И эти за окном цветы, И этот день, и эта птица, И ночью звезды вдоль чернил, Неисчислимые ступени, И я в избытке темных сил, И я в избытке темной лени. И ты, идущая ко мне, Ты — невесомыми стопами — В огромной тьме и тишине Моими днями и ночами.

203. «Тобою жил, Тобой болел…»

Тобою жил, Тобой болел. И увидал за сенью славы Твой каменеющий удел Во храмах злобы и неправды. Молчанье. Думы до утра. Ночная мысль всегда сурова. И шло из вечного нутра Всепроникающее слово. О стопы тихие древес! О стопы трав и ветра стопы! О бесконечный ход небес! И я — во тьме тяжелолобый. И это слово: иудей. И точно дуновенье: братья! И широко среди людей Их злая вера и проклятья.

Из рукописной тетради в архиве Д. С. Гессена

204. «Стекает кровь на блеск слоновой кости…»

Стекает кровь на блеск слоновой кости. Да, это утро там за чугуном Решеток. Помнишь, ветровые трости Сбивали листья, обнажали дом. Но нам ни слез, ни ропота не надо. Вернее нет, чем страха терпкий плуг И в бороздах его живое стадо… И если жжет предутренний недуг И жар небес на соль земли стекает, И благостно мы сходим вдруг с ума, — На плац-параде всё еще крепчает Под сапогом морозная зима.

205. «Босые ноги. Серая трава…»

Босые ноги. Серая трава. И я больной и полный аллегорий. Густеет мгла, редеет синева, В долине там — спит санаторий. Пастух твердит о чуде, о приметах И чешет ноги и плюет в траву. Всё явственнее смерть бредет по свету На этом склоне, рядом, наяву. Сыреет, но без страха жду простуды — В прохладу окунуся, лягу в ночь. И жизнь и смерть, быть может, лишь причуды, Которых невозможно превозмочь.

Из машинописной тетради в архиве Д. С. Гессена

«С. Барт. Стихи. Варшава, 1942»

206. «Идет окольная дорога…»

Идет окольная дорога — Дорога вверх, дорога вниз, Направо, влево, — ради Бога, Кто б ни был ты, посторонись! И ни плетня, ни частокола, Ни дома крепкого не ставь. Пусть будет ветр, и ветр и воля. Кабацкий

щедрый наш устав. И только по утрам проснешься, Уже б учуял и ступил, Ступил без права и запроса Всей буестью заветных сил — Туда, где есть, где нет дороги, Где частоколы и дома, Где с каждого глядит порога Своя тоска, своя тюрьма.

1939

207. «За окна — лето одолело…»

За окна — лето одолело — Поник и умер первый лист. Благоуханны смерть и смелость. В огромных рамах шелест, шелест. Закат глубок. Закат лучист. Поют зеленые верхушки, […………………] Еще текут твои теплушки, Палят еще ночные пушки — Подземный гул, подземный гром. Но тише, тише. Много тише Так умирает первый лист. Склонились мы и еле дышим, Мы голос смерти слышим, слышим, И голос этот юн и чист.

1939

208. «Строптивый день. Безумием разъятый…»

Строптивый день. Безумием разъятый, Как женщины меха и душный ветр. […………………………] […………………………] Рукав взлетел. Дым по полю кудрявит. Раздуло ветлы. В клочьях борода. Россия — голь, Россия — поль прославит. Плывут под ветром набекрень суда. Мохнатых проволок густые семена И ночью вся ночная тишина. Как жажду утолить без песен, без вина, Как жить, когда в агонии страна!

1939?

209. «Всё это так. И это неизбывно…»

Всё это так. И это неизбывно. Взлетают скалы. Рушится обрыв. Взгляни, каким таинственным курсивом Восходит дым от золотистых трав. Восходит день от медленных пожаров. Горит земля подспудно и темно. Ты тот, чьи начертанья без помарок. И это ложь. Но это всё равно. Канавы ширь. Бьет ливнем океана Чума и слава. Много ли испил? И все мы пьем из одного стакана. Убить себя? И в смерти спала жизнь.

210. «Бывают в жизни долгие длинноты…»

Бывают в жизни долгие длинноты, Глядишь на крышу и палишь в сову. Я сяду в кресло помнить Дон-Кихота — Сам сочинил и сам же изорву. Прекраснодушный малый, тощий рыцарь… И у меня он скучен и смешон, Но дорог мне высокой чести мытарь И кто б ни шел: быть может, это он? Никто. Но вот звонок, как жук о стекла. Она! О Дульцинея! Как всегда, Всем телом снова говорит о пекле, Где нежность, вечность, чистота. И станет жаль невольно Сервантеса, Что книги он своей не изорвал. Наш путь земной, наш страшный путь небесный — И смертный, смертный, смертный наш привал.