Одну минуточку, я что хотел спросить:Легко ли Гофману три имени носить?О, горевать и уставать за трех людейТому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей.Эрнст — только винтик, канцелярии юрист,Он за листом в суде марает новый лист,Не рисовать, не сочинять ему, не петь –В бюрократической машине той скрипеть.Скрипеть, потеть, смягчать кому-то приговор.Куда удачливее Эрнста Теодор.Придя домой, превозмогая боль в плече,Он пишет повести ночами при свече.Он пишет повести, а сердцу все грустней.Тогда приходит к Теодору Амадей,Гость удивительный и самый дорогой.Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой…На Фридрихштрассе Гофман кофе пьет и ест.«На Фридрихштрассе», — говорит
тихонько Эрнст.«Ах нет, направо!» — умоляет Теодор.«Идем налево, — оба слышат, — и во двор».Играет флейта еле-еле во дворе,Как будто школьник водит пальцем в букваре.«Но все равно она, — вздыхает Амадей, –Судебных записей милей и повестей».
Эти бешеные страсти…
Л. Я. Гинзбург
Эти бешеные страстиИ взволнованные жесты –Что-то вроде белой пасты,Выжимаемой из жести.Эта видимость замашекИ отсутствие расчета –Что-то, в общем, вроде шашекДымовых у самолета.И за словом, на два тонаВзятом выше, — смрад обмана,Как за поступью дракона,Напустившего тумана.То есть нет того, чтоб рукиОпустить легко вдоль тела,Нет, заламывают в муке,Поднимают то и дело.То есть так, удобства ради,Прибегая к сильной страсти,В этом дыме, в этом смрадеЛовят нас и рвут на части.
ДВА НАВОДНЕНЬЯ
Два наводненья, с разницей в сто лет,Не проливают ли какой-то светНа смысл всего?Не так ли ночью темнойСтук в дверь не то, что стук двойной, условный.Вставали волны так же до небес,И ветер выл, и пена клокотала,С героя шляпа легкая слетала,И он бежал волне наперерез.Но в этот раз к безумью был готов,Не проклинал, не плакал. ПовторенийБоялись все. Как некий скорбный гений,Уже носился в небе граф Хвостов.Вольно же ветру волны гнать и дуть!Но волновал сюжет Серапионов,Им было не до волн — до патефонов,Игравших вальс в Коломне где-нибудь.Зато их внуков, мучая и длясь,Совсем другая музыка смущала.И с детства, помню, душу волновалаДвух наводнений видимая связь.Похоже, дважды кто-то с фонаряЗаслонку снял, а в темном интервалеБумаги жгли, на балах танцевали,В Сибирь плелись и свергнули царя.Вздымался вал, как схлынувший точь-в-точьСто лет назад, не зная отклонений.Вот кто герой! Не Петр и не Евгений.Но ветр. Но мрак. Но ветреная ночь.
Удивляясь галопу…
Удивляясь галопуКочевых табунов,Хоронили Европу,К ней любовь поборов.Сколько раз хоронили,Славя конскую стать,Шею лошади в мыле.И хоронят опять.Но полощутся флагиНа судах в тесноте,И дрожит Копенгаген,Отражаясь в воде,И блестят в АмстердамеЦеховые дома,Словно живопись в рамеИли вечность сама.Хорошо на педалиПотихоньку нажав,В городок на каналеВъехать, к сердцу прижавНе сплошной, философский,Но обычный закат,Бледно-желтый, чуть жесткий,Золотящий фасад.Впрочем, нам и не надоУезжать никуда,Вон у Летнего садаРозовеет вода,И у каменных лестниц,Над петровской Невой,Ты глядишь, европеец,На закат золотой.
Я в плохо проветренном зале…
Я в плохо проветренном залеНа краешке стула сиделИ, к сердцу ладонь прижимая,На яркую сцену глядел.Там пели трехслойные хоры,Квартет баянистов играл,И лебедь под скорбные звукиУ рампы раз пять умирал.Там пляску пускали за пляской,Летела щепа из-под ног –И я в перерыве с опаскойНа круглый взглянул потолок.Там был нарисован зеленый,Весь в райских цветах небосвод,И ангелы, за руки взявшись,Нестройный вели хоровод.Ходили по кругу и пели.И вид их решительный весьСказал нас, что ждут нас на небеКонцерты не хуже, чем здесь.И господи, как захотелосьНа воздух, на волю, на свет,Чтоб там не плясалось, не пелось,А главное, музыки нет!
Танцует тот, кто не танцует…
Танцует тот, кто не танцует,Ножом по рюмочке стучит,Гарцует тот, кто не гарцует, –С трибуны машет и кричит.А кто танцует в самом деле,И кто гарцует на коне,Тем эти пляски надоели,А эти лошади — вдвойне!
Но и в самом легком дне…
Но и в самом легком дне,Самом тихом, незаметном,Смерть, как зернышко на дне,Светит блеском разноцветным.В рощу, в поле, в свежий сад,Злей хвоща и молочая,Проникает острый яд,Сердце тайно обжигая.Словно кто-то за кустом,За сараем, за буфетомДержит перстень над виномС монограммой и секретом.Как черна его спина!Как блестит на перстне солнце!Но без этого винаВкус не тот, вино не пьется.
Два лепета, быть может бормотанья…
Два лепета, быть может бормотанья,Подслушал я, проснувшись, два дыханья.Тяжелый куст под окнами дрожал,И мальчик мой, раскрыв глаза, лежал.Шли капли мимо, плакали на марше,Был мальчик мал,куст был намного старше,Он опыт свой с неведеньем сличилИ первым звуками мальчика учил.Он делал так: он вздрагивал ветвямиИ гнал их вниз, и стлался по земле,А мальчик тоже пробовал губами,И выходило вроде «ле-ле-ле»И «ля-ля-ля». Но им казалось: мало!И куст старался, холодом дыша,Поскольку между ними не вставалаТа тень, та блажь, по имени душа.Я тихо встал, испытывая трепет,Вспугнуть боясь и легкий детский лепет,И лепетанье листьев под окном –Их разговор на уровне одном.
То, что мы зовем душой…
То, что мы зовем душой,Что, как облако, воздушноИ блестит во тьме ночнойСвоенравно, непослушноИли вдруг, как самолет,Тоньше колющей булавки,Корректирует с высотНашу жизнь, внося поправки;То, что с птицей наравнеВ синем воздухе мелькает,Не сгорает на огне,Под дождем не размокает,Без чего нельзя вздохнуть,Ни глупца простить в обиде;То, что мы должны вернуть,Умирая, в чистом виде, –Это, верно, то и есть,Для чего не жаль стараться,Что и делает нам честь,Если честно разобраться.В самом деле хороша,Бесконечно старомодна,Тучка, ласточка, душа!Я привязан, ты — свободна.
Какая разница…
Какая разница,Чем мы развлечены:Стихов нескладицей?Невнятицей волны?Снежком, нелепицей?Или, совсем как встарь,Стеклянной пепельницей,Желтой, как янтарь?Мерцаньем полнитсяИ тянется к лучам…Имел я, помнится,Внимание к вещам.И критик шелковыйОбозначал мой крен:Ларец с защелкамиИ Жан Батист Шарден.Все это схлынуло.Стакан, графин с водойЖизнь отодвинулаКак бы рукой одной.Смахнула слезы с глаз,Облокотясь на стол.И разговор у насСовсем иной пошел.